трус

      Элиот боится. Кончики пальцев пробивает мелкой дрожью, когда Квентин смотрит на него — вкус горьких сигарет и хлопья пепла на новом жилете после их первой ночи смешиваются в один калейдоскоп с разноцветной хаотичной мозаикой, персиками и сливами, которые создают в горячую печать нежности на губах, что вспыхивает вновь и вновь. Квентин делает первый шаг, тянет смущенно буквами и смотрит в нижний левый угол, — Элиоту хочется заправить неаккуратно выбившуюся прядь за чужое ухо, мимолетно коснуться щеки или случайно губ, но он лишь последний трус, который убивает все, что ценит. «Я люблю тебя, но…» Перед глазами всплывает то робкое «Эй», письмо о полувеке, проведенном вместе, и их маленького сыне, что потом вырос и стал настоящей копией своего отца, и это не может не пугать, — теперь Квентин смотрит на него так, что сердце под ребрами болезненно бухает, заставляя вены на сгибах костей резко вспыхнуть, и слышится тихий-тихий треск. Кажется, прикоснешься лишь к мочке уха, почувствуешь на подушечке пальца тепло своей же крови, — Квентину больно так, что он едва ли не плачет, трет переносицу, чтобы соленые слезы не покатились по щекам, и это оглушает. Сердце глубоко внутри (примерно там, где Элиот все еще жив в новом пристанище Монстра) разбивается об отказ, лопаются сосуды и затапливает глотку теплой кровью. Ему страшно, и он сбегает, своим безрассудством и глупостью, своей трусостью убивая того, кто любит в ответ. Элиот, что ищет дверь, целует Квентина из воспоминаний. Слишком поздно.