Инквизитор

В большом, как склеп, камине, горел огонь, закопченный портрет лорда наклонился над полкой, с которой надменно оглядывал зал. Глаза лорда, белые, как яичная скорлупа над чернильным камзолом, следили за Гертой. Герта думала: «Не слышу зла, не вижу зла, не говорю зла. Первее всего – не вижу, потому что не хочу. Люди не видят зла, и вот». От камина во все стороны разбегались трубы с водой, обогревавшие замок. Трубы давно никто не чинил, из пробоин вырывались тонкие острые струйки пара, от которых потели витражные стекла. Трясущийся от старости дворецкий открыл двери, Джебедайя не вошел – влетел. Он посерел и осунулся, сальные волосы липли к голове, нос торчал на исхудавшем лице, как маяк на пустом берегу, но это все еще он. Еще послушницей Герта нечестиво думала: «Красив». Красив – но не в отца, портрет над камином был портретом северянина, грузного и дебелого; красота Джебедайи была звонкой и смуглой, как медь. – Леди инквизитор, лорд... – начал слуга. Джебедайя шлепнул его по плечу, сверля Герту черными глазами: – Сам знаю, кто и зачем. Затвори двери. Слуга выбирался из зала, цепляясь за дверную ручку и шаркая ногами в растоптанных туфлях, целую вечность. В отблесках огня Герта увидела шрамы от бубонов на его лице, под шапкой седых волос было видно бугристую голову, из-под манжет торчали артритные руки. Он уже был болен когда-то, поэтому выжил в этот раз. – Думаешь, отчего мор не тронул меня, если Вэрел уже болел и теперь ему все нипочем, а я – как белый лист для заразы? – спросил Джебедайя, раздувая ноздри. – Думаю, – согласилась Герта. Она отцепила от пояса табакерку, открыла ее двумя пальцами и собрала в щепоть табака, скатав его в шарик на ладони. Джебедайя подошел ближе, тыкнул пальцем табакерку, которая со скрипом качнулась на поясном кольце. – Разве слугам Господа дозволены мирские слабости? – спросил он. Герта сунула табак в нос и посмотрела на Джебедайю так строго, как смогла. Она ожидала увидеть в его глазах огонь, жара которого всегда боялась, но огня не было – все потухло. Белки глаз были розовые от бессонницы, щетина торчала неряшливо, где короче, где длиннее. Пепельные круги под глазами Джебедайи засели глубже и сильнее, чем тени от щетины, само лицо стало похожим на пепелище. Герта положила руку ему на плечо. – В деревне не слышно ни людей, ни скотины. Дворецкий сказал, что все на покосе. Кто из вас двоих последний раз выходил в поле и видел, как растет пшеница, и когда ее убирают? Пшеница, которую не скосили перед заморозками, давно опала и сгнила. – Вэрел был сыном кормилицы моей бабки, – Джебедайя дернул головой, стряхивая руку Герты. – Никогда он не работал в поле. А я видел горящие города на побережье и барашки на волнах, предвещающие шторм, чаще, чем полновесные колосья. Его мысль, но моя глупость довериться ему. – Значит, – Герта сделала вдох, стараясь не чихнуть, в носу першило от табака, – она перевела всех твоих людей, а ты не слова не написал в епископат – ты позвал меня одну бороться с последствиями твоего неверия? *** Лес стоял голый, поля, покрытые сгнившими злаками, бурели на горизонте. Проезжая деревенскими задворками, Герта видела открытые двери, разбитые горшки, растворенные настежь ворота сараев и коровников. Ни тел, ни запаха разлагающейся плоти – ничего. Только воронье усыпало изгороди и крыши, провожая Герту и Джебедайю смышлеными, человеческими взглядами. – Рапира и молитвенник, – Джебедайя покосился на Герту. – Невелико вооружение. – Я вооружена словом Господним, – сухо ответила Герта. – Против того, что поселилось у тебя, пули не помогают и кираса не защищает. Сталь помогает, но не любая. – Того, что на тебе, достаточно для войны? – Мы не воевать едем. Осмотреться. – Что если просто осмотреться не выйдет? – Джебедайя осклабился. Герта подняла руку: – Пожалуйста, прекрати. Ты позвал меня для того, чтобы рассказать, как бы справился сам? Расскажи сначала, что случилось. – Да. Я забылся. Он... приходил по ночам, – мрачно начал Джебедайя. Под шляпой его оттопыренные уши налились малиновым от холода, – Я ставил караулы, и он забирал караулы. Я не спал ночами, звал верных людей, тех, кто ходил со мной в море, кто в бою был как дьявол – кого он не забрал, те сбежали, спасая свои жизни. – Почему ты не написал епископу? – перебила его Герта. – Ты все-таки лорд, высокородный господин, тебя бы он послушал. Зачем ты позвал меня? Что я могу сделать одна? – Ты проделала большой путь от умирающей монашки, которую я выловил в море, до сестры-инквизитора, – Джебедайя прижал локтем аркебузу. – Никто не думал, что зло, которое завелось в монастыре, одолеет девчонка. Два мушкета висели на ремнях у него на груди, аркебуза за спиной, два клинка – короткий, с ладонь, и изогнутая сарацинская сабля на боках: Джебедайя носил на себе арсенал капера. Перед отъездом из замка, он открыл перед Гертой двери оружейной и жестом предложил выбрать, Герта окинула комнату взглядом: мечи, сабли, шпаги, мортиры, даже пушка с креслом для наводчика, замок был готов к войне. Только кроме Джебедайи не осталось никого, кто мог бы это оружие взять. – Это была удача, – Герта окрыла табакерку и поскребла ногтем отсыревший от пара табак. – Я была не одна, мне помогали сестры. Не моя вина, что он забрал их, но не успел забрать меня. – Мать-настоятельница твоего монастыря не написала епископу, когда начались странности, потому, почему же и я. Когда все заходит слишком далеко, ты знаешь, что говорит святая твоя церковь – сжечь всех, виноватых и невинных. Сжечь всех, потому что побережешь дров – обречешь на вечные муки душу. Джебедайя возвысил голос. Звук голоса, привыкшего перекрикивать бурю на скрипучем бриге, заставил ворон сняться с изгороди. Птицы медленно поднимались в небо, закручиваясь длинной спиралью над замком, закрывающим собой горизонт. Крепостная стена тянулась ввысь, в зубцы были вбиты чугунные шипы, ржавые от смога, стоявшего над крышами. Герта сунула щепотку слипшегося табака в нос, провожая их взглядом. «Странное поведение птиц. Трава вытоптана, но если люди пропали недели назад, то кто смог вытоптать ее? Тишина окружает. На мили и мили вокруг – ни звука, даже топот копыт вязнет в ней, как муха в сиропе. Влияние не коснулось только хозяина мест. Влияние никогда не касается хозяина, хозяин привязан к месту кровью, как душа к телу. У хозяина нельзя отнять землю, но его можно заставить ее отдать». Герта записала свои наблюдения в записную книжку перед тем, как ее отвели в комнату с медной головой, через которую с ней пожелала говорить патронесса монастыря, герцогиня Гревзская. Медная голова стояла на подставке, которую, в свою очередь, водрузили на кафедру. Черты лица у нее были выпуклые, как у русалки на носу брига Джебедайи, Герта засмотрелась – и одернула себя. Ей не следовало вспоминать. Медная голова дернулась, рыжие веки поползи вверх, круглые навыкате глаза уставились на Герту. Голос у нее был звонкий и похожий на человеческий, если бы Герте не казалось, что в горле у головы с каждым словом взвизгивает струна. «Твои обеты, сестра Герта, придется изменить», – сказала голова. Герта слушала ее, дивясь, и не поняла, что нужно отвечать, пока сестра-госпитальерка не ткнула ее локтем в бок. «На какие же, ваша светлость?» – спросила Герта. Раны на ее ладонях и ступнях почти зажили, их омыли и перебинтовали перед «медной аудиенцией». «На обеты служить и защищать, – пластины, изображавшие лицо, задвигались, и медная голова улыбнулась. Герте показалось, что она видит в ее улыбке сожаление и облегчение, которое испытывала женщина, находившаяся за много миль от нее, – которым следуют те немногие сестры, избранные к служению инквизицией». *** Внутри леса было все равно, что внутри мертвеца. Деревья, на которые они смотрели из деревни, вблизи смотрелись переломанными грифельными остовами, там и тут воткнутыми в почву. Земля под копытами лошадей хлюпала, исходя ржавой водой, похожей на сукровицу, над зацвевшими прудами клубилась зеленоватая дымка. Герта тронула рапиру, проверила молитвенник на боку, намотала на палец закладку, сплетенную из волос мученицы, и огляделась. Пруды тянулись далеко в лес, похожие на следы от копыт. Над ними поскрипывали деревянные мостки с обтянутыми кожей деревянными рамами с лопастями, которые кто-то поставил на садовые лестницы. Рамы прогнили, с них облезала бумага. Герта остановила коня и намотала поводья на кулак, с сомнением глядя на пруды. Подул ветер, что-то звякнуло над головой, Герта встрепенулась: то почерневшие серебряные колокольчики запутались в ветвях. – Это пруды, в которых отец разводил рыбу к столу, – объяснил Джебедайя. Он держался прямо, но было заметно, что ему тоже не по себе. – Девушки, кормившие рыбу, повесили колокольцы. Чтобы веселее работать было. – А это что такое? – Герта кивнула на рамы. – Это? Это чтобы рыбу в замок доставлять. Видишь желоба? Уже почти все обвалились, – Джебедайя показал на выгнутые деревяшки, валявшиеся на земле. В туман уходили грубо обструганные козлы, с которых они упали. Механизм был огромным, козлы и рамы уходили в туман, насколько хватало глаз. Рыбное хозяйство обеспечивало и замок, и деревню, и еще на торговлю должно было хватать. – Как вышло, что замок достался тебе, а не твоему брату? Было слишком тихо, разговор отвлекал от тревожных мыслей, хоть и не слишком. Герту не оставляло чувство, будто кто-то ходит вокруг, черный между черных деревьев, прислушивается, принюхивается, наблюдает. – Замок и достался. Брат мой пропал в лесу, – Джебедайя толкнул коня каблуками, выступая вперед, – я получил письмо о том, что мне следует вернуться и вступить в наследство, когда я пытался запить в портовом кабаке то, что я видел в монастыре. Хотя то, о чем ты рассказала в бреду, было много хуже. – Я успела рассказать о... многом? – осторожно спросила Герта. Джебедайя уехал вперед, она смотрела ему в затылок. Между сальных прядей, рассыпавшихся под затылком, было видно, как напряжена его шея. Руку он держал внизу, ближе к сабле, готовый схватиться за рукоять. Джебедайя почувствовал ее взгляд и обернулся. – Нет, но мне хватило. Я думал о тебе. Знаю, что грех, но часто думал. Хотел забыть, ты ведь не для меня, для Него на небе. Но вот как оно все повернулась... – Не святотатствуй, – сказала Герта, и сморщилась. Хотела одернуть его, а прозвучало так, как будто упрашивает, говорить уверенно и спокойно, как инквизитор, у нее выходило не всегда. Треснула ветка, метнулась тень. Конь Джебедайи взвился на дыбы, лошадь Герты заиграла под седлом, раскачиваясь и храпя, готовая броситься наутек. Эхом разнесся сиплый вороний крик, над прудами поднималась зеленая дымка. Между деревьев мелькнул красный капюшон. – Цвет дьявола, – плюнул Джебедайя, пытающийся совладать с конем. Он схватил поводья одной рукой, другой упирая в плечо аркебузу. – Ловушка. – Пули не помогут, – рявкнула Герта. – Я же сказала! – Пули против всего помогают! – Тебе пули здесь хоть чем помогли? Зеленая дымка ползла по берегу, подбираясь к копытам коней, поднимаясь выше. В ней смутно угадывались очертания то ли зверей, то ли людей, то ли неведомых тварей, которые никак не могли определиться, какой облик принять. Чем ближе подбиралась дымка, тем беспокойнее становились лошади, и Герта – уже – знала, что значит, если животные сходят с ума. – Ловушка, но выбора нет, – крикнула она, – скачи! Герта пришпорила коня и наклонилась к гриве, тот бросился вверх по тропинке. За спиной дробно стучали копыта, Джебедайя не отставал. Задул ветер, сильный, как на равнине, ветки шумели над головой, но ни одна, даже самая тонкая березка, не качнулась. Герта обернулась, она видела осатаневшее лицо Джебедайи и черноту, которой заволакивало лес. – Быстрее! – потребовала она, – быстрее! Герта посмотрела вперед как раз вовремя, чтобы увидеть, как ветка толстенного, в два обхвата, клена, грациозно опускается, ударяя ее поперек груди. Замерзшее время тянулось неторопливо, картинка потемнела по краям – удар, вспышка, падение в темноту; ребенок в красном плаще с капюшоном сидит на ветке и болтает ногами. Время дрогнуло, как метроном в кабинете матери-настоятельницы, и остановилось. Холодно. Как холодно. С неба падают хлопья. Это снег? Нет, это пепел. Герта прижала руку к животу и застонала, камзол треснул, наружу вылезла белая рубашка. Во рту было солоно. Издалека доносились заунывные звуки пения, звучала нервная, прерывистая музыка. Красного капюшона нигде не было видно. Герта опустила руку к бедру, от шпаги остались только оборванные ремни. От лошади – следы на земле, как будто бы ее вытащили и уволокли к деревьям, у которых следы исчезли. Молитвенник пропал. Герта встала на четвереньки, ощупывая землю вокруг себя. Ни молитвенника, ни оружия. Пение звучало все громче, между деревьев в густом тумане раскачивались силуэты, держащиеся за руки. Хороводы тянулись черными лентами, лиц было не видать – только руки, рубахи, очертания венков на головах. Герта начала молиться, она забывала слова и запиналась, путаясь мыслями. Герту схватили за запястья серые пальцы, Джебедайя наклонился над ней, на голове у него был венок из осенних листьев, посиневшие губы были сурово сомкнуты. Герта уже готова была выкрикнуть слова молитвы, как все изменилось. Воздух стал золотым, подул теплый ветер. Джебедайя держал ее за руки, в ухе у него блестела серьга, в вырезе белой рубашки виднелась смуглая грудь. – Любимая, – выдохнул Джебедайя. Его глаза были полны огня, загорелое лицо, обрамленное вьющимися темными волосами клонилось к ней, как головка цветка. – Грех, – сказала Герта, не в силах отвести от него взгляд. – Ты больше не монахиня, – Джебедайя притянул ее к себе за запястья, – Помнишь, как ты льнула ко мне в твоей белой сорочке? Я готов был на все ради тебя, но ты умоляла не брать ничего, кроме поцелуев. Теперь-то все по-другому будет. Теперь ты будешь вся моя. Герта стояла, оцепенев, чувствуя на губах его теплое дыхание. Все ее чаяния, все ее греховные мечты вырвались наружу, как змеи из разоренного гнезда. Темный лес, воронье, колдовской туман стерлись из памяти, она силилась вспомнить, но не могла. Воспоминания вспыхивали и гасли, все было давно, тогда, не сейчас, не важно, когда Джебедайя сжал ее спину обеими руками. Герта прижалась щекой к его щеке, коснулась волос, неумело тронула пальцами затылок, и по наитию запустила пальцы за воротник, лаская шею. Песня звучала громче, теперь это была не невнятная мелодия, а ликующий гимн, хоровод шел совсем близко, уже завивался вокруг них, под босыми ногами танцовщиц мялась сухая трава, стучали монисто, звенели серьги. – Наконец-то моя будешь, – жарко шептал Джебедайя, прихватывая зубами кожу на шее, как игривый волк. – Вся моя, без дуростей, без обетов. Джебедайя то водил ладонями по спине Герты, то крепко сжимал, так, что у нее перехватывало дыхание, и – что за чудо – сломанная после падения с башни лопатка не болела. Герта трогала его за воротником, и не находила что-то, что должно было там быть, что-то важное, что-то, что всегда было на месте, а теперь его не было. – Буду, – рассеянно ответила Герта. – Но где крест, что мать тебе подарила? Джебедайя вздрогнул и отпрянул, Герта схватила его за шиворот и выкрикнула в лицо слова молитвы, он с воем ударился об землю и пропал, расстилаясь зеленым туманом. Герта очнулась. Ледяной ветер сдирал золотую листву с деревьев, песня стихла, от прудов несло падалью. Не было вокруг ни души, только ощущение чего-то огромного, ужасающего, неизбежного, надвигалось из глубины леса. – Господь, не оставь меня! – взмолилась Герта. Темнота поднялась между деревьев, Герта встала на ноги, смаргивая слезящимися глазами. Позади нее стояло сухое дерево, вытянув к небу перекрученные ветки. На дереве, словно карикатура на Спасителя, вниз головой был прибит Джебедайя. Его глаза были закрыты, из раскрытых ладоней торчали гвозди, сапоги потемнели от крови. Герта прижала кулак ко рту и, почувствовав ледяной холод за спиной, обернулась. Никого. Ощущение присутствия не покидало Герту, глаз, полных ненависти, следивших за каждым ее движением, злой воли, желающей причинить ей боль. Сколько бы она ни крутилась, оглядываясь, она ничего не видела. – Покажись, – крикнула она в отчаянии. – Покажи себя! «Я у тебя в голове», – шепнул мелодичный голосок. Сестра Урсула, поняла Герта. И рухнула в преисподнюю. Залитые кровью переходы монастыря, разделанные туши на столах, утробное чавканье из трапезной, от которых замирало сердце и наизнанку выворачивался желудок. Белые глаза сестер и песни, ужасные, заунывные песни без слов, заменившие молебны. Сначала пела сестра Урсула, привязанная к кровати, потом, когда настоятельница начала облизываться на сестер, ее развязали, и пение понеслось по коридорам. Герта сидит, сбившись в комок, в своем укрытии. Мухи гудят, словно воинство, осадившее монастырь. Сестры – их походка изменилась, стала косолапой, раскачивающейся – затаскивают в келью молодую послушницу в розовой от крови рясе и растягивают ее на столе. Девушка уже не может кричать, она хрипит. Ее руки привязывают к ножкам стола пеньковыми веревками с пристани. Они берут ножи, принесенные с кухни. Маленькие, тупые, для чистки рыбы, большой тесак, хлебную пилу, все, что нашли. Герта зажимает уши, но все равно слышит крик, мясной хруст суставов, чавкание, хлюпанье, звук льющейся жидкости, снова чавкание. В просветы между полками Герта может видеть, что они делают, но не находит сил поднять голову. Она не хочет знать. Господь оставил ее и это место. «Смотри», – произносит скрипучий голос. Холодные руки хватают Герту за виски и поднимают голову, раздвигая веки. Герта дрожит, с губ рвется крик, она грызет губы и вонзает ногти в щеки, но боль не облегчает ее мук. То, что она видит, слишком ужасно для того, чтобы человек мог с этим справится. Герта подносит пальцы к глазам, которые она не может закрыть. Она сморит на свои обломанные ногти и беззвучно плачет. Ей нечем сражаться. Она может только помочь себе не видеть. – Нет нужды вырывать оба глаза, – говорит скрипучий старческий голосок. Герта косит глазом в угол кельи, она видит расплывчатую фигуру в красном капюшоне. Седые косы спадают на грудь, лицо, как сморщенный чернослив, на груди – ожерелье из птичьих лап. – Ведьма, – шепчет Герта. – Ты с ним заодно. – С ним? Он меня даже не видит, – хихикает ведьма. – Да, я ведьма. Ведьма этого леса. Меня первую утопили в реке, чтобы изгнать зло, только зло было не во мне. Зло пришло издалека. – Откуда пришло зло? – слезы струятся по щекам Герты, ей сложно дышать, сложно говорить. – Как с ним справиться? – Ты все увидишь сама, – старуха пожимает плечами. – Священная роща покажет. Только не сработает без жертвы. – Какой жертвы? – Старик за мудрость отдал глаз. Отдай глаз и ты. Вкуси своей плоти, покажи твердость духа. И ты увидишь. Герта открывает рот, чтобы взмолиться о пощаде, но старухи уже нет. Нечестивое пиршество продолжается, Герта смотрит на свои пальцы, она думает о словах старухи, о том, что на что ей приходится смотреть, и что демон может ей показать еще. Она не вынесет этого снова. Когда Джебедайя ее спас, она была на грани безумия. Его нет рядом. Никого нет. Герта снова одна. Воспоминания становятся все отчетливей, Герта начинает дрожать. В келье раздается грохот, дверь открывается, в ней проходе стоит мать-настоятельница, но что у нее с лицом?! «Помоги мне Господи», – думает Герта, она делает глубокий вздох. Отдышавшись, она подносит трясущиеся пальцы к глазницам. Крик Герты вспугнул воронье. Она зажала глазницу рукой, кровь стекала с подбородка и капала на грудь. Чернота клубилась в овраге, окружавшем поляну с деревом. Было холодно, Герта больше не чувствовала присутствия. Вкус был ужасным, Герта не сплюнула, проглотила. Отчего верить мертвой ведьме? Отчего не поверить любому, кто предложит тебе облегчение мук. – Я буду гореть за это в Аду, – пробормотала Герта. Желудок выворачивало, она стиснула рукой живот, чтобы унять спазмы. «Смотри мертвым глазом», – раздался старушечий шепоток. «Куда смотреть, на свою погибель?» «А ты не болтай, ты смотри». Герта неохотно убрала кулак, и увидела. Дерево окружали мертвецы. Чумные крестьяне в пожухших венках, утопленница в красном плаще, Джебедайя, прибитый к дереву. Он был все такой же, истощенный, белый от кровопотери, похожий на голодного дворового пса, только теперь Герта видела его насквозь. Она видела, как в сердце его бурлит дьявольская чернота, сбившаяся в груди комком гадюк с красными глазами порченных монахинь. – Одержимый, – Герта отшатнулась. – Вот где ты был все это время. Мертвый глаз видел молитвенник и шпагу, свисавшие у нее с пояса: они никуда не пропали. Крестьяне смотрели на нее с молчаливой надеждой, мертвецы ведь не могут говорить. Герта сняла молитвенник с пояса, раскрыла его на нужной странице, придержав страницу пальцем, она вынула шпагу. Голова шла кругом от боли в пустом глазу, но бывало и хуже. Скрипнув зубами, Герта начала читать: «Господь мой, уповаю на тебя...»