коммуналка

— Чего тебе? Он стоит в проёме, упираясь бедром в дверь так сильно, что оно уже начинает побаливать. Пальцы вдавливаются в стену, отчего повязка на расхреначенных костяшках пропитывается свежей кровью. Хотелось-бы-пустота в буравящем взгляде, он хмурит брови и хочет быстрее отделаться от его общества и этого издевательского 'я знаю, ты ждал', что ветром гуляет по васильковому полю его глаз. От Элиотта пахнет грозой и мистралем, просквозившим воспалённый миокард ничейного сердца. От него пахнет солнечной теплотой и игрушечной влюблённостью, Лука чувствует это сквозь забитые тупой ненавистью поры, и совсем не продышаться, только бесполезно глотать потоки этого воздуха. у Элиотта коммуналка в сердце: половиночку — Люсиль, половинку — своим фатальным останься-съеби. И абсолютное нихуя — Луке. Вся эта суета уходит на второй план, пока железные ворота ты-первый-парка трещат под ломающимися костями. Он собрал себя по кускам. Проклял Париж с его душной болезненностью в сто пять квадратных километров, где теперь каждая херова тротуарная плитка трескается от груза несбывшегося, разрушенного. Где теперь не видно чьих-то других глаз, они размылись/растворились, уступив место его-мы-поторопились. — Там такой ливень, — Элиотт кивает в сторону заплаканного окна в квартире, — можно мне остаться ненадолго? Лука кидает что-то невнятное, разворачивается на сто восемьдесят и уходит вглубь квартиры, оставив Элиотта решать самому. И он решает. Неспешно идёт за ним, стягивая с плеч влажную куртку. — Не отвечаешь на мои сообщения? — слишком невинно интересуется, проходя за парнем в комнату. Провожает взглядом каждое его движение, высматривая стыдливую надломленность, которую он прячет под марлевой повязкой. — Что с рукой? — Забыл, — Лука небрежно падает в компьютерное кресло, отодвигаясь назад. Кусает щёку изнутри и ничего не понимает. Элиотт устраивает сраный саботаж, извращая каждое своё сказанное. Рушит то, что уже разрушено, доламывает, топчет ногами и оскаливается по-шакальи: отдай сердце. А у Луки коммуналка в нём: половиночку — его глазам, половинку — бесконечным небылицам, в которые мучительно хочется верить. И абсолютное нихуя — гордости. Оно уже давно отдано, рабски преклоняется. Лука слушает раскаты грома за окном, пару раз испуганно вздрогнув. — Так что с рукой-то? — повторяет вопрос, и Лука клянётся, что видит отражение молний в потемневших глазах цвета мокрый асфальт. — Хочешь прикинуться моей ёбаной нянькой? — качает головой, жмёт кулаки, отрезвляя себя болью, мрачнея лицом. — Хочешь поговорить, как будто мы с тобой друзья? Чего ты пришёл вообще? — Если ты о том, что случилось... Он не даёт ему закончить, вскакивает со стула и кидается к нему. Толкает его ладонями в грудь, почти выворачивая запястья. Быстро выходит из себя, раздувая ноздри. Отвратительно, как это жалко выглядит. Он стучит кулаками по его груди, будто пытаясь выбить бесхозное сердце. Зачем он пришёл? В очередной раз вспороть едва зажившие? Всё так же болит. Лука не уверен, хочет ли он на самом деле знать все ответы, хочет ли он вообще чего-либо, кроме как испариться нахуй из этой тупой Вселенной, где Лука-номер-один обречён на кораблекрушение. Он всё спрашивает себя, спрашивает, спрашивает, спрашивает снова и снова чего ты ждёшь? Это вонючее шоу уже в горле комом, Луку тошнит. Ему хочется вытошнить из себя всё. Его. Откуда столько тебя во мне? И этой ощетинившейся нужды вернуться назад, в третью субботу февраля. С билетом в один конец. — Да! — хрипит, тяжело дыша. — Ты мне сердце разбил своим ёбаным временем! — пихается руками, словно не чувствует никакой боли, кроме сердечной. Внутри вдруг становится совсем тихо. Пустоту перебивает очередной раскат грома, дождь сильнее стучит по оконному стеклу. — Это случилось бы в любом случае, рано или поздно... Он не слушает его, бьёт грёбаную железную грудь скудной силой крохотных ладошек, пока в голове вспышками его поцелуи с Люсиль. Под окнами собственного дома — на его ёбаных глазах, вымывая всю недавнюю близость. Под разноцветными лучами во флуоресцентных обручах, поражая взгляд глаукомой. В косом свете уличного фонаря, обрисовывая каждую клеточку тянущихся навстречу чужим губ. — Ну что? Хватило тебе времени? — еле заставляет себя дышать, вдалбливая каждое слово под его хренову кожу, впитавшую дождь. И давит, душит внутренне нечаянную необходимость почувствовать на себе его руки. Где-нибудь. Где угодно. Откуда в нём столько злости? Он всё кричит и кричит этим оглушающим шёпотом, пока из ушей льётся кровь, пачкая всё вокруг. Элиотт хватается за обрывки слишком тёплых воспоминаний, а мальчик колотит его душу, задыхается от собственных хрипов. Глаза напротив блестят от сдерживаемых слёз, а он молчит. Не в силах сказать что-то, что успокоило бы его. Или добило. Он не знает. Он же ничего не знает, отчего тогда всё внутри сокращается? — Пошёл ты! — Заткнись, — слабо требует Элиотт, хватая его запястья и крепко прижимая к своей груди. Смотрит сквозь. — Закрой рот. Никакой рот Лука закрывать, конечно, не собирается. — Пошёл ты, я сказал! — он дёргает руки, желая высвободиться из холодного капкана его пальцев. — Пошёл ты! Парень сжимает запястья так сильно, надеясь хоть так заставить его заткнуться. Но он всё плюётся этим ядом, высказывая, кажется, всю свою боль с самого рождения, приплетая разбитую коленку в третьем классе и шестую ступеньку на лестнице, где он постоянно спотыкается. — Заткнись, я сказал, — Элиотт прикрывает глаза и вдруг резко прижимает костлявое тело к себе. Лука не поддаётся, хочет оттолкнуть, но на какую-то секунду, уткнувшись носом в серую элиоттову толстовку, вдыхает полной грудью. — Отпусти меня, блять, — упирается руками ему в рёбра, слабо толкая от себя. — Отпусти. — Нет, — Элиотт сильнее тянет его на себя, зарыв одну ладонь в волосы на затылке. — Никогда. Шепчет в самое ухо: прости-и... Элиотт целует в лоб, в щёки. Крепко держит в ладонях влажное от слёз лицо и сцеловывает солёную влагу. А он просто стоит, беспомощно закрыв глаза, опустив руки, пока по щекам снова и снова бегут обжигающие ручьи. Лука совершенно, бесповоротно, абсолютно устал. Он сдался. Ему хочется позлорадствовать, что Элиотт выше на добрых пять дюймов, из-за чего ему приходится наклоняться. Но он, Лука, ведь сам сейчас приподнимается на носочках, подставляя лицо под его губы. Кретин. Тряпка. Хватается обессиленными пальцами за его предплечья, чувствуя тёплую влагу на ладони. — Твоя рука, чёрт, — выдыхает Элиотт, уставившись на пропитавшуюся кровью повязку. — Плевать, — он не открывает глаза. Только сильнее сдавливает его запястья своими руками. — Я так скучал по тебе. Гром. Молнии. Тучи. Крупные капли барабанят по стеклу, и это единственное, что можно расслышать. Луке нравится дождь. Нравится густая туманность, что сейчас забирается в эту комнату. Здесь так прохладно. Открытая форточка в гостиной пускает аромат мокрой листвы деревьев и мяты, что растёт на соседском балконе. Элиотту нравится дождь. Нравится серость небес, отсутствие солнца. Молнии, что чуть-чуть отражает фарфоровая кожа, усеянная родинками. И гром, раскалывающий небо на половины. Элиотту нравится запах свежести и зелёных яблок, которыми пахнет Лука, буквально давая ощутить их кисловатость на языке. Он впивается опухшими в эту фарфоровую кожу, усеянную родинками, встречая бледные отметки, оставленные этими же губами. Выцеловывает поверх них новые, не позволяя им заживать. Заставляет его кожу впитывать свой вкус, как губка впитывает воду. Стягивает с него помятую футболку, и на секунду замирает, рассматривая худые плечи и ключицы, покрывающиеся мурашками. Ему хочется закрыть это хрупкое тело от сквозняка, согреть своим. Он складывает мокрые ладони ему на грудь, пропуская пальцами горошины твердеющих сосков, ему почти больно от ощущения кожи к коже и потребности в первой близости. Лука забирается пальцами под плотную ткань толстовки, пробегая по рельефу тела, вырисовывая рёбра. Помогает ему освободиться от тряпки. Соскальзывает губами на подбородок. Элиоттова щетина слегка колет нежную кожу лица, он отводит голову в сторону, давая Луке полную свободу. Но мальчишке всё равно приходится закинуть руки ему на плечи, совсем на немного становясь выше. Он стелет влажные поцелуйные дорожки от подбородка до ямочки ключицы, каждый раз облизывая губы, упиваясь вкусом его кожи. Заполняя лёгкие её запахом. Дышать всё тяжелее, Элиотт чувствует лёгкое покалывание в кончиках пальцев, прикасаясь к мягким изгибам горячего тела. В джинсах становится до охуения тесно. Лука врывается в горячий рот, проводя кончиком языка по ребристому, как песок на берегу моря, нёбу. Ему дурно от мысли, что это не сон. Что вот он — под пальцами, не рассыплется, не растает. Сквозь боль в руке сжимает кожу на груди, легонько щипает плечи, предплечья, запястья. Просто... дотрагиваться. Быть ближе, чем это вообще возможно. Перепутаться клетками — так навсегда вернётся та вечность. Элиотт ощущает несильное подёргивание в его ладони, отводит руку, отрывается от губ. — Осторожнее, — и всё. Вот так шепчет. И прислоняет тёплые влажные губы к ранам. Чуть отводит повязку в сторону и чувствует металлический вкус крови во рту. Почти не касается повреждений, выдыхает мятный воздух на эти тошнотворные увечья, которые — он, блять, уверен, — его вина. И ему хочется долго-долго и очень-очень просить прощения, вымаливать, выпрашивать. А Лука вздрагивает и ловит глюки, будто ссадины затягиваются, тупо высыхают. Элиотт сгребает субтильное тельце в ладони и приподнимает над полом. Мальчишка от неожиданности хватается за его плечи, а уже через пару мгновений приземляется на мягкую постель. Он тяжело дышит, смотря снизу вверх. Тянет его к себе за пряжку ремня. Замок щёлкает, позволяя пальцам стянуть грубую ткань джинсов. Элиотт хочет помочь — снять мягкие домашние штанишки, но случайно заползает ладошкой в правый карман, нащупывая какую-то бумажку, господи, грёбаные шаровары. Осторожно вытягивает вещицу, не видя, занятый пухлыми губами, откладывает её куда-то на край столика. Лука переползает на середину постели, утягивая его за собой, вытаскивает ноги из перекрутившихся штанин, сжимая кожу на Элиоттовых рёбрах. Ему до одури страшно, такая тупая необходимость и склизкий страх смешались так, что трудно отличить одно от другого. Но ему хочется дочиста отдаться, довериться. У Элиотта в голове набатом бьёт 'ты первый', он так боится сделать больно. Он нависает над хрупким мальчишкой, исцеловывает лицо и шею, плечи, грудь. Ему уже хреново от привкуса персиковой кожи. Водит ладонями по податливому телу, что послушно выгибается. Из его губ вырывается тихий, полузадушенный стон. Ему хочется вышептать не бойся, просто... пожалуйста, не бойся. Я не причиню тебе боль. Но Элиотт останавливается, вглядываясь в испуганные бусинки-глазки и полное 'доверяю' заходится окружностью по ободку сапфировой радужки. Лука скользит ладонью вниз, к чёрным боксерам, оттянутым возбуждённым членом. Проходится рукой по всей длине, крепче сжимая у самого основания, слегка ведёт вверх. За окном снова сверкает молния, Лука снова игнорирует боль в руке, хватает Элиоттову ладонь, сплетая пальцы. За окном снова шумит гром, посылая по небу паутинные трещины. Лука снова целует пластилиновые губы на грани укуса. В окно всё ещё стучатся капли ливня, Лука всё ещё смотрит в пьяные Элиоттовы глаза, выискивает там что-то отчётливо требующееся. Он касается губами его виска, всё ещё крепко сжимая возбуждённую плоть. — В ящике, — выдыхает, сжимая веки до бликов. Элиотт послушно вытаскивает из ящика столика лубрикант и ленту презервативов. Он мягко целует его в висок, стягивая бельё. Смазка на пальцах холодная (стоило, наверное, закрыть окно), Элиотт немного ждёт, пока она нагреется, а затем приставляет палец ко входу. Лука недовольно ёрзает и мычит, инстинктивно приподнимается выше на подушках, пытаясь слезть с пальца, избавиться от неприятных ощущений. — Потерпи, — Элиотт смазано лижет впадинку ключиц, сжимая свободной рукой его член. Проводит по всей длине, размазывая предэякулят. — Сейчас всё пройдёт. Ты мне веришь? Он терпеливо растягивает непривыкшие стенки, совершенно исключая боль для его мальчика. Сцеловывает хриплые стоны. Лука жмурит глаза, сжимая тисками простыни, роняя крупные капли крови на их белоснежность. — Верю, — выдыхает устало, немного спускается с подушек, насаживаясь на пальцы. Терпит очередную вспышку (не терпится). Встречает мягкий успокаивающий взгляд из-под тёмных ресниц. — Конечно, я тебе верю. Элиотт утыкается лбом в подушку рядом с чужим ушком, ему совершенно не терпится. Его мальчик забывается, теряется в нежности и заботе чужих рук, тело постепенно поддаётся непривычным ласкам. Элиотт отстраняется, растягивает по члену презерватив, обильно смазывает его смазкой. Лука чувствует горячее тепло на коже от его прикосновений, ему до охуения нечем дышать. До охуения страшно, когда в него упирается головка члена, и он снова зажмуривает глаза, боясь боли. И боль приходит так неожиданно, заставляя резко выдохнуть и сжать край одеяла в кулаке. Элиотт замирает, чувствуя, как он сжимает его внутри. Чуть нагибается, зарываясь носом в волосы над ухом. Сплетает пальцы. Лука сжимает их, немного расслабляясь. Чувствует слабые толчки, пытаясь хоть немного абстрагироваться. Элиотт обводит губами каждый выступ, родинки на его теле почти кровоточат, исчерченные поцелуями. Элиотту хочется не думать, что завтра утром Лука проснётся с грязно-малиновыми отметками. Элиотту хочется думать, что завтра Лука проснётся с ним рядом. Как в тех тысячах параллельных Вселенных, где каждый Лука счастлив со своим Элиоттом. Где каждый Элиотт до безумия влюблён в своего маленького-крошечного-беззащитного Луку с глазами цвета вод Мёртвого моря. Где он не уходил. Может быть, кто-то из них будет счастливее остальных, но единственное остаётся неизменным — я навсегда с тобой. мы предначертаны. По параллельным Вселенным на пересекающихся лучах. — О, я тебя не заметил, извини. — Двадцать четвёртый батончик вкусный. Раскаты грома не заглушают Элиоттовы стоны, частые выдохи. Боль совсем притупляется, до удовольствия ещё далеко, но Луке плевать. Главное, что до Элиотта рукой подать. — Я Элиотт. Его кожа горит, прорастает дырами от палящих поцелуев. Элиотт прикусывает мочку уха, спускается ниже. — Это было мега... Умеешь удивлять. Скоблит зубами кожу на рёбрах, Луке щекотно и хочется засмеяться, но он может только глухо выдыхать наэлектризованные стоны, зажмуриваясь на особенно резких толчках. — В каком смысле 'никто'? Элиотт дуреет от этих ощущений внутри его тела. Тесно, узко, по-настоящему принадлежа только ему. — Что ж, пожелаем друг другу спокойной ночи? Лука жуёт собственные губы, сдерживая всхлипы. Потому что это уже почти приятно. И он сминает руку Элиотта, вновь ощущая горячую влагу, стекшую в ладонь. — Ты первый. Тут слишком жарко. До ебанутости душно и жарко. — Что, дождя ты тоже не боишься? Очередная яркая вспышка молнии освещает комнату, Элиотт видит бордовые отпечатки губ и пальцев на его груди. — Блин, да не боюсь я темноты! Он ускоряет темп, толкается, входит во всю длину, приближаясь к кульминации, закрывая глаза. — Ты опоздаешь на урок. Лука зажмуривается, слушая рваные выдохи сквозь сжатые зубы. Отчаянно, дико шарит по постели свободной ладонью. — Дело не в тебе... Элиотт сплетает их пальцы. — Ничего не случилось. Замедляется, а затем совсем замирает. Тихо и протяжно стонет прямо ему в ухо, кидая взгляд на стену. Грудь сдавливается. — И, я думаю, что влюбился. Всё, что он рисовал ему хоть когда-нибудь; всё, что дарил на клочках бумаги, совершенно корявое. Здесь. Перед лицом. Над его головой, пока он спит. Элиотт всё ещё не дышит, оглушённый такой очевидной, блять, правдой. Переводит взгляд на ту бумажонку, что вытащил из его штанов. Он всё ещё не дышит. — Я Элиотт. Элиотт-номер-один идёт навстречу судьбе.