Sonne

      Раньше люди боялись монстров; теперь они ужасаются самих себя.       Из заколоченного кривыми досками окна жалобно веяло ветром и безнадегой, от которой порой стонали, взвизгивали, кричали злобные твари, жаждущие плоти в унисон с отчаявшими выжившими.       Иногда, глядя в окно, казалось, что кричишь ты сам. Тело выходит из-под контроля, мозг твердит о своем безумии, нервные окончания обрываются, прекращая доставлять импульсы до и от каждой клеточку, а ты… не можешь пошевелиться.       Клементина кричит в пустоту в ночи, ей подвывают голодные мертвецы вместо волков, а все звуки остаются в пределах ее разума. Возвращаясь в реальность, она осознает, что и ходячие не кричат вот уже целый день, и она все это время сидела, словно окаменевшая, слушая свои мысли и мольбы о мнимой помощи у самой себя, в голове. И от этого становилось еще страшней.       Сидеть и слушать, сидеть и слушать саму себя в тишине. И вот тишина уже звенит, наполняясь голосами прошлого, освобождая место кускам старых воспоминаний, захлестывающих с ног до головы, словно волна во время шторма, утягивая за собой в пучину. И только он, единственный голос, мог вернуть ее на берег:        — Клем, а что такое «сказка»? Это значит «волшебный хвост», да?       Вздрогнув от неожиданности, она повернулась к своему занимательному собеседнику, хлопая глазами и пытаясь обработать информацию. Ах, это же ее маленький растяпа, точно! Снова спрашивает о чем-то, что снова напоминает старый мир.        — Растяпа, тебе спать уже давно пора, — придя в себя, скрестила руки на груди девушка, укоризненно глядя на малыша.       «Знал бы ты, как я тебе завидую: ты не скучаешь по миру, в котором не было монстров, потому что ты не знал его таким. Да и спать тебе положено больше, чем мне — это ли не самый крупный повод для зависти?» — мягко улыбнулась своим мыслям Клем.        — Я ведь не усну, пока не узнаю! — засопев, смешно надулся Элвин Младший. — И ты это прекрасно понимаешь, — пошел с козырей мальчик, скрестив руки на груди точно так же, как и девушка: именно левая рука лежит на правой.        — Да, к сожалению, — тихо рассмеялась Клементина, покачав головой. Ей так сложно было противиться такому наивному взгляду ее самого дорогого человека. Самого живого из всех.       С тех пор, как появились ходячие, гнить стали не только они: люди преобразились в настолько бесчеловечных тварей, что, казалось, от их укуса можно было умереть моментально. Гной, который переполнял эти живые сосуды, изливался в их словах и поступках, в то время как мертвецы имели его лишь в своей разодранной к чертям коже. Хотя, нет — человек начал гнить живьем уже очень давно: с тех глубоких времен, когда один из них поднял руку на другого.       Хотелось верить, что новый, умерший мир при рождении своем, сделает все возможное, чтобы истребить людей. Должен же кто-то прекратить страдание и, по совместительству, существование «homo sapiens». Не другие существа, так бактерии, созданные человеческим родом. Кто-то же должен позаботиться об этом аде. Кто-то же должен вытащить из Тартараров все круги Ада на поверхность.       А призыв Сатаны из-под земли оказался не через пентаграмму, нарисованную черным маркером под лестницой в одном из колледжей, какого-то богом забытого штата, а через лабораторию чудиков в белых халатах. Через ту самую химию и биологию, которые так ненавидят в том самом колледже, где эмо-девочки каждую перемену ходят блевать в туалет, чтобы привлечь внимание парней из баскетбольной команды.       Как хорошо, что умная Клем не пошла в колледж. Иначе, пережив все, что с ней происходило из-за какой-то разбитой пробирки с вирусом, она бы к чертям перерезала горло тем, кто с удовольствием прогуливал уроки; тем, кто разбрасывался едой; тем кто поскорее хотел избавиться от родителей; тем кто игнорировал любое проявление симпатии и бескорыстное желание помочь.       Мечтой Клементины навсегда останется поход в колледж. Она так хотела бы разучиться держать в руках нож. Как бы ей хотелось снова отвыкнуть от повсеместного запаха гнили. Она бы променяла всех монстров на маньяков, о которых твердили в новостях, и на родителей, запретивших бы ей гулять до девяти — лишь бы были люди снова в этом Аду.       В этом мире нечем было наслаждаться. Закрыть бы глаза… и, открыв вновь, не выдернуть бы их со всеми мышцами. И агонии не будет, ибо живые давно потерялись среди мертвецов, теряя все.         — Ладно, объясню. Сказка — это… волшебная история с вымышленными персонажами. Раньше люди рассказывали сказки о страшных чудовищах и о добрых поступках детям, чтобы те засыпали быстрее и как следует укрывались теплым одеялом, — поразительно, как девушка умела что-то объяснять, умудряясь непросто добавить от себя, но и к текущей ситуации маленькое, как Эй-Джей, замечание.        — А зачем? — наклонил голову набок парнишка, непонимающе глядя на Клем, сидящую на его кровати при свете горящей свечи. — Разве, когда гуляют монстры, проще уснуть? — он нащупал под подушкой свой маленький и грязный нож. Укрываться предоставленным ребятами из Эриксона одеялом Эй-Джей наотрез отказывался — вскакивать и бежать при опасности сложно, ведь запутаться можно.       Клем печально вздохнула. Как же что-то щемило внизу, как же от этого что-то хотелось кричать и плакать. В пустоту. Бездушным монстрам.        — Ты слишком быстро вырос, родной. Когда-то давно, любящие родители делали все возможное, чтобы их дети росли как можно медленнее. Чтобы их детство было единственным самым приятным воспоминанием на всю жизнь. Старый мир был не очень хорошим. Там — создавали проблемы люди, с которыми никто не знал, как бороться. А с монстрами все стало куда проще — выстрелил в голову, и все.       Ей не верилось, что она говорит такое. Нет, это не она. Но кто тогда сейчас залез к ней в грудную клетку, а теперь не может выбраться, причиняя боль? Ее воспоминания. Они кричали о том, как ей было хорошо в старом и потерянном мире рядом со всеми людьми и плохими, и хорошими. Она бы никогда не смогла бы сказать своему малышу, что старый мир был мечтой, а новый — лишь ошибкой, создающей хаос, в эпицентре которого появился мальчик. Он слишком хорош для этого чертового мира, он не заслужил родиться в нем.       Как говорится, не в том месте, не в то время. Как и любая мелочь приятная и не очень.        — Ты сейчас уйдешь на охоту? — Элвин Младший грустно перевел взгляд на стальные прутья, влитые в раму окна, ведущего на улицу.       Кто бы мог подумать, что Школа Эриксона оказалась самым надежным место во время зомби-апокалипсиса. Уж точно не директор, сбежавший в тот день, когда в Атланте мертвые восстали.        — Сначала мне нужно уложить одного растяпу, — Клем продолжала нежно улыбаться, не отрывая взгляда от искренне улыбнувшегося Эй-Джея. И он, и она помнят, как еще тогда, в машине, по дороге на злополучный вокзал, парниша хотел избавиться от привязавшейся к нему этой клички, но… ни девушка не могла перестать называть его так, ни мальчик не смог бы отвыкнуть.        — Будь осторожней.        — Доброй ночи, Эй-Джей, — тихо скрипнула дверью Клементина, оставив Элвина одного.       «Надеюсь, сегодня ночью ему не будут снится кошмары…» — перестав улыбаться, вздохнула она. Ведь ее рядом не будет.

Fürchtet euch, fürchtet euch nicht Не бойтесь, не бойтесь. Die Sonne scheint mir aus den Augen Солнце светит из моих глаз.

      Черт побери, хоть бы сегодня солнце не встало. Но оно уже зашло — хоть бы не встретить рассвет завтрашнего дня, который мог бы положить конец всему, что происходит на жалкой планете.       Пора возвращаться с небес на землю, Клем. Твои сгнившие дружки уже ждут тебя.        — Дорогая Клементина, не соизволите ли вы оказаться со мной в одном ночном патруле? — его добродушная ухмылка играла на лице, а хрипловатый голос, подобно шелесту осенних листов, тихо появился над ухом девушки.        — А я могу отказаться? — лицезрев опирающегося на перила Луиса со своим излюбленным оружием — «Агентом Стулли», угрожающе перевешивающегося через его плечо, Клементина наблюдала за ним, в очередной раз убеждаясь, как же уверен он в себе. Раньше бы от этого все девчонки с ума бы сходили.       «Может, и действительно сходили», — непринужденно пожала плечами девушка в ответ своим размышлениям, не заботясь о том, заметил Луис ее не к месту жест или нет.        — Вообще-то, да, но мне будет обидно, — он шуточно, но с деловым видом поднял указательный палец вверх, наигранно серьезно глядя на свою по-доброму фыркнувшую собеседницу.        — Я шучу, Луис. Не волнуйся, я «соизволю пойти с тобой в ночной патруль», — в его же манере ответила она, хмыкнув, элегантно склонилась она, разведя руками в стороны. Эффект получилась не тот, которого ожидала Клем: Луис засмеялся, вместо нового придурковатого ответа; да и поза выглядело скорее забавно, нежели галантно.        — В старом мире я бы назвал такую прогулку свиданием, — отсмеявшись, с вызовом оглядел ее Луис с ног до головы. Интересно, что он ожидает увидеть? Что ее сапоги внезапным образом починятся, а местами порванная кепка залатается?       Нет, скорее, он делает ставки: смутится она или оборвет их потешную сценку? Хм, наверное, сорок на шестьдесят.        — Увы, старый мир погиб, — нерадостно отозвалась она, встав в свою обычную позу, грустно взглянув ему в глаза. Ставки Луиса не оправдались, ведь чертова девчонка такая непредсказуемая.       Но все же не стоило ему говорить на эту тему: слишком сильно она затрагивает ту личность девушки, которую она давно пытается убить в себе — маленькую Клем, на глазах у которой ее мир погиб, перевернувшись с ног на голову и перевернув ее саму. Маленькую Клем, которая погибла не от монстров, а от самой себя, в тот же день, когда она встретила Ли.       Хрупкая девочка разбилась вдребезги на тысячу стеклянных осколков, и один из них до сих пор застрял навечно в груди, и ноющий каждый божий день, когда она открывает красные глаза и видит вместо своего мира Армагеддон. Ненасытный Армагеддон, пожирающий и губящий все на своем пути, которому даже кони не нужны для сотворения хаоса.       Клементине не нужно убивать себя, чтобы забыться, достаточно вытащить из себя все осколки прошлого. Но слишком поздно — раны глубокие. А мертвая Клем внутри, в ее душе, может переродиться в ходячего и начать есть саму себя изнутри. Иначе как объяснить, что ей будет только хуже и страшнее?       Не стоило ему об этом говорить. Не стоило ему пытаться вручную вытащить мертвую Клем из нее самой.       Вздохнув и дав понять, что разговор окончен, она натянула бело-голубую кепку поплотнее, демонстрируя свою полную готовность.       Луис не дурак, он просто перевел тему, черт подери:        — То есть я могу заново ввести определения? — хитрая улыбка не пропадала с его губ, а в глазах загорался огонек, похожий на азарт.       Как бы нагловатый Луис ни воспроизводил навязчивое о себе впечатление, Клем им восхищалась. Она впервые видела человека, который так непритворно улыбался, шутил, заставляя делать других то же самое. Словно он, разжигая костер из обуглившихся чувств, раздувал ту самую искорку, с которой начинается любой пожар.       Это и была незаменимая особенность Луиса, которую Эй-Джей изумленно и с восторгом называл суперспособностью. Даже маленькому ребенку, распознающему людей и их сущность, было так сложно понять, как, почему и зачем его друг так делает. Но малыш любит загадки, ведь он уже такой взрослый, — весь пошел в неродную по крови маму, но родную по духу и любви.       …Последние лет пятнадцать своей жизни и всего этого кошмара, девушка не видела настоящих улыбок, если только натянутые, кривые, злобные, усмехающиеся, презрительные, но не те, что скрывают за собой радость или счастье.       Клем слишком сильно отвыкла от жизни. Каждый раз, когда она слышит смех, ее тело пробирают мурашки, и в голове пульсирует одна мысль: «Бежать».       Бежать, чтобы не слышать его, ведь он может привлечь внимание ходячих.       Бежать, чтобы понять, что она не мертва. Искренний смех принадлежал ныне лишь ангелам, наблюдающим за ними с небес.       Бежать, чтобы… чтобы уйти как можно дальше, подгоняемая страхом. Не тем, что рождается благодаря мертвым фильмам ужасов, поведавшие о том, что от заливистого смеха в пустом помещении стоит бежать без оглядки.       Ведь никто не хочет услышать шаркающие шажки за своей спиной. А за ними новые голоса.        — Получается, что да, — краешек ее губ затронуло смущение, превратишееся в еще одну улыбку напротив. — Кажется, нам пора, — на что она получила удовлетворительный кивок со стороны парня.       Сырые и покрытые многолетним мхом половицы визгливо скрипнули, оповестив обитателей-грызунов подполья и безмятежно спящих в близлежащих комнатах о том, что эти двое покинули парадный вход здания.

Sie wird heut Nacht nicht untergehen. Сегодня ночью оно не зайдет.

      Стараясь ступать как можно мягче и бесшумнее, они вдвоем осторожно вышли за пределы безопасной зоны школы Эриксона. На сегодняшнюю ночь их задание было обезглавить пару-тройку ходячих — что поделать, часть плана обороны от рейдеров. Со временем, ночью стало безопаснее, нежели днем, хоть и весьма относительно.       Скрытни уже давно перестали быть проблемой номер один: их научились убивать, отвлекать, словом, выживать с ними, да и они одинаково плохо видят, что в темноте, что ночью, а вот люди… Эта угроза для выживших становилось чуть слабее именно ночью.       Темно-зеленые жесткие травинки покорно сминались под тяжелыми и массивными стопами людей, приглушая их шаги своим негромким шелестом, который даже не привлекал внимания монстров.       Пронизывающий ветер рьяно пытался пробраться во все щели, цепляя почти оголившиеся ветки, срывая с них последние хрупкие и почти рассыпавшиеся желтоватые листочки и увлекая их в последний танец. Станцуют ли они вальс или нет — никто уже не узнает. Но никто не обратит внимания, а даже если и заметит хоть что-то — потом уже во веки не вспомнит. Мечтатели все вымерли, а люди занесены в пропавшую Красную Книгу.       Мародеры, наверное, ее стащили перед тем, как превратились. Может, наоборот, она лежит в незыблемом покое, покрытая слоем пыли, изредка сдуваемым проходящим мимо мертвецом, а, может, покоится в своей обложке, как в гробу — в полном одиночестве, не прерываемым ничем: ни живым, ни мертвым.        — Завтра рассвет будет красивый, — хрипловатым, чуть приглушенным голосом, сообщил Луис, разглядывая мрачное небо, в котором блекло переливались звезды.

Eins, Раз, Hier kommt die Sonne И появляется солнце.

      Потерянный луч одного из самых опасных небесных тел уже давно скрылся, даже не оставив какого-либо следа, напоминающего его раннее присутствие.       Отсутствие опасности всегда огорчает, лишая порой смысла. В любом действии, в любой вещи. Скучно, правда?        — А вот и первый ходячий, — пронзительно свистнув, она довольно проговорила полушепотом: — Иди сюда, вот так, — Клем привлекла внимание зомби, откликнувшегося на звук и запах живых тел.       Раз. Чей-то череп смачно, с брызнувшей зараженной бордовой кровью, как любят самые настоящие садисты, пробит псевдо-битой с приколеченными к ней гвоздями. По правде говоря, звук ужасный, но одновременно ласкающий слух. Чем-то отдаленно напоминает хруст суставов у живых, например, пальцами или шеей, но все равно не тот.       Липкая гадость еще и тянется с чавканьем, вызывая рвотные позывы, к которым нужно было давно привыкнуть. Все внутренности ходячих омерзительно пахнут, оттого и ими легко замаскировать запах человека.       Из-за гниения, монстры стали еще более хрупкими, чем люди: иногда одного неопытного удара тяжелым предметом можно выбить мертвый дух из едва передвигающегося скрытня. Но они, конечно, с голода вряд ли умрут. Во всяком случае, у выживших нет ни малейшего желания и возможности это проверять. Что поделать — заботы лишь о еде, воде, укрытии и собственном здоровье. Интересно, как долго они смогут продержаться в пропавшем мире? Когда-нибудь, они умрут и переродятся в таких же монстров, — упс, а вот и смысл бежать, выживать, получается, пропадает.       Нет. Не пропадает. Вместе с надеждой.       А Луис, как истинный джентльмен, нес за спиной какой-то старый потрепанный мешок, куда они будут складывать головы ходячих. Негоже девушке нести такую дрянь и, впоследствии, тяжесть.        — Я не верю в бога и прочую чепуху, но, как думаешь, откуда это взялось? — спросил Луис, не глядя на Клем. Он был уверен, что она поймет, о чем тот говорит.        — В оживших мертвецов тоже раньше никто не верил, — отозвалась Клем, с тоской опустив взгляд. — Но я не знаю, откуда. Да и стало бы легче, если бы узнал? — девушка перевела взор на притихшего собеседника.        — Ладно, я понял. Переведем тему. Хочешь, расскажу что-нибудь смешное из нашей прошлой жизни? Той, что была в школе Эриксона.        — Я не против, — добродушно усмехнулась Клементина. Все равно ничего веселого и хорошего в новой жизни нет, так что ей не за чем злиться на то, что он ее снова напомнил старый мир.        — Однажды, в один из рождественских вечеров, на всех дорогах, впрочем, как обычно, были жу-у-уткие пробки. Настолько большие и длинные, что наши воспитатели решили отпраздновать праздник прямо в школе, — словив удивленный взгляд девушки, которой Руби поведала печальную историю о том, как их все, кроме миссис Мартин бросили на съедение монстрам, он пояснил: — Иначе бы пришлось праздновать прямо в салоне машин, как это делали некоторые водилы. И знаешь, что? В сочельник Митчел научился делать свои фирменные бомбы. Все знают, какой он придурок, и мы не сомневались, что он что-нибудь выкинет. Но кому была охота портить назревающее веселье? — Луис осторожно отодвинул трещащие ветки от своего лица, смешно крякнув.        — Хочешь сказать, что об этом взрослых никто не предупредил? — девушка продолжала улыбаться, с охотой слушая говорившего Луиса.        — В яблочко! — подмигнул ей он. — Наша повариха на такой случай решила приготовить утку. О! Это была моя самая вкусная утка за всю мою жизнь! — парень демонстративно закатил глаза, добавив какую-то известную то ли испанскую, то ли итальянскую фразу: «Al dente», на что Клементина тихо хихикнула. Луис, оставшись довольным ее реакцией, продолжил:        — Стоило поварихе отвернуться на минуту — и все! — парень театрально схватился за дреды, прикрыв лишь один глаз, чтобы втором смотреть на девушку.        — Вы стащили утку? — недоверчиво и мило прищурившись, спросила она остановилась, скрестив руки на груди.        — Хуже: Митч засунул в нее бомбу, — Луис тоже остановился, оперевшись на дубинку, все также улыбаясь. — Видела бы ты, как мы пытались затолкнуть в несчастную эту бомбу. Хорошо хоть догадались смазать оливковым маслом. Иначе бы нас бы поймали с поличным. О, а как мы выкручивались, когда повариха все-таки пришла! Мы врали, что клали туда апельсины и мандарины, ибо рождественская утка без цитрусовых не блюдо.        — Она вас поймала? — та почти в открытую уже посмеивалась.        — Нет. Но она нас прогнала и пригрозила пальцем. Дальше — больше… — он улыбнулся еще шире, но вдруг резко повернул голову на шум в кустах, сразу же встав в боевую стойку.       Клем, присев и вытащив из-за спины нож, тоже приготовилась к атаке. Все старания мальчишки рассмешить ее полетели к чертям — от искренней улыбки девушки ни осталось и следа — была только маниакальная сосредоточенность и серьезность.       С тихим рыком из-за веток выполз… монстр. Маленькая зараженная девочка. Она ползла, потому что нижней части туловища у нее не было. Она ползла медленно, потому что у нее не было сил.       За ней волочился шлейф из ее же внутренностей. Но… наверное, в детстве, она мечтала, но не о таком шлейфе, не из кровавых кишок — а о шлейфе красивого платья; о том, что у мамы в шкафу висело. О том, которое она примеряла, пока ее родители были на работе.       Клементина замерла. Она уже не стояла в стойке, опустив нож. Она зачарованно наблюдала за маленьким трупом, который едва подтягивался на своих окровавленных ручонках.

Vier Четыре Und wird nie vom Himmel fallen И оно с неба никогда не падёт.

      Луис удивленно посмотрел на девушку: она не бросилась в атаку, ни подала знака, чтобы это сделал он. Она просто стояла столбом, шокированно разглядывая истощенного до ужаса и сострадания мертвеца. Что-то ему тоже мешало сделать выпад и один едиственный и нужный замах, заставляя молча смотреть на жалкое существо.       Клем видела в ней что-то до боли знакомое, словно ее отражение. Запекшиеся раны на руках? Голубая порванная куртка, как у нее была когда-то? Такая маленькая, но не сдается, не смотря ни на что? Что-то в том монстре было.       Наконец, после затянувшегося молчания, Клементина хрипло проговорила:        — Ее… ее голова слишком маленькая… Не подойдет, — что с ней? С десяток лет уже прошло, а она как в первый раз падает на колени перед мертвецами-детьми, роняя свой нож. — Луис… я… сама… — она остановила его, заметив, как он сделал шаг в сторону девочки. Клем уже давно зарубила себе на носу, что со всеми своими проблемами и страхами она должна научится справляться сама, как учил Ли.       «Но Ли бы ее не убил», — проносится в голове вихрь мыслей, из которых она сумела ухватиться лишь за одну. Но и та, словно вода, утекла прочь.       Бедная девочка не знает о тех кораллах и камнях, что таились в той неизведанной реке — в ее воспоминаниях нет того, что принадлежало когда-то Ли: маленький мальчик, которого тот похоронил вместе со своей собакой, еще тогда, в Саванне. Тот был так слаб, что Эверетт, сжалился над ним, но все-таки пристрелил его. И лишь тогда позволил себе взять его на руки.       Луис медленно кивнул, отступив. Он понял, что ее останавливает.       Встав с колен, Клементина подняла свой нож, тихо приблизившись к ворочащейся на земле, в куче листьев и веток, полуразложившейся девочке.        — Кого ты видишь в ней? — неожиданно спросил Луис, неотрывно наблюдая за мертвецом, тянущим руки к девушке.       Клем вздрогнула. В голове снова пульсировала мысль:       «Только не этот вопрос. Только не снова».       Кого угодно. Себя, Эй-Джея, неродившуюся надежду на спасение от своих кошмаров; символ новой жизни, для которой чья-нибудь кишка стала бы флагом, а гимн — рыком ходячего. Может быть, это просто человек, чем-то похожий на Клем. Но только чуточку. Этой чуточки, правда, достаточно для того урагана, который сейчас разъяренно бушевал в девушке. Торнадо, куда засасывало все ее эмоции и чувства, ее саму. А оттуда они наверняка попадали в вечное забвение. Но Клементина точно не знает.       Клем не хотела ее убивать. Она впервые не хотела убивать монстра. Она впервые не хотела бежать от него. Она впервые остановилась и посмотрела внутрь. Но не впервой пожалела.       На шум, подвывая и шаркая полуотрубленными конечностями, пришел еще один мертвец.       Девушка не могла перестал смотреть на девочку. Ей казалось, что она смотрит на саму себя. Ей было плевать, что творилось за ее спиной, снаружи, вокруг. Луис рядом или нет — неважно, кто-нибудь разберется с ходячим, главное не она.       Вновь и вновь обращаясь к самой себе через свои воспоминания, она видела в ее мутных и слепых глазах не кого иного — себя. Свое отражение сейчас и тогда.       Луис справился с мертвецом тихо и быстро, без Клем. Он хотел подобрать ее нож, чтобы отрубить голову скрытня, но решил взять оружие лишь тогда, когда разрешит сама девушка, принявшись покорно ждать.       Он понимал, что ей было тяжело. Ей, такой сильной, решительно и храброй — было так невыносимо тяжело. И простым выстрелом тут не отделаешься.        — Она напонимает мне одновременно всех и в то же время никого, — промолвила она. Будто в тумане, взяла дрогнувшей рукой рукоять ножа, и не встала с колен. Осторожно протянув мертвячке свою руку и с уверенностью взяв ее за гниющую и отвратительно пахнущую конечность, притянула к себе.       Девчонка слабо зарычала и клацнула зубами.       Клементина тонкими пальцами взяла за подбородок, и обхатив поудобнее, вонзила нож в область виска, откуда не хлынула даже кровь. Видимо, девочка тут была давно…       Уложив больше не трепещущее тельце на землю, Клем наконец-то смогла встать на ноги, но вновь пошатнулась.       Луис помог ей опереться на свое плечо и аккуратно, безмолвно, принял из ее ослабших рук холодное оружие.        — Все в порядке. Она уже давно в лучшем мире.        — Да, ты прав. Покончишь с этим? — она лениво и безэмоционально пнула тело мертвеца. Глупую девушку так вымотали ее же воспоминания? Ай-яй.       Вот и Клем удрученно покивала головой.        — Конечно. Миледи еще продержится пару минут без поддержки? — ободряюще улыбнулся тот, ни тая ни капли насмешки.        — Да… Да, конечно, — она измученно улыбнулась ему в ответ, опустив взгляд.       Пока Луис расправлялся с отрубливанием головы ходячего, Клем, оперевшись спиной о ствол дерева, сняла кепку, подставив свое лицо легкому и чуть прохладному ветерку, который с упоением обдавал ее щеки своими порывами. Ветерок был не таким, как днем, не стремительным, а мягким, словно он тоже в покрова ночи становился другим. Почти как человек. Но Клеметине сейчас это было неважно.        — Осталось найти только парочку ходячих, — с мешком и дубинкой наперевес, подошел к ней Луис, обеспокоенно глядя в глаза Клем.       Девушка, встретившись с ним взглядом, рассеянно и едва заметно кивнула. Осознавая, что сильно насторожила своим поведением своего друга, она произнесла:        — Со мной уже все в порядке, — она даже выдавила из себя подобие улыбки.       Воспоминания, воспоминания, эмоции, воспоминания… казалось разум Клем требовал разрядки, отдыха, забвения.       Чем сильнее Клементина становилась, тем реже посещала поезд, на котором она ехала в Саванну с Ли. От этого одновременно тоскливо и радостно-легко на душе.

***

      Путники продолжили свой обход, стараясь не уходить далеко от территории школы.       Шелест листьев и ненавязчивое потрескивание редких сверчков создавало какую-то атмосферу спокойствия, о конце которой не хотелось даже и думать, лишь продолжать наслаждаться им.        — В темноте все по-другому, верно? — Луис начал издалека, но все же совершенно не желая прерывать их молчание. Ему нравилось молчать с Клем, даже больше, чем разговаривать. Он не мог объяснить, почему — просто нравилось и все тут. Да уж, вроде музыкант, а слов подобрать красивых не мог, вот же забавно.        — Я не боюсь темноты, я ее люблю, как и ночь.        — Приятные воспоминания возвращаются вновь? Как нам всем когда-то читали сказки, и укладывали спать, натягивая одеяло и поглаживая непослушные волосы… Верно? — Луис по-доброму улыбнулся. Он хотел взять ее за руку, напоминая, что еще не все люди погибли, и она не чувствовала себя такой одинокой, потеряв миллионы и миллиарды душ, которых она даже не знала.       Луис боялся забвения, боялся, что остальных оно настигнет раньше, чем его. Поэтому ему не было страшно ни взять ее за руку, ни поддержать ее, ни молча шагать тенью за ее спиной, теплой тенью, с живой походкой.       Клементина, не заметив его жеста, запахнула куртку из-за еще прохладного весеннего ветра, прокравшегося под складки одежды из нескольких слоев. Нет, пожалуй, знав, что парень хотел ее ободрить, легко сжав ее кисть, она бы, наверное, не стала бы одергивать ее.        — Нет. Эта темнота… она, — Клем пыталась подобрать правильные слова, то сжимая, то разжимая свои небольшие кулачки, — …сводит тебя к осознанию происходящего, что неимоверно быстро проносится мимо, но вопреки всеми забытой физикой, делает именно тебя в центре всего: звука, вкуса, касания… Она как… — девушка снова замялась и замычала, а затем, покачав головой, с выдохом произнесла: — Пелена ночи, тьма — тугая повязка на глазах, заставляющая узнавать мир снова, наощупь; слышать в невероятной тишине, которой на самом деле нет, дрожание ресниц, различать ноты чужого дыхания. Да, именно ноты, потому что оно тебе кажется замысловатой мелодией. Потому что шестое чувство на пределе.        — Почувствуй, — шепнул он, притянув к себе. На поцелуи Луис едва ли способен, и он это знает, но также даже и не догадывается, что будет с ней, если он нечаянно прикоснется к ней. Этакая бомба замедленного действия.       Зато Луис способен, при чем прекрасно, на объятия. А этого и было достаточно. Пока что.       И Клем почувствовала: его сбивчивое дыхание, тепло, исходящее из-под дубленки, то, что она не одинока, и… то, что она дома. Посреди апокалипсиса, мертвецов, агонии и зла, сконцентрированного только на них двоих — ее душа вновь обрела мимолетный покой. Словно она стоит на заднем дворе какого-нибудь колледжа, возле высоченного дерева, исписанного признаниями в любви, пестревшего своим величием, красотой и умиротворенностью на фоне других, более маленьких, по сравнению с ним, деревцами. Пускай, это будут яблони. Клем любит цветущие яблони. А стоят они пусть под вишнёвым деревом, ведь это любимый вид фруктовых деревьев Луиса, хоть и он никогда не признавался в этом.       Каждый из них никогда не признавался в том, что любит. Что любил, и кого, верно?       Но дом не там, где есть четыре стены, дом там — где лишь то, чего хочет душа: будь то люди или покой.       Тепло, уют и спокойствие — все, что нужно было им обоим. Возможно, еще звезды — но это уже пустяки, ведь они светят для них каждую ночь. Они всегда готовы подождать, никогда не исчезнут.       Почему-то в этот момент она впервые не думала об Эй-Джее. Не думала о скрытнях, о любых опасностях, о завтрашнем дне. Она купалась в ночи, страшась первого прихода луча солнца. В тайне надеясь, что оно сегодня не встанет, что длинная ночь станет нескончаемой, что чертово Солнце взорвется, или грешная планета сойдет с орбиты, улетая далеко-далеко, во тьму. Что что-то, только бы не она, изменит мир, как это уже случилось однажды.       Она согласилась бы на то, чтобы заключить его в себе, и пусть оно бы сожгло ее изнутри. Лишь бы хоть чему-нибудь пришел конец. Конец этому миру. Миру, которого уже постиг конец.        — Смотри, Полярная звезда, — тихо прошептал на ушко Клементине Луис, указывая пальцем на синее небо, в центре которого выделялась одна звездочка. Она изучала бледный свет, навевающий счастливую тоску, но свет этот был виден даже на других планетах. — Она светит сегодня особенно ярко. Как думаешь, почему?        — Она всегда ярко светит, — тихо рассмеялась Клем.       Ах, Луис так хотел ответить ей, что та светит так ярко, потому что Клем рядом с ним.

Und die Welt zählt laut bis zehn И мир громко считает до десяти.

      А ведь, когда-то, за школой Эриксона цвела вишня.