Ближе, чем думаешь, дальше, чем хочется

       У Генри Миллса всё хорошо — репутация интеллигентного писателя, талантливого учёного, что третий год по научным конференциям ездит с докладами об английской и мировой литературе, популярного радио-ведущего, не стесняющего и умеющего с самыми отпетыми супер-стар за чашечкой ароматного кофе о книжных новинках (в которых они ни черта не понимают) говорить.        У Генри Миллса невеста-красавица, молодой дизайнер Джасинда Бойл, к которой уже британские и американские знаменитости в ателье заглядывают с удовольствием и интересом. Генри Миллс — благодетель, невесту с ребёнком взял, растит девочку, как свою дочь и под сомнение любовь к ней не ставит.        У Генри Миллса мама-красавица и умница, Регина, хозяйка бара, куда сливки общества не прочь заглянуть в воскресный вечерок сладким вином да крепким коньяком полакомиться. Регина открыла курсы барменов и вот-вот, поговаривают, школу для юных бизнесменов откроет, чтобы каждому дать шанс на лучшую жизнь.        У Генри Миллса родная тётя — тренер в спорт-клубе, известном на всю страну, автор собственной программы для похудания, доблестно полмира с нею исколесившая, замужем за акулой бизнеса с именем греческого бога — Аидом.        У Генри Миллса пятая книга выходит, за третью он престижные награды получил, четвертая еще из тиража не вышла, раскупается мгновенно, стоит лишь на книжной полке какого-нибудь магазина появиться, а идей на двести книг вперёд хватает.        Генри Миллс идеален со всех сторон, как ни крути, как не посмотри, не мужчина, а мечта, сладкая и недостяжимая.        У Генри Миллса — давняя подруга, ярая любовница, терминатор от бизнеса, женщина, что пропахла джином, курит, как паровоз и в меха кутается. Круэлла назначает встречи сама, исключительно, когда ей это удобно, пахнет всегда маняще-маньячески, двойную порцию алкоголя в глотку перед свиданием вливает и двойную порцию ядрёного отравляющего воздух парфюма на тело выливает. Круэлла встречает в самых дорогих номерах брендовых отелей, где королеву британскую потчуют, и в дешевых конурках третьесортных мотелей ждёт. Ей плевать, где раздвинуть ноги. Когда бы он не пришёл, она слегка пьяна и чересчур груба. Она целует грубо, трахает жёстко, рвёт нежную кожу на позвоночнике когтями, еще недавно впивающимися в глотку, а перед тем — в гладкую шерсть далматинца, которого вечно водит с собою и оставляет ждать в холле, заплатив консьержкам, чтобы не воняли. Круэлла плевать хотела на все правила, если они не ею установлены, и громко чихает на любые условности. Её не волнует Генриева репутация и факт наличия у него невесты, этой, как она говорит, «бездарной глупышки». Ей плевать на ассортимент бара Генриевой матери, для неё среди ассортимента «нет ничего необычного и из ряда вон выходящего, а джин вообще, дорогой, не настоян, как следует». Круэлла не слушает критики, взглядом, точно колючим ливнем критика обдаёт и едко шипит сквозь зубы: «Повторишь мне это снова, дорогой, когда я выпишу тебе чек. Сумма, которая в нём будет, зависит только от тебя, так что, будь хорошим мальчиком». Ни одному мужчине, работающему в доме мод Де Виль она достойно труд не оплатила, на женщин же и вовсе не смотрит, в ответ на его расспросы по этому поводу коротко бросает только: «С прислугой и серыми мышами не церемонюсь».        Круэлла Де Виль с ним, дураком, не церемонится тоже, трахает до потери пульса, почти насилуя, но никогда не пытается быть нежнее или сдержаннее — не хочет да и не умеет, наверное. Генри не интересовался, боязно о таком спрашивать женщину, что каждый раз вонзается в ухо в качестве предварительной ласки, рискуя его к чёртовой матери откусить.        Круэлле Де Виль законы не писаны и правила поведения в обществе таких идеально-приличных, как Генри, чужды. Она медленно ступает по трупам тех, кого ненавидит (а это — весь мир вокруг) и плюется ядом тщеславия в их спины.        Сегодня Генри Миллсу повезло — страстная любовница не выломала ему руку и ничего не повредила, только на заднице малиновые царапины оставила и один укус на позвоночнике. Он лежит, ёрзая на жесткой кровати, проклиная себя за то, что посмел лечь на обоссанные простыни, убеждая, что подушка не жесткая как камень, всего лишь твёрдая. Он не удивлён, что находится здесь, он давно уже перестал задавать себе вопрос, что именно, чёрт побери, так манит и тянет его к этой ужасной бабище, в которой ни грамма ласки и ни капли нежности, сплошная неприкрытая грубость, точно танк на него прущая, и сотня трупов редких животных на плечах. Ответа на этот вопрос нет, ему лишь (успокоения ради) приходится повторять себе, что они, несмотря на странную обоюдную связь, твою мать, которая вот уже сколько лет продолжается, с самого детства, и никак не закончится, далеки друг от друга, как Варшава и Пекин, Гондурас и Прага. Эта мантра монотонно, точно молитвы шамана, в голове крутится, но легче от нее ни на грамм не становится. Так, глупый обман, жалкая иллюзия.        Сегодня Генри Миллсу повезло — страстная любовница совершенно не желает разговаривать, сидит, обнаженная, у маленького зеркальца и разделяет расчёской белые и чёрные пряди волос. Она сконцентрирована на себе, как и всегда, как обычно, холодно в зеркальную гладь глазами-льдинами смотрит, равнодушная и безучастная, а губы в жесткую линию сложены. Хорошо, что Де Виль не стала хриплые мантры на его воспаленное от страстного траханья ухо шептать, а выбрала замкнуться в себе, неприступной горою от него отдаляясь.        Генри тяжело вздыхает, снова и снова себя спрашивая, всё ли с ним в порядке и какого лешего он приколочен к этой мерзавке миллиардами незримых мелких гвоздей, прибит к ней иголками. Он ругал себя всегда, ругает снова, по новой. И знает, что ответа не найдёт никогда, а потому опять в голове заводит фальшивую мантру, что они дальше, чем кажется, и хвала всем волшебникам.        Он наблюдает за нею осторожно, лениво ворочаясь на жесткой скрипящей кровати (во время секса она, небось, оглушила всех, что живет в зоне досягаемости). Сгорбленная спина, сутулые плечи, странная поза, одно колено на другое небрежно переброшенное, тощий зад — плевать она хотела на предрассудки и то, что правила приличия предписывают сидеть ровно.        Круэлла вдруг замирает, а Генри хочется бежать. Она только что острые губы накрасила кровавой помадой, своей любимой, которой у нее — миллиард оттенков, а теперь губы её выглядят вампирски-устрашающе, как будто она кровь хлебала человеческую, а может, и жрала человечину.        — Что такое, дорогой?        В этом вопросе ни тени интереса, ни капли заинтересованности. Претензий, впрочем, тоже нет. Голая констатация факта.        — Ничего, — он судорожно пожимает плечами, дергаясь всем телом, как эпилептик, — думаю.        — Не знала, что умеешь.        — Браво, Круэлла, — саркастически ест её тоном Генри, потому что иначе отбиться не может позволить, — не знал, что ты читала «Гарри Поттера».        — Бездарная книжонка, — она спокойна, — впрочем, даже ей твоих графоманств в этом не переплюнуть.        — Тебе нравится унижать меня?        — Естественно, — деловито кивает она, — а ты что, думал, я стану тебе колыбельные петь, дорогой? За этим обратись к своей мамочке. К какой-то из двух.        Он сжимает кулаки. Не от злости, нет, от бессилия только. Что не может расправиться, наконец, раз и навсегда с этой дрянью, как будто она — наркотик, на который он мощно подсажен.        Круэлла, без сомнения, этот жест замечает, но плевать она на него хотела. Усмехнувшись, как кукловод, довольный представлением своих кукол, подходит к кровати, склоняется и целует Генри в сложенные в знак протеста тонкой линией губы. А потом — кусает сильно за нижнюю, до крови. И, наконец, надевает лифчик и трусы.        — Уже уходишь?        — Я слишком занята, чтобы кормить тебя грудью снова, дорогой, — злая, но полная триумфа ухмылка, всё ещё пляшет на её жестких губах.        — Иди к чёрту, значит, — он тянется к прикроватной тумбочке, где почти сломана дверца, за сигаретами, дрожащей рукой достаёт одну, чиркает спичкой, та тухнет, другой, — и жадно съедает ртом клубы дыма.        — Он меня уже заждался, дорогой, — небрежно бросает она, уже поправляя шерстяное красное платье.        Миг — и дорогая муфта из каракулевого меха наброшена на плечи, последний мимолётный взгляд брошен в зеркало. Она достает ногою из-под кровати туфлю, потом другую, спокойно дышит, неспешно их по очереди обувает. Берет сумку, стоящую на стуле, отправляет небрежный воздушный поцелуй и уходит, перед тем так громко хлопнув дверью, что окна дребезжат, вызывая у Генри дикую мигрень.        Генри валяется распятым трупом в постели невесть сколько времени, пока не становится почти до смерти холодно, потом встаёт, как в замедленной съемке одевает шмотку за шмоткой, подумав, что, как бы дорого они не стоили, всё равно не будут столь же дорогими, как одежда Круэллы, ищет минут двадцать ботинок, оказавшийся в туалете, около унитаза, ещё минут пять кряхтит, пытаясь зашнуровать его дрожащими руками, и, наконец, уходит.        Сдав ключи, крадётся в глухую ночь, как вор, чувствуя себя использованным, проклятым, грязным, но потрясающе живым. Они с Круэллой ближе, чем он думает, но дальше, чем ему хочется.        У Генри Миллса прекрасная карьера, талантливые, полные лжи и фальши книги, приторно-идеальная жена, псевдо-заботливая мать и влиятельная тётушка-бизнессвумен, живущая с носителем имени древнегреческого Бога, отличные продажи, толпы поклонников и нежно вздыхающих поклонниц, и милая падчерица-егоза, с которой никогда не бывает скучно.        У Генри Миллса всё идеально до тошноты, а Круэлла, мерзкая, отвратительная, жадная, страстная и неправильная — его грех и расплата за идеальность.        За всё в этом мире приходится платить. Жаль, что он не читал об этом, и не пишет об этом в детских сказках.