Привкус пыли

Я никогда не мечтал попасть в армию. Есть люди, которые с малых лет мечтают стать военными. Носить форму и держать оружие в руках, служить своей стране и рисковать собой ради бравого дела… Всё в этом духе, знаете. Я не мечтал об этом. Мне пришлось служить в армии. Единственное отличие от всех подобных историй лишь в том, что я пошел на, фактически, самоубийство не по зову государства, как это обычно бывает, а отправился на край света со своим лучшим другом. Оуэн грезил военной службой. Для него идея стать солдатом была привычной, сама собой разумеющейся, с самого детства, как он сам рассказывал. В отношении к армии заключалось наше главное различие: мы бок о бок закончили медицинскую академию, затем — интернатуру, ординатуру и аспирантуру, но представления о дальнейшем жизненном пути у нас различались. Оуэн хотел чувствовать себя нужным, хотел спасать людей там, где это было необходимо больше всего. В травме он чувствовал себя как рыба в воде, даже будучи совсем зеленым интерном, когда я поначалу с трудом представлял, что от меня вообще хотят. Я же просто хотел спокойной жизни. Переехать со съемной квартиры на свою собственную. Возможно, сменить место работы с небольшой клиники на более перспективную больницу. Завести семью, в конце концов. Как у всех. Он метил в небеса, когда я мечтал остаться на земле. Туда вела лишь расшатанная стремянка, едва пригодная для того, чтобы достать что-то с полки в чулане, но он продолжал подниматься. Даже когда я поднимал глаза и просил вернуться обратно — он не слезал, продолжая твердить про эти самые небеса. Для меня эта самая стремянка казалась слишком ненадежной. Махнуть через океан туда, где тебя с почти полной уверенностью подстрелят где-то в окопе? Просто безумие. Даже при условии, что ты будешь врачом, задача которого — любой ценой сохранить жизнь людей, в чьих руках лежит оружие. Пусть этот человек потеряет ногу, руку или останется слеп и глух, но он будет жив. Но был ли смысл в такой жизни? Люди идут в армию по разным причинам. Кто-то мечтал дослужиться до высокого звания, получить всеобщее признание, почет, стать героем с погонами. Кто-то шел только из-за контракта, будь то долги из-за азартных игр, аренда жилья или тяжело больной близкий родственник. Кому-то, как Оуэну, было необходимо чувствовать свою востребованность. Кто-то шел за адреналином в крови и острыми ощущениями. Я же попал в самое пекло из-за своего лучшего друга. — Я уезжаю через месяц. — Уезжаешь? Надолго? — На полгода. — И куда? — В Ирак. Он просто поставил меня перед тем фактом, что будет солдатом. Может, где-то в глубине души я даже был рад за него. Он наконец исполнил свою мечту и был зачислен в отряд в качестве полевого медика. Хотел ли я отпускать его? Нет. Возможно, во мне говорил эгоизм, но я за те годы, что мы провели бок о бок, я не мог смириться с одной только мыслью, что Оуэн мечтает отправиться туда, где его окружала бы смерть. Нет, она не просто окружала бы его… Она дышала бы ему в затылок. Вероятно, именно поэтому я принял решение ехать с ним туда, куда я бы не отправился в иной ситуации даже под дулом пистолета. — Я уезжаю, Нейтан. С тобой или без тебя. Я принял решение. — Ты уезжаешь со мной. Решение далось мне нелегко, но полностью осознал я всю серьезность ситуации только сидя в самолете. Вокруг были такие же парни в форме, как и мы. Кто-то старше, кто-то младше, но нас объединяло одно: никто до конца не знал, что нас ждет там, куда мы отправляемся. Кто-то в этом самолете стал разведчиком, кто-то — снайпером, кого-то пуля настигла в первую же неделю. Нам повезло. В первую неделю мы остались живы. И в первый месяц тоже. Но зона боевых действий определенно отличалась от привычной нам реанимации в больнице: каждый день был риск того, что тот навес, где был развернут импровизированный лазарет, обстреляют. Каждый день, когда нас с отрядом не отправляли за линию безопасного лагеря, мы напряженно ожидали шквал из пуль. Продумывали места, где можно было бы залечь, прятали складные ножи и огнестрельное оружие там, где до него мы смогли бы быстро добраться. Даже по ночам не могли спать, встревоженно ворочаясь на койках. Хотя, те куски дерева, накрытые тряпьем, с трудом можно назвать койками. Но мы не жаловались. Напротив — каждый день, падая на эти доски, мы радовались, что остались живы. Кому-то повезло намного меньше. Тела погибших просто не успевали забирать, а пострадавших было больше, чем коек во всем лагере. — Они… Они почти все м-мертвы. И оставшиеся тоже умрут в ближайшие… Б-ближайшие двое суток. Тяжелее всего приходилось после операций в военных зонах, за десятки километров от лагеря. Чаще всего наш отряд делился на две части — так, чтобы в каждой был один врач. Редко бывало так, чтобы мы оказывались в окопе вместе, и если бы так случалось чаще, то, может, было бы не так тяжело переносить потери. — Мы все здесь умрем, Нейтан! Мы т-тут сдохнем все до единого, неспособные защитить самих себя! Никто из нас не мог знать, насколько тяжело будет. Мы могли лишь примерно представить груз ответственности, который лежал на наших плечах, и масштабы риска собственной жизнью каждый день, даже за линией фронта. Из нас двоих сильным всегда был Оуэн. Он стойко переносил все испытания, которые подсовывала армия, будь то марш-броски на тридцать километров, подъемы среди ночи для внезапной тренировки или необходимость ехать в зону активных боевых действий. Я же, напротив, с каждым днем все больше жалел, что бездумно бросился за ним следом. С каждым днем, когда мне приходилось бороться за собственную жизнь, да еще и спасать чужие, мне все больше хотелось все бросить и позорно уехать домой. Единственным, кто меня тут держал, был Оуэн. Сильный, уверенный и решительный Оуэн, который был примером для меня. Но порой даже сильные могут сломаться. — Оуэн. Оуэн, посмотри на меня! Это был день, когда наш отряд снова разделили на две части и отправили в разные точки на разведку. На тот момент мы провели в Ираке уже два месяца, и ряды после нескольких подобных операций поредели. Кто-то был застрелен в первую же неделю, кто-то отправился домой без ноги или руки, кто-то пропал в пустыне при обстреле. Но в тот день… В тот день погибла почти половина всего отряда. Моя группа вернулась еще до заката, и никто не пострадал — нас не обнаружили. Нам повезло. Но группе Оуэна повезло меньше. До глубоко вечера от них не было никаких вестей. На лагерь уже опустились сумерки, тогда как мы вернулись несколько часов назад. — Здесь опасно. Люди умирают на поле боя, но именно поэтому мы здесь. Мы здесь, чтобы делать невозможное, понимаешь? Чтобы спасать людей, которых за тысячи километров отсюда ждут семьи, друзья и дети. Мы здесь ради того, чтобы сохранить жизнь этим людям, или хотя бы приложить все усилия, чтобы это сделать. В тот день из тридцати двух человек в лагерь вернулось шестеро. Двадцать один солдат погиб на поле боя, тела еще троих так и не нашли. Двое скончались от полученных травм по дороге в лагерь. В живых остались лишь водитель, четверо рекрутов и Оуэн. — Но как бы мы ни старались — выживут не все. Это жестокая реальность, Оуэн, и мы ничего не можем сделать с этим. Наша задача — стараться сделать так, чтобы выживших было как можно больше. Вот почему мы здесь. У него была рваная рана на левом предплечье, а одна из пуль прошла совсем рядом с правым плечом и задела его. Оуэн провел в лазарете около трех дней, после чего вернулся к работе, но я не помню, чтобы я когда-либо волновался за кого-то так искренне. Он был единственным, кто отделался такими травмами, для которых достаточно было бинта, иглы и нити. С того дня каждый из нас не мог заснуть ночью. Периоды бессонницы были обычным делом в горячих точках — из-за тревоги солдаты не спали днями, неделями, после чего падали в обморок прямо в строю или, если везло больше, в казарме, и засыпали. Мы даже не заметили, как в один из дней легли вместе на одной тесной койке. Тогда я все списывал на нехватку мест в лазарете, что вторая койка там будет нужнее, но сейчас я понимаю, что мне было чертовски страшно. Я не хотел признавать это тогда, но я боялся за свою жизнь и жизнь своего друга, а находясь так близко появлялось ощущение какой-никакой защищенности. Сначала мы лежали спинами друг к другу. Нам было достаточно слышать дыхание друг друга и просто чувствовать кого-то рядом, чтобы забыться тревожным поверхностным сном. Потом мы лежали уже лицом друг к другу, даже не совсем понимая для чего, и в какой-то момент стали держаться за руки. Сжимали ладони до побеления костяшек, прощупывали пульс на запястьях, чтобы просто убедиться, что каждый из нас был жив, и в особо холодные осенние ночи жались друг к другу поближе, часто даже касались губами щек, лба, шей друг друга, даже не особо видя, к чему именно мы прижимаемся губами. Та тряпка, которая в армии называлась одеялом, совсем не грела, потому только ближе друг к другу мы могли не замерзнуть. Но мы все равно укрывались ей с головой. Поджимали ноги так, чтобы нас не было видно, и прижимались друг к другу, чтобы кто-то из нас просто не свалился с края койки на пыльный пол. Даже поцелуи, кажется, были с привкусом пыли, и мы так сильно привыкли к этому, что перестали замечать. У нас был наш собственный маленький оазис посреди этого кошмара. Место, где мы вдвоем могли спрятаться от окружавших нас ужасов. В этом маленьком мирке под одеялом все словно стихало, и, закрыв глаза и утыкаясь носом в его шею, я старался себя убедить, что я сейчас совсем не в Ираке, а где-то в Сиэтле. Дома, в небрежной, но уютной квартире. Под одеялом у нас был свой мир, где не было ужасов реальности. На рассвете этот мир переставал существовать. Каждый из нас старался себя убедить, что это просто необходимость. Вынужденная мера. Что как только мы вернемся домой, если вообще вернемся, мы все забудем. Как оказалось, привязанность к кому-то — сильнейший наркотик, который выжигает тебя изнутри. Ты выгораешь и ломаешься, когда этого наркотика становится недостаточно. Мы оба понимали, что так быть не должно, и днем старались все больше избегать друг друга. Несколько раз на этой почве даже ссорились, но далеко это не заходило — у нас просто не было сил спорить. Когда дело доходило до спасения жизней, мы работали в большинстве молча, коротко советуясь, разве что, о сугубо важных в данный момент вещах. Но на этом любой наш контакт в дневное время заканчивался, тогда как по ночам мы снова были рядом, словно ничего и не было. Мы не могли иначе. Нам обоим было необходимо лежать так близко, чтобы чувствовать чужое сердцебиение собственной грудью, а шеей — дыхание. — Я перевожусь в другую часть. — И куда? — В Эль-Кайм. Наша база была в Кербеле. Ему нужно было пересечь ту часть Ирака, где велись самые активные боевые действия. Каков был шанс, что его убьют, когда он и трети пути не успеет проехать? Что ж, в то время он стремился к ста процентам. — Там не хватает полевых врачей? — Их везде не хватает. Мы оба понимали, что причина вовсе в недостатке медиков. Нам становилось тяжело выполнять свою работу в обстановке, когда мы пытались избегать друг друга. Более того — мы начинали ненавидеть друг друга. — Ты ведь уезжаешь совсем по другой причине, верно? Точнее, он ненавидел меня. Да и себя, наверное, просто за то, что дал слабину и не столкнул меня с той койки с самого начала. Я не ненавидел его. Я просто не мог его ненавидеть, хотя, вероятно, мне было бы куда проще, если бы я мог. Ненавидеть проще, чем прощать, как не крути. За свою жизнь я много раз выбирал сложный путь, и тот день, когда между нами все пошло в совершенно неверное русло, не исключение. Я устал выбирать сложные пути. С тех пор я только видел его имя в списках на повышение квалификации. До конца службы я разве что краем уха слышал рассказы о том, как майор Хант без освещения и оборудования спасал жизни безнадежных солдат. И каждый раз, слыша эти рассказы, я невольно ухмылялся. Да, это определенно то, что сделал бы Оуэн. Иногда мне даже казалось, что во рту был такой привычный привкус пыли.