***
Война разгоралась постепенно, будто спланировано, и поначалу даже не приносила ему особых забот. В лагере они вместе работали над стратегией и обсуждали дальнейшие планы; по его приказу она вела солдат в бой, и медленно, но верно они завоёвывали всё больше родентийских позиций. Она была умна, хитра и находчива; она всегда подыскивала обходные пути, чтобы заставить мышей сдать позиции, не принимая прямого боя — вынудить их сдаться, бежать, отступить. Она не сдавалась в своих попытках переубедить их, донести его мысль: война — лишь неприятная необходимость перед лицом их упрямства. Согласились бы они оставить свои дикие порядки и вступить в ряды пигарийской империи, и бесполезные, разрушительные бои были бы кончены. Отчасти он понимал её. Он также являлся сторонником дипломатии; однако в отношении родентийцев придерживался однозначного мнения: их не убедишь. Не убедишь словами, предложениями и уступками — теперь они понимают только язык силы, упорства и превосходства. Он держал пленными сотни из них, доставал информацию клещами и раскалённым железом, и смеялся только когда слышал среди их криков их тайны и планы. Стоя над картой, они рассматривали ситуацию, и он излагал свой план, показывая направление фигурками на карте. «Мы зайдём с юга и пробьёмся сквозь главные ворота. Пусть капитан подготовит орудия и отряд: мы нападём на них завтра». «Да, ваше Величество», — говорила она и оставалась на месте, не сводя с него взгляда. И тогда он, устало вздохнув, спрашивал: «А что ты можешь предложить?» И она с готовностью отвечала: «На мой взгляд, будет лучше выждать ещё пару дней, а после напасть с севера — так мы застанем их врасплох». Когда они не могли встретиться для доклада об обстановке и прошедших сражениях лично, она писала донесения и отправляла с посыльным. Сложенные письма не мог увидеть никто, кроме него и неё — и потому никто не подозревал, что иногда уголки этих донесений были украшены изящно нарисованными бабочками, чёрными жуками и божьими коровками. Увидев такое в первый раз, он немедленно выкинул письмо; тогда это показалось ему возмутительным — с чего это она позволяет себе рисовать всякую чушь на вполне себе серьёзных документах? Он подумывал о том, чтобы лично применить к ней дисциплинарное взыскание, но из-за обилия дел до такой мелочи у него никогда не доходили руки; вскоре он просто смирился и перестал обращать на это внимание. До какого-то времени он продолжал игнорировать рисунки, избавляясь от донесений сразу после прочтения. Пусть то, как она оформляет послания, и являлось верхом своеволия, сами донесения были составлены безупречно грамотно, и информации в них содержалось достаточно. Но один из рисунков однажды оказался необычным. Когда он развернул очередное донесение, картинка сразу же приковала его взгляд. Он вцепился в письмо, готовый в ярости разорвать его, а потом сжечь обрывки дотла и выкинуть пепел в окно. Против своей воли, он не мог отвести от рисунка взгляд; воспоминания, которые он старательно давил в себе долгие годы, вырвались наружу и нахлынули на него неудержимым потоком. Она нарисовала муравьёв. Они тянулись дорожкой по краю листа из одного угла в другой, огибая грубо набросанный муравейник. Они были маленькими, чёрными, и выглядели такими живыми, что он сразу же вспомнил подарок, своих муравьёв, холодную комнату и разбитое стекло и песок на полу. Он вспомнил страх, и бессилие, и злость — злость на них, и тогда, будучи ребёнком, он ничего не мог поделать с той жестокой несправедливостью. А теперь — теперь было поздно. И всё же что-то удержало его от того чтобы уничтожить письмо. Он только беспомощно смял записку в комок и в гневе забросил под кровать. Он никогда не рассказывал ей об этом; знал, что она никак не могла знать; но даже то, что она сделала это ненамеренно, не успокаивало его и не умаляло её вины. Тогда он твёрдо вознамерился найти её и покончить с этими рисунками, однако вечером же достал смятый лист из-под кровати, расправил и долго рассматривал, предаваясь далёким воспоминаниям. Хотел бы он рассказать о них кому-нибудь. Пусть даже ей.***
Но это были всё так, мелочи. «У меня есть для вас кое-что», — сказала она однажды. Они только что закончили составлять план атаки на родентийский гарнизон и просчитывать другие возможные варианты. «Ну, что ещё?» — обречённо выдохнул он. Всё, чего ему хотелось, это вернуться во дворец, покончить с работой, а потом, наконец отвязавшись от всех желающих непременно что-то с ним обсудить, закрыться у себя в покоях и остаться одному хотя бы на пару минут. «Идёмте со мной, — она наклонила голову в сторону выхода. — Я хочу вам кое-что показать». Они покинули палатку и направились прочь из лагеря. «Я надеюсь, это что-то полезное, — ворчал он, следом за ней спускаясь с моста и направляясь по дороге вглубь леса. — Вы нашли укрытия родентийцев? Позицию, при которой на их территории мы сможем получить стратегическое преимущество?» «Нет же. Это вовсе не про войну, ваше Величество. Это порадует вас… я так надеюсь». Он недовольно вздохнул, не сомневаясь в провале данной затеи. «Что меня бы порадовало, так это если бы мне донесли, что родентийские войска пали, их лидер сдалась и Пигария наконец одержала победу». «Вы сами понимаете, что дела так не делаются, — улыбнулась она. — Идти к этому придётся ещё долго…» Они удалялись от лагеря всё дальше и дальше. Здесь, в глубине леса, солнечный свет пробивался сквозь кроны деревьев, и звуки жизни солдат давно затихли позади; и он, измотанный войной и недостатком сна, что, должно быть, всерьёз расшатало его нервы, начинал смутно беспокоиться. В лесу ему вполне могли устроить засаду, а она, что идёт впереди так спокойно и даже не водит усами по сторонам, сейчас ведёт его прямиком в мышиные лапы. Или, быть может, сейчас она болтает с ним беззаботно, но стоит ему отвлечься, и она приставит ему к горлу меч? «Куда ты меня ведёшь? — осведомился он, подозрительно озираясь по сторонам и сжимая в руке свой посох. — Я надеюсь, ты в курсе, что мне желательно возвращаться назад как можно скорее, а не шататься весь день с тобой непонятно где?» Она обернулась, окинув его успокаивающим взглядом. «Мы почти пришли. Уж извините меня за это самовольство, — смущённо пояснила она; — я просто подумала, вам бы не помешало слегка отвлечься от своих дел. От этой войны». Она подумала! возмутился он про себя. Он ненавидел, когда они постоянно стремились решать за него. Пусть сейчас она ещё посягает на его свободу лишь в мягкой форме — кто знает, что ещё она может «подумать» в другой раз. «Ты не ответила на вопрос. Куда ты меня ведёшь?» «Не волнуйтесь так насчёт этого: я обязательно верну вас назад». Её негромкий смех и непринуждённый тон заставили его нахмурить брови и повысить голос. Эти заигрывания начинали выводить его из себя. «Это чужая территория, генерал. Со всех сторон нас могут окружать враги. Они знают тут каждое дерево и каждый куст; и стоит им прослышать, что я гуляю тут с тобой без охраны, они не упустят своего шанса. Что ты станешь делать, если мы встретим засаду?» Она обернулась, удивлённые огоньки засверкали в её глазах. «Вы что же — боитесь?» Он раздражённо откинул голову, сдерживая возмущённое фырканье. Ему ли с его поразительной силой бояться кучки слабо организованных, диковатых разбойников? Она усмехнулась, самоуверенно вынимая из-за спины свой меч: «Не бойтесь; я защищу вас от любого, кто посмеет напасть». Он отстранился от взмаха клинка, пряча лёгкую усмешку. «Смотри, чтобы мне не пришлось защищать тебя». Возле оврага она ловко спрыгнула с земляной горки и скрылась среди деревьев. Он последовал за ней, уже совершенно потеряв ориентиры и не имея понятия где находится. Давно он не покидал лагеря и стен дворца, и совсем уж давно не бывал так глубоко в лесу. «Где мы? — спросил он, устремляясь за мелькающими среди зелени кусочками синей шерсти. — Что ты хотела мне показать?» Раздвинув ветви кустов, он наконец догнал её; но едва ступив на утопающий в цветах клочок лужайки, густо залитый солнцем, он застыл на месте, отпрянув и инстинктивно прикрыв лицо руками. Десятки бабочек и жуков вылетели из травы и взвились к небу, застилая солнце своими крыльями. «Я нашла это место, когда шла здесь недавно с разведотрядом, — сказала она. — Красиво тут, правда?» Он молчал, не в силах сдвинуться с места или опустить взгляд. Зачарованный, он следил за разлетающимися бабочками с яркими, казалось, светящимися на солнце крыльями; взметнувшись сперва бурным торнадо, теперь они успокаивались, рассеиваясь по цветам на лужайке. Давно он не видел их вживую. Давно он не был на воле. В её руках появилась стеклянная банка. «Хотите, я поймаю вам их?» — спросила она. Зачем же она это сделала? Зачем подарила ему такой хрупкий, по-настоящему ценный подарок? Он прижимал банку с мечущимися в ней бабочками к груди и с ужасом понимал, что никаким образом не сможет сберечь его. Едва они прознают об этом, они отнимут и уничтожат, как делали раньше, всё что хоть сколько-то дорого ему. Было бы лучше разбить эту банку самому, выкинуть прямо сейчас или не принимать от неё подарков вовсе; но она выглядела настолько счастливой, видя, что её подарок понравился ему, что он вряд ли бы смог это сделать. Оставить же бабочек себе означало прятаться, держать их наличие в секрете, или же прямо отвоёвывать банку у них, и постоянно бояться за её сохранность даже в его личных покоях, куда они могли заявиться в любой момент. Слишком много нервов. Не лучше ли было просто выпустить этих несчастных насекомых? Прежде, чем он успел решить, что будет делать, он обнаружил себя входящим в ворота дворца. Тогда он поспешно спрятал банку за пазухой и решительно направился к своим покоям. Будь что будет. Преодолев зал и коридоры дворца без особых приключений, он ожидаемо столкнулся с ними; как всегда неожиданно они встали у него на пути. «О, вы наконец вернулись. Мне доложили, что вы с генералом Д. отправились в лес, абсолютно одни, не называя солдатам причину. Позвольте осведомиться, что это вы там делали?» «Генерал Д. показывала мне территорию, — с усталым вздохом объяснил он. — Тебе-то какое дело? Не думаю, что ты уже закончил с расчётом бюджета. Возвращайся к работе и не беспокой меня по таким пустякам». Но они были не так просты. «Вы что-то скрываете. Зачем вам вдруг понадобилось лично смотреть территорию? К тому же, я не могу не отметить, что вы отсутствовали никак не меньше часа, и…» Но тут они вдруг заметили блеск стекла под его накидкой; их глаза страшно расширились от негодования: «Что это?» Они сделали резкий выпад, пытаясь выхватить у него банку, но он отпрянул, прижимая её к себе. «Это моё!» — не помня себя закричал он. Бабочки в панике шуршали крыльями, в тесноте сталкиваясь друг с другом. «Снова вы за своё. Мы это уже обсуждали. — Они протянули руку, требовательно, их голос выражал крайнюю степень недовольства. — Отдайте мне это, сейчас же». Они коротко вскрикнули, отдёргивая руку от удара посохом. Он впервые ударил их. Сколько раз он пытал и убивал своих жертв, сколько раз давал оплеуху провинившимся стражам, но он никогда не смел трогать их — своих опекунов, воспитателей, приёмных родителей. «Вы… что вы делаете? Как смеете…» «Прочь с дороги», — угрожающе прошипел он, отодвигая их в сторону, и устремился к заветным покоям. Только внутри, за дверью, когда он оказался один, он смог наконец почувствовать себя в безопасности. Банка с бабочками ещё долго стояла у него на окне. Он проделал в крышке дыры и иногда кормил их цветами; покидая покои, он каждый раз прятал банку под кровать, боясь, что в его отсутствие они могут добраться до неё. Через несколько месяцев бабочки погибли, и тогда он, бережно расправив им крылья, поместил под стеклянную рамку, и подолгу любовался, когда был уверен, что находится в одиночестве.***
Один из мелких военных эпизодов когда-то надолго врезался ему в память. Это было одно из сражений, вполне обычное, рядовое, если бы не некоторые обстоятельства. Родентийцы собрались в поселении и были твёрдо намерены сражаться до конца, и он и она долго раздумывали над подходящим решением. Вариантов у них было немного: либо они посылают отряд на армию, намного превосходящую их числом, либо выжидают, рискуя оказаться атакованными. Он выступал за первый вариант. Вместе с ней они готовились к нападению, и он видел, что что-то тревожит её; но когда спрашивал, считает ли она, что предпочтительнее бы был иной ход действий, она не давала чёткого ответа. «Нет, нет, — говорила она тогда, с сомнением качая головой. — Я думаю, вы правы. Это может сработать». «У меня просто дурное предчувствие, — сказала она ему перед выходом, — насчёт этого». Скептически сощурившись, он указал ей на выход. «Меньше чувствуй, больше действуй, генерал». В день битвы он ожидал их прибытия в лагере, сидя на ящике с припасами снаружи палаток. Тяжёлые тучи плотно нависли над горизонтом, воздухом было трудно дышать и было темно, как перед бурей. Отряд показался на горизонте ближе к вечеру; солдаты шли медленно, волоча по земле трупы и неся на спинах раненых — сражение явно выдалось тяжёлым, и дорога, по которой тянулся отряд, оставалась красной от крови. Он встал с места и задумчиво разглядывал их, подсчитывая потери, когда она отделилась от толпы и направилась к нему. Всё лицо её было залито кровью. «Разрешите доложить, ваше Величество. — Она убрала с глаз мокрую прядь волос; её трясло, и это было заметно, несмотря на явные попытки держаться прямо. — Мы разгромили их гарнизон, но…» «Что с твоими глазами? — спросил он, склонившись к ней, чтобы лучше видеть. И, так как она вдруг замялась, приказал твёрже: — Отвечай же». «Я… я в порядке», — она сделала усилие чтобы раскрыть веки пошире и взглянуть на него. Белки её глаз были яркого багрового цвета, налившиеся кровью из повреждённых сосудов, а веки рассечены поперёк — глубокие царапины пересекали её скулы. Кровь вытекала через края её глаз пульсирующими потоками. Он поражённо отпрянул от неё тогда. Как она умудрилась заработать такое ранение? Как смогла допустить, со всем своим мастерством, своим вниманием и реакцией, чтобы её лишили глаз, самого важного инструмента солдата? По вине случая или роковой ошибки она может навсегда потерять свой пост генерала! Если она и не ослепнет полностью, её зрение пострадало достаточно, чтобы теперь извечно создавать ей проблемы в бою. Он больше не мог доверять ей в расчёте дальности траекторий или данных о местности. Но, несмотря на негодование, куда острее он тогда чувствовал сожаление. За эти годы, когда она служила ему генералом, она разработала десятки планов и привела к победе в сотнях сражений; она была его доверенным лицом, правой рукой на поле сражений, а теперь будет вынуждена скоропостижно уйти. Она ведь ещё совсем молода. Где ещё он найдёт такую?.. «Ты ранена». «Они на месте. Я вижу вас». Она сказала это со смутной мольбой в голосе. Кровь стекала и капала с её подбородка. «Пойди к лекарю, генерал, — презрительно бросил он, распрямляясь. — Я выслушаю твои доклады позже». Где-то вдалеке слабо прогремел гром. С неба пошёл дождь, холодный и редкий. Она осталась на месте, низко опустив голову, повесив усы и подрагивая от холода. «Я знаю, что не могу просить вас об этом, — слабо проговорила она. — Все лекари заняты с солдатами… Не могли бы вы…» Внутри палатки они спасались от моросящего дождя, вслушиваясь в шум ветра и стоны раненых, доносившиеся снаружи. Она беззвучно рыдала у него на коленях, её слёзы мешались с кровью и стекали на его платье. Он перематывал ей глаза и силился справиться с бинтами, стараясь лишний раз не касаться её лица. С чего она взяла, что он умел это делать? Он замарал руки в её крови, липкой, тёмной; эта кровь чувствовалась тяжёлой и до дрожи мерзкой, и её всхлипы действовали ему на нервы, заставляя желать лишь поскорее разделаться с этим. Кое-как закрепив повязку, он оторвал бинт от рулона, с силой запихнул его ей в руки и наконец, не выдержав, схватил за плечи и оторвал от себя. «Что ты ревёшь, генерал?! — с необъяснимой злостью набросился он на неё. — Солдат должен с честью переносить самую сильную боль! Прекрати же плакать!» Стоя перед ним на коленях, она разрыдалась ещё сильнее. Крупные розовые слёзы катились из-под неплотно прилегающей повязки. «Я плачу не от боли, ваше Величество! Вы… вы не поймёте меня. Вы никогда не… никогда не…» Она резко вдохнула воздух, прекращая рыдать; вырвалась из его рук и прижала бинты к глазам, промокая слёзы. «Нет, не слушайте. Вы сами же первый от меня отвернётесь, если я… потеряю свои глаза. Если буду более не-… неспособна служить вам. Вы избавитесь от меня… бесполезной… забудете всё… что я сделала. Бросите, как бросали других». Ну, что он мог сказать? Это было единственным, что он должен был сделать. В сумерках их процессия строем возвращалась из лагеря. Он вёл её домой, придерживая за плечо, размазывая кровь по гладкому металлу наплечника. «Тебя отведут в госпиталь, — говорил он негромко. — Придётся приостановить кампанию на какое-то время. Я поставлю капитана тебе на замену, и…» Она испуганно повернула к нему лицо. «Ваше Величество, я…» «Закрой рот и слушай, — он крепче стиснул её плечо. — Ты останешься в госпитале, пока они не вылечат твои раны, а когда поправишься, снова заступишь на пост». Это немного успокоило её. Прерывисто вздохнув, она опустила завязанные глаза в пол. Она выздоравливала несколько недель. В её отсутствие он, не находя себе места, проводил в лагере дни и ночи, лично составляя планы и отдавая приказы. Если раньше он мог быть в какой-то мере спокоен насчёт того, что дела в лагере идут так, как должны, когда он не смотрит, то теперь он не был так в этом уверен. Гложущее чувство, что капитан обязательно не справится с ведением операций и непременно испортит всю обстановку не давало ему покоя. Он всё же рассчитывал на неё больше, чем всегда думал. Много раз он думал о том, чтобы окончательно поставить другого генерала вместо неё. Шансы того, что её глаза заживут, и она снова сможет видеть, как раньше, были малы, вестей из госпиталя не приходило, и было незачем тянуть с этим решением. Без должного командования военная кампания была обречена на провал, и долгое ожидание могло позволить родентийцам перейти в наступление; но он всё ждал, приказав занять оборонительную позицию и не предпринимая новых вылазок. Он говорил себе, что просто не мог найти для должности генерала подходящего кандидата; что для ведения военных дел пока вполне хватает его самого; однако он понимал, что не сможет заменять генерала вечно — в конце концов, кто-то должен решать внутренние дела страны, и если он возьмётся полностью за обе эти сферы — надолго его не хватит. Гордость и приличия также не позволяли ему навестить её в госпитале. Он слышал, она просила медсестёр и других солдат читать ей перед сном, и всё спрашивала, как в лагере теперь идут дела: куда отправляют теперь патрули, чем закончилась последняя битва, как собираются действовать дальше. Насколько должно было быть для неё важно, думал он, оставаться в курсе этой политической жизни, даже находясь в безопасности и освобождённой от обязанностей. Он уже почти смирился с необходимостью продолжать и тщательно раздумывал над новой кандидатурой, когда из госпиталя ему прислали весть, что её глаза всё-таки спасли. И хотя это значило, что ему придётся отказаться от решения об окончательной замене, у него отлегло на душе. Ждать оставалось совсем недолго. К концу осени она уже совсем оправилась: шрамы на веках затянулись, и белок глаз начал терять свой пугающий алый оттенок; она вернулась к выполнению своих обычных обязанностей, как если бы этот эпизод никак не повлиял на неё; и смеялась в разговорах с офицерами, хвастаясь своим «первым настоящим боевым ранением»; однако он видел, как близко она теперь подносила книгу к лицу, и как беспомощно щурилась от отблесков света на солдатских доспехах. Что же именно произошло на поле боя, она так и не рассказала — ни ему, ни кому-либо другому. «Не смотрите на меня так, будто я вам противна, — сказала она лишь однажды, когда они по своему обыкновению пили чай над расчерченной картой. — В том бою я сражалась за Пигарию, и за вас в том числе». И ещё: «Извините меня за мои слова. Тогда я сказала, что вы бросили бы меня… Это не так, — она подняла голову и посмотрела на него пристальным пытливым взглядом, словно пытаясь прочесть его мысли. — Я должна доверять вам больше, как вы и просили нас». «Я вовсе не смотрел на тебя так», — ответил он ей тогда. И после отстранился и отвернулся.***
Последующий год выдался для них весьма смутным. Военные события развивались вяло, неспешно; каждый день в лагере был похож на другой, и хотя внешне всё будто осталось как раньше, она становилась всё более серьёзной, задумчивой и временами мрачной; и он не мог не отметить, что она стала сдержаннее и молчаливее в разговорах с ним. Она перестала рисовать на письмах — верно, уже не располагала для этого свободным временем, — а жаль; ведь он только привык, стал ожидать увидеть в очередном донесении рисунок для себя. В последнее время он перестал выбрасывать такие письма и аккуратно складывал их в одну из своих книг. Всё же она хотела сделать ему приятно. В глубине одной из дальних, заваленных хламом дворцовых комнат он как-то раз нашёл шахматы, и теперь иногда играл в них с ней за чаем. Она больше рассказывала о себе: говорила о своём детстве, о том, как впервые увидела в действии боевое искусство — и с тех пор в её сердце поселилась мечта приобщиться к нему, стать воином, солдатом в его армии. «Поэтому я тогда так беспокоилась из-за своего ранения, — объясняла она. — Я опасалась, что моё зрение пострадало так сильно, что путь в армию для меня отныне будет закрыт. Я так боялась, что вы не исполните своего обещания». Она говорила о том, как упорно обучалась сражаться, стремясь во что бы то ни стало пройти вступительные тесты; о том, как много раз едва не сдавалась от мысли, что это всё бестолку — на приёме ей не дадут сказать и слова, и всё упрётся в то, что она кошка — а кошка не может сражаться. Она говорила о том, как, даже пройдя тесты, ожидала наткнуться на непроходимую стену в виде него: неважно, как она прошла обучение, как тепло относилась к ней генерал Э., он бы не потерпел столь наглого нарушения им созданных порядков и отослал бы её, дерзкую кошку, туда, где по его мнению её место. Однако, странное дело — он, казалось, был совершенно не против. И не противится до сих пор. Она никогда не просила его рассказать о себе напрямую — вероятно, ещё побаивалась задавать ему личные вопросы, или, быть может, догадывалась, что в его жизни достаточно неприятных моментов; однако явно ожидала этого и в перерывах, отдыхая от своих рассказов, смотрела на него пристально и выжидающе. «Я проиграл, — говорил он и сметал фигуры с доски. — Ещё раз». О многом он мог рассказать ей: как о том, что они запрещали ему держать её бабочек и читать его «глупые» книги; как о том, что в тяжкую пору юности в порыве отчаяния пытался бежать из дворца, позабыв и про долг, и про власть; как о своих муравьях и тех годах, когда у него была семья, детство, и бремя будущей власти не висело над его головой как огромная каменная глыба. И всё же он не располагал особой словоохотливостью: не хотел доставать тяжёлые воспоминания из надёжно запертых углов, будить в себе попусту чувства, которые он не мог ни выразить, ни полностью подавить. Потому он тоже был молчалив; и когда они садились вместе за чаем, они могли и не разговаривать вовсе. Тихим пасмурным днём они опять сидели в его покоях. Тогда он вызвал её чтобы прояснить какую-то спорную ситуацию, а после не дал команды уйти; и теперь она стояла за спинкой его кресла, наблюдая, как он подписывает указы. Часы мерно отсчитывали время. «Сила давно перестала быть инструментом убеждения, — говорила она. — Если мы продолжим вести войну подобным образом, мы скорее полностью истребим их, чем убедим в необходимости присоединиться. Скажем, некий компромисс мог бы существенно облегчить нам задачу и избавить нас от необходимости продолжать бессмысленную резню». «Когда-то я пытался использовать эту стратегию — и ты знаешь, что из этого вышло, — отвечал он, водя пером по бумаге. — Мы больше не можем позволить себе никаких компромиссов». «Но соглашение могло бы сохранить множество жизней, наших и их. Своим упорством вы подавляете их, вселяете ненависть к своей идее. Такой вы непримиримый». Она отвернулась, облокотившись на спинку кресла. Её голос зазвучал глухо и мрачно: «Я была в вашей тюрьме. То, с какой жестокостью вы пытаете этих несчастных, наводит меня на мысль…» «Что тебе до моих пленных, Д.? — недовольно перебил он её; и, не давая вставить слово, продолжал: — Ты обладаешь весьма нежелательными для солдата качествами: крайней жалостливостью и состраданием. Если ты продолжишь давать им волю, я буду вынужден заменить тебя на посту генерала». «Мне жаль их, разумеется, — с нескрываемым раздражением отозвалась она, предсказуемо задетая его замечанием, — но я начинала говорить не о них; а о вас». «Я знаю, что обо мне говорят, Д. Ты не расскажешь мне ничего нового». Она рассержено помотала головой, заново собираясь с мыслями. «…Я думала о том, что это не то, чего вы хотите». «Ты это про что?» «Про пытки; про убийства. Для чего вы делаете это, ваше Величество? Неужели это действительно доставляет вам удовольствие?» Он не нашёлся с ответом. Он вдруг вспомнил свой первый пыточный опыт: он едва вступил в свои права, и они отвели его в тюрьму посмотреть на пытки и истязания; крики несчастной жертвы ещё долго звенели у него в ушах, и дрожь отвращения пробирала каждый раз, когда он поневоле вспоминал об этом. Однако чем больше он вспоминал, тем явственнее испытывал жуткое, странное, новое для себя чувство — наслаждение, мерзкое в своей противоестественности. «Я занимаюсь этим не для своего удовольствия, — произнёс он неожиданно севшим голосом. — Насилие к ним, этим мышам, — всего лишь необходимость для достижения нашей цели. Победы». Она слегка прищурилась, недоверчиво поводя усами. «То, как горят при этом ваши глаза, наводит меня на другие мысли». Он не ответил, и она продолжала, рассуждая пространно: «Что странно, я никогда не замечала этого в вас. Со стороны вы всегда казались мне таким… потерянным. Отстранённым. Сами вы здесь, а что думаете, чувствуете, чего хотите на самом деле — неясно…» Помедлив, она вздохнула спокойно и мягко: «Неспокойный вы, ваше Величество. Всегда раздражены и недовольны чем-то… Никто даже не может вам угодить». Теперь он действительно был недоволен. В её голосе ему послышался смех. Всё потешается над ним, словно проверяя границы дозволенного. «Обстановка не располагает, — холодно ответил он, вчитываясь в письмо. Он не понимал, к чему она клонит, — к спокойствию-то». «Правда?» Она склонилась ближе к его голове, опираясь на спинку кресла. «Вы никогда не говорили со мной об этом. Вам плохо здесь, ваше Величество? Есть что-то, чего ваши слуги не делают для вас?» «Д., что за глупости? — обернулся он, растерянный от её неожиданной мягкости. — Почему мне должно быть здесь плохо?» Он хотел сказать что-то ещё, но беспомощно замолчал, не находя слов. Она снова вздохнула, уже грустно, и отвечала негромко: «Потому что было бы хорошо — думаю я, вы не питали бы такой любви к чужим страданиям». Тогда он разозлился по-настоящему. Каким слабым и недалёким, должно быть, она его считает, что позволяет себе подобные высказывания? Что-то болезненно шевельнулось в его душе, и он не мог дать этому волю. «Разве тебе не пора возвращаться к армии, генерал? Здесь ты мне больше не нужна. — Он повернул голову и посмотрел на неё долгим взглядом. И добавил уже настойчивее: — Иди же». Она тяжело вздохнула, терпеливо качая головой, сжимая рукой спинку кресла: «Ну же, простите меня, ваше Величество. Я вовсе не хотела задеть или обидеть вас. Если хотите, я не буду говорить об этом — только не прогоняйте меня, просто скажите, что вам это не нравится». Он отвернулся к столу, скрывая лёгкую усмешку. Несмотря на подавленное состояние, в которое его привели её слова, он находил забавным её порой до сих пор боязливое обращение с ним. «То-то же». В воцарившемся молчании он надолго замер с пером над бумагами. Он знал, почему ему было здесь плохо. Он знал, чего слуги не делают для него — или что запрещают ему делать. «Я ненавижу всё это, Д., — стояло у него в голове, рвалось вырваться вслух, на свободу. — Я ненавижу всё это». «Возможно, ты в чём-то права, — выдавил он из себя против воли. Потом помолчал и добавил крепче: — Я не отрицаю того, что говорил тебе тогда. Я не выбирал свою судьбу; однако служить на благо Пигарии — честь для меня, и ради этого мне пришлось многим пожертвовать. Очень многим». Её рука легла ему на плечо. Она, кажется, собиралась что-то сказать, но всё никак не решалась; её ладонь была напряжена и готова отстраниться при малейшем признаке его протеста. «Жалеешь меня?» — спросил он бесстрастно. «Нет… вовсе нет». Она помолчала. «Есть другая причина, почему я спрашиваю это у вас». «Какая же?» «Я хочу вам помочь». Он отвернулся, вновь утыкаясь в расчёты: «С этим ты не поможешь мне. И, чтобы ты не питала иллюзий, скажу сразу: никто не поможет». «Я не верю в это, ваше Величество. Из любой ситуации можно найти выход. Ну, скажите мне, что вас беспокоит? Что я могу сделать для вас?» Он раздосадованно покачал головой. Ей легко говорить. Из любой ситуации можно найти выход — если ты не правитель, существующий чтобы служить ради блага своего народа. «Всё, что ты можешь сделать, генерал, это закрыть рот и делать свою работу. Я буду благодарен, если ты наконец перестанешь допытываться и вернёшься к делам». Он ожидал, что это всё же не остановит её; но она вдруг улыбнулась, отстраняясь от его головы: «Я надеюсь, вы скажете, чем я могу помочь. Даже если не сейчас, позже. Я хочу, чтобы вы помнили: я всегда буду рядом с вами, когда буду нужна; и если вам понадобится моя помощь и поддержка, мой меч или просто моё присутствие, я готова предоставить вам их в любое время». Слабая улыбка помимо воли тронула уголки его рта. Всё же она верна ему — не только в государственных, но и его личных вопросах. «Спасибо, Д. Ну, ну, хватит! — он стряхнул с себя её руку, когда она, осмелев, начала ласково гладить его по плечу. — Совсем распоясалась».***
Не то чтобы он не подозревал совершенно. Напротив, он понимал всё это очень хорошо. Она действительно заботилась о нём; больше, чем о правителе; и осознание этого, иногда бьющее в голову особенно сильно, вызывало в нём странные чувства: и смутное, неявное, настораживающее тепло, и бессилие, бесконтрольность в такой ситуации. Он ведь никогда не хотел этого. Он хотел, чтобы его боялись. Такие мысли появлялись лишь ненадолго и проходили вскользь. Она не мешала ему — большую часть времени, — потому он не считал нужным что-то предпринимать; и ни разу не задумывался над этим всерьёз, пока его внимание не привлекли к этому факту намеренно. «Вы и генерал Д. в последнее время проводите много времени вместе», — сказали они неожиданно, наблюдая, как он дотошно просматривает финансовые сводки. «Действительно, странно, — пробормотал он, не отрываясь от записей. — Чтобы я, да проводил время с генералом армии в разгар войны». «Вы прекрасно понимаете о чём я! Весь дворец уже в курсе, что вы и она находитесь в довольно-таки близких отношениях». Погружённый в расчёты, он не услышал этих слов. «Да, — сказали они уже громче, — в очень близких. Ваше Величество, я понимаю: война, нервы — однако это уже переходит все грани. Право, я никогда не думал, что вас всё-таки интересуют женщины». «Что? — рассеяно отозвался он, перебирая листы. — О чём ты? Разве я подавал повод, — произнёс он с нажимом, — подозревать меня в подобной связи?» Они фыркнули, надменно сложив руки на груди. «Поверьте, об этом если не знают, то догадываются уже абсолютно все. Ну, не считали же вы, что я и вправду поверил, что за дверями ваших покоев вы с ней всего лишь пьёте чай и читаете книги…» Он стиснул зубы, сейчас же вспомнив тот самый раз: тогда они ворвались к нему в покои во время его с ней чаепития и разрушили всю их хрупкую атмосферу близости и покоя. «Поверь мне, тогда ты видел всё. Между мной и генералом нет никаких… отношений. В том смысле, в котором ты подразумеваешь это». «В котором подразумеваю я? — взвились они. — Господи, боже, от кого вы пытаетесь это скрыть?! Как вы мило общаетесь, когда считаете, что рядом никого нет! С ней вы говорите явно не о военной стратегии, как пытаетесь нас убедить. А как она смотрит на вас! Вы позволяете ей стоять возле себя на советах, и она следует за вами по пятам, едва ли не держась за ручку! Помните, как недавно она ворвалась на совещание — и вы бросили всё чтобы решить какое-то её бесполезное дело? И вы пытаетесь убедить меня, что она не важна вам! А помните тот раз, когда вы перевязывали ей…» «Закрой рот сейчас же!» — прикрикнул он, стиснув перо в руке, и они примолкли на несколько секунд; после чего продолжали: «Это то, о чём я говорю. Вы позволяете ей то… за что любого из нас сию же минуту кинули бы в темницу! Я могу сделать всего один вывод». «Неверный вывод. В отличие от вас, генерал Д. ответственно подходит к исполнению своих обязанностей; вот почему она заслуживает моего расположения». «Расположения! Значит, вот как вы называете это? Значит, вот почему вы восстановили её в должности после того ужасного ранения?» «Не выдумывай чепухи. Я восстановил генерала Д. в должности потому, что ранение не причинило ей вреда, достаточного для признания солдата небоеспособным; кроме того, её мастерство и ум нельзя было сбрасывать со счетов». «Разумеется, ваше Величество. А сказали ли вы ей, что по результатам тестов она давно должна была отправиться на конвейер? В пигарийской армии высокие стандарты, и она больше им не соответствует!» Он промолчал, уткнувшись в лист бумаги пустым взглядом. «Не сказали», — подытожили они. «Я не понимаю, какое тебе и всем остальным до этого дело?» «Мне есть дело! Уже шесть лет, шесть лет как вы везде таскаете её за собой и оказываете… расположение, как называете это. Вы и эта… кошка!» Шесть лет! До сих пор он не мог и представить себе, что времени прошло уже так много. Казалось, с момента их первого чаепития до сегодняшнего дня прошло не более года, или даже трёх месяцев. С возрастом время всегда течёт быстрее… Их голос дрожал: «Если бы она была… орлицей, как и вы, я не сказал бы и слова!» «Тебе лучше молчать и сейчас, — отрезал он, снова берясь за листы. — Как я уже говорил, между генералом и мной нет никаких романтических отношений; и уж тем более я не собираюсь жениться на ней». Они уперли руки в бока, презрительно сощурив глаза: «Имейте в виду, ваше Величество, вне брака вы не имеете права иметь посторонних связей». «Покажи мне закон, где это написано», — ответил он, подписывая бумаги. «Это не закон. Это — традиция. Традиция, которую вы обязались соблюдать, когда заняли трон Пигарии. И вместо того, чтобы заботиться о народе и показать себя достойным правителем, вы заводите себе любовниц! Вы с ней… Вы с ней…» «Даже если бы это было и так, тебе не кажется что это моё личное дело?» «У вас нет. Никаких. Личных. Дел! Всё, что вы делаете, определено традициями Пигарии. Всё, что вы имеете, принадлежит Пигарии! Вы были избраны императором и должны быть безмерно благодарны народу за эту честь, и…» Он слушал их молча. Он мог протянуть руку и снова стукнуть их посохом, чтобы они наконец замолчали, чтобы затих этот поток жёстких, унизительных слов; но он более не решался на это и лишь терпел, ожидая, когда они выскажут ему всё что должно. Они ведь правы. Он существует здесь только чтобы исполнять свою роль. И своего у него ничего нет. «Вам стоило бы принять это к сведению, император. Я, разумеется, не могу запретить вам, однако я всё же настаиваю на том, чтобы вы прекратили эти ваши… сторонние отношения». Он раздражённо вздохнул. Запретить ему они действительно не могли; но это «настаиваю» ясно означало «требую», и они ни за что не оставят его в покое, пока он на самом деле не прекратит этого. «Спасибо за информацию, — холодно ответил он, стремясь завершить с этой темой. — На досуге я подумаю над твоими словами». Они фыркнули, не хуже его понимая, какая это отговорка. «Уж я на это надеюсь». Этим вечером они сидели за чаем дольше обычного. Снаружи давно стемнело, и ему приходилось держать в руках посох, чтобы освещать палатку. Они молчали, будто бы отдыхая от долгого разговора; обложившись книгами, она увлечённо дописывала на листочке заметки для капитана и будущих патрулей; он стоял неподвижно, не притронувшись к своей чашке, задумчиво наблюдая за ней. Разговор о сторонних отношениях не выходил у него из головы, и он чувствовал, будто бы должен непременно посвятить её в ситуацию; но колебался, не желая вновь поднимать эту тему. Что-то нерешённое между ним с ней не давало ему покоя, однако это было что-то, с чем он не хотел торопиться, и чему хотел дать больше времени, чтобы оно созрело — в первую очередь в его голове. «Почему ты перестала рисовать мне?» — спросил он вдруг, не сводя с неё глаз. Она приподняла голову в недоумении, будто не понимала, о чём он говорил; но быстро вспомнила о своих посланиях. «Я решила, что не должна больше отвлекать вас этими… глупостями», — сказала она. Он промолчал, и она снова уткнулась в записи. Наверное, он сам был виноват. Он подпустил её к себе слишком близко, позволил стоять с собой рядом и спрашивать о личном, и теперь, оказавшись с ней в таких отношениях, не имел понятия, что делать дальше. Зачем он только ввязался в это? «…Время уже позднее, — сказал он наконец, со стуком поставив чашку на стол. — Я должен идти». «Ну, куда же вы торопитесь? Даже чай ещё не закончился, — невинно возразила ему она. И добавила как-то по-дружески ласково: — Уйти всегда успеете, ваше Величество; побудьте со мной здесь ещё немного». Что-то в её словах тронуло его — тронуло неприятно, недобро, во всей ясности показав, насколько глубоко он себя загнал. Значит, вот как она к нему относится — просит его остаться, говорит тоном, будто они — близкие друзья? Воистину, он был прав — и он больше не может игнорировать это. Всё должно решиться прямо сейчас. «На твоём месте я не был бы так нахален, генерал! До меня дошли слухи, что многие считают тебя моей пассией. Более того; не думай, что и я ничего не вижу. Я вполне осведомлён о твоих… чувствах ко мне». Она вздрогнула, растерянная от внезапности этого заявления. «Ах, боже. Я… Как вы…» «Ты слишком откровенно ухаживаешь за мной, генерал. Только последний прислужник ещё не предположил, что мы состоим в отношениях, — презрительно оборвал он её. — Теперь признавайся — и, может быть, я не отправлю тебя в темницу». Она поколебалась, потом отставила в сторону пустую чашку, выпрямилась и улыбнулась. «Да, это так», — ответила она просто. Он замолчал, не вполне уверенный, как продолжать дальше. Он ожидал, что она растеряется окончательно, станет испуганно отрицать и придумывать оправдания; но она смотрела на него прямым ясным взглядом, и вместо страха и смятения во всей ней выражалась какая-то непреклонность и радостное облегчение; и в глазах её он видел насмешливое: «Что же вы будете с этим делать?». Нахалка. «Послушайте, — мягко начала она, встав из-за стола и приближаясь к нему, — да разве же это что-то плохое? Не злитесь; поверьте, я давно хотела сказать вам сама; я вовсе не собиралась делать из этого тайну — особенно для вас самих…» «Но тебе точно стоило бы, — поспешно перебил он, почему-то взволнованный и растерянный. — Ты не представляешь, сколько проблем у меня будет из-за тебя! Нельзя… этого». «Послушайте же, — повторила она. — Знаю, что нельзя. Не хуже вас знаю, — добавила тише и несчастнее. — Поэтому я никогда… не претендовала на место у вашей руки, мой лорд. И даже просто рядом с вами, но… Мне показалось, дружба со мной… имеет для вас значение, правда? Я полагала, общение со мной всё же приносит вам некоторое удовольствие». Неосторожно поведя рукой, он смахнул со стола чайник. О, какую власть она имела над ним сейчас! Она невольно прижала уши, когда воздух прорезал звон разбитого фарфора, но не отвела взгляда и подошла к нему ближе — так, что едва не касалась усами его клюва. «Ваше слово — закон для меня, мой лорд, — после недолгой паузы грустно вздохнула она. — Теперь скажете мне оставить вас в покое, и я… вернусь к исполнению своих обязанностей и больше не потревожу вас». «Чего ты от меня хочешь?» — загнанно спросил он, не в силах сдвинуться с места. Она уставилась ему прямо в глаза, щурясь от яркого света посоха. «Чего вы хотите?» Её доспехи загремели, ударяясь о доски; он придавил её плечи к полу, выпустив посох из рук, и свет погас. «Не держите меня, — слегка удивлённо сказала она тогда, её грудь вздымалась высоко и трепетно. — Я не буду сопротивляться…» И он сдался — сдался её нежности и покорству, своему неожиданно осознанному желанию. Он помнит, как, опасаясь, что будут замечены, они вместе забились в самый дальний и тёмный угол палатки; как после она нежно мурлыкала, устроившись головой у него на плече; и как его ещё не успокоившееся сердце билось в груди медленно и гулко; как он вполголоса стонал «Не трогай меня», когда она в полусне касалась его горячей руки; и как она гладила и шептала ему чуть хриплым голосом: «Спите, ваше Величество. Мы обсудим всё утром…» Под утро он оставил её лежать в одиночестве на полу. У него болели все кости, и если бы не крылья, он бы вряд ли вообще добрался до дворца. Он думал только о том, не послали ли уже на его поиски; в конце концов, они точно знали, куда он ушёл — и наверняка догадались, почему не вернулся. Они ещё ждали его в темноте безжизненных коридоров дворца, и встретили, несомненно, без особенной радости. Они преградили ему путь к покоям, уперев руки в бока и сверля его недовольным и недоверчивым взглядом. «Пойдите к чёрту, — сказал он им в ответ на бестактный немой вопрос. — Вы более не вправе решать за меня». Может, он был гордецом — ему не стоило намекать, подтверждать их догадки так открыто: теперь зная наверняка, что он имеет к ней отношение, они не дадут ему жизни; но в тот момент не было того, о чём бы он беспокоился меньше. Совершенно точно он знал, что они не посмеют говорить об этом — они побоятся, и им нет нужды упорствовать в раскрытии этого обстоятельства, непременно унизить его перед народом Пигарии — всё-таки они с ним заодно. В этот самый момент он как никогда ясно понимал, чего хотел на протяжении всех этих лет. Чего он хотел — это сбежать, оставить дворец, где за каждым его шагом с малых лет неотступно следят; оставить это место, днём и ночью полное людей, где каждому от него что-то нужно. Чего он хотел — это забыть о финансах, политике, военных планах и операциях, хотя бы на миг перестать ощущать ответственность за тысячи жизней на своих плечах. Чего он хотел — это пить чай солнечными весенними днями, в бесчисленный раз читать про бабочек и муравьёв в своей любимой энциклопедии и слушать легенды, рассказываемые с огнём в глазах и восторженным голосом, не боясь, что этот хрупкий час покоя мог быть бесцеремонно и безнаказанно прерван. Лёжа в мягкой постели, он не мог заснуть, и ему нестерпимо хотелось исполнить это желание. Безумная мысль: завтра же, утром, едва сквозь окна забрезжит рассвет, бросить всё и уйти, улететь отсюда, из этого шумного, суетного места, опостылевшего дворца; никакая стража не остановит его — он вылетит прямо через окно, и никто не узнает, куда. Он мог улететь куда угодно, хоть на другой конец Уралии — туда, где никто не узнает его, где никто не будет искать, где никто больше его не тронет. Он мог бы быть кем угодно и заниматься тем, чем пожелает. В мыслях это звучит так сладко. Он ведь в любой момент мог сбежать, верно? Он теперь не беспомощный ребёнок, движимый страхом и отчаянием, неспособный спланировать и рассчитать свой побег так, чтобы не оказаться пойманным — и у него достаточно сил, чтобы защитить себя. Но он никогда, никогда не решится на это. Это всего лишь идея, порыв; решимость, которая сводит его с ума, растает к утру как дым в воздухе, и, когда он останется с собой один на один, он ужаснётся этой идее. Пойти на такое бессмысленное преступление, и ради чего? Ради неизвестности, ради свободы, сковывающей руки и разум страхом, ради вечного презрения и ненависти к себе? Он втянул Пигарию в войну, которую один понимал, зачем вести; теперь он не мог оставить её, свою страну — ни сейчас, никогда. Он был рождён для своей роли, рождён быть правителем, и он не имел права от этого отказаться. С чего он решил, что вообще сможет скрыться? Где бы он ни оказался, куда бы ни подался, они найдут его, вытащат из-под земли, безжалостно, неумолимо, как уже делали раньше — и тогда его ждёт тюремная камера, самая тёмная, сырая и страшная — его любимая, в которую он сажал самых ярых и несгибаемых пленников. Он совершил предательство — ужасное предательство, и проведёт остаток дней там, в окружении пленных, пыток и смертей — того, что так любил и ненавидел. Он был повинен наказанию за одни только мысли о побеге. Но на этот раз они не узнают об этом. Все они, его люди, считают, что он, как император, обладает безграничной властью; он получает, что хочет, и вправе распоряжаться их собственными судьбами; на самом же деле власть, которой он обладает, ничтожно мала по сравнению с властью, которая есть у любого из них. У него нет и никогда не будет самого главного. Власти над своей жизнью. Когда сквозь окно наконец забрезжил рассвет, он вернулся к своим обычным делам. Всё утро он пытался сосредоточиться на подсчёте бюджета, забыться в своей работе, но когда тяжёлые мысли наконец оставили его, на их место пришли воспоминания о прошлой ночи. Её касания на его руках и одежде чувствовались прилипшей грязью; от них хотелось отряхнуться, но он знал, что это не поможет. На его платье — её синяя шерсть; при свете дня — неоспоримое доказательство их недавней близости. Он толком и не запомнил, какой она была на ощупь; чувствовать под собой её крепкое, сильное тело, как оно выгибается, подаваясь ему навстречу, и ощущать живое тепло в своих руках — это было выше его сил. Он столкнулся с чем-то настолько чистым, сильным и искренним, чему никогда не мог бы ответить в той же мере, и что своей непривычностью поразило его настолько, что он мучительно чувствовал себя осквернённым. Он надеялся больше не встретиться с ней в этот день; но она сама нашла его. Она стояла в дверях, появившись так неожиданно, что он едва не вздрогнул, увидев её. «Зачем ты пришла?» — прошипел он, хватаясь за посох так, будто готовый её убить. Она затворила дверь; и когда вновь повернулась к нему, на её лице было столь умиротворённое и откровенно благодарное выражение, что его всего выворачивало наизнанку. «Я всего лишь хотела сказать, что была счастлива провести эту ночь с вами». Он отшатнулся, как если бы она вдруг ударила его. Он явственно ощутил её руки на своей шее: она обнимала его, зарываясь пальцами в мокрые от пота перья, и, задыхаясь, сбивчиво бормотала: «Я люблю вас… люблю вас». «Если вы хотите, — продолжала она, — я никогда не заговорю об этом больше». Она опустила глаза в пол; потом, поколебавшись, вновь подняла взгляд на него: «Я только желаю знать: что с нами будет дальше? Подруга я вам теперь или нет?» «Уходи, — сказал он ей тогда слишком резко, не дослушав и конца фразы. — Я не хочу тебя видеть». Она поникла, отпрянув; её голос упал: «Да, сэр. Конечно. Я понимаю…» Да что же это с ним. Почему одно лишь её присутствие раздражает его теперь так сильно? Ещё вчера они разговаривали и пили чай, ещё недавно гуляли и говорили о стратегии, и он восхищался её навыками и умом, а теперь — теперь от их былой дружбы остались только воспоминания. «Вы не любите меня, — сказала она вдруг мягко и горько. — Никогда не любили». «Убирайся прочь! — закричал он, не помня себя, подавшись вперёд и угрожающе направив на неё посох. — Ты проведёшь жизнь в тюрьме, если я ещё раз услышу об этом! Пойди прочь и оставь, наконец, меня в покое!» Она не испугалась на этот раз. С печальной улыбкой она склонила голову, произнеся еле слышно: «Слушаюсь, сэр». И перед тем как выскользнуть за дверь, негромко проговорила: «До свидания, ваше Величество». Он отвернулся к окну, безразлично следя за плывущими по небу облаками. Теперь она не подруга ему. Никогда они больше не будут столь же близки как раньше. Он не выпьет с ней больше и чашки чая и не позволит беззаботно болтать о легендах! Она получила от него слишком многое, начиная от своей должности и заканчивая его доверием. Теперь пусть радуется, пусть наслаждается свой лучшей жизнью, только оставит его в покое, не будет волновать и попусту тревожить остатки его свободолюбия. Её удаляющиеся шаги он услышал за дверью лишь через несколько минут. Что же значил для него теперь этот эпизод? Просто мелочь, как и все остальные? Вечером он нашёл остатки рамки с бабочками под окном своих покоев. Он снова забыл спрятать её под кроватью. _____________