the quiet silence

      День 89.              Инерция тащит его вперед еще несколько шагов, прежде чем он тяжело, с разгону, останавливается.       Рваное, загнанное дыхание.       Вдох, вдох, резко, хрипло.       Нетнетнетнетнетнетнетнет.       Вдох, вдох, вдох, вдох. Горящее горло саднит с каждым рывком грудной клетки все сильнее.       Нетнетнетнет, вдох, НЕТ, вдох, НЕТ!              Воздух застывает липкой, тянущейся субстанцией и облепляет его с ног до головы, обездвиживая, дезориентируя. Под его загнанным взглядом взметнувшиеся клубы пыли с мучительным спокойствием оседают обратно на землю. У него такое чувство, будто он стоит перед самыми рельсами, а мимо с грохотом несется поезд; ему требуется немало усилий, чтобы понять: оглушительный лязг и шум – это пульсирующая, бьющаяся о барабанные перепонки кровь, а крик звучит только у него в голове. Звучит страшно, но безопасно.              Его ладонь горячая и сухая, когда он, оборачиваясь, с силой накрывает ей рот и пытается выдохнуть разрывающимися от обилия кислорода легкими. Глаза мечутся между засыпанными листьями и песком рельсами, не в силах сфокусироваться и одновременно выхватывая окружающий мир в какой-то нереальной, небывалой точности: ржавое пятно в виде полумесяца, бурое маховое птичье перо с распушившимся кончиком. Нитка, выбивающаяся из холщового рюкзака с припасами, брошенного и забытого. Этот рюкзак словно напоминает ему о чем-то, рывком толкает обратно в реальность, и он поднимает взгляд.              В этот момент он видит, как в ее глаза прорывается крик – неостановимый, за мгновения пропитывающий привычную прозрачную синеву болезненной синью. Ему кажется, этот крик бьет его наотмашь и тянет за все струны без разбора, разрывая наугад.              Ее руки с такой силой прижаты к губам, что мельком проносится смутная мысль наверное, останутся синяки – и тут же исчезает, вытесненная их общим ужасом и общим осознанием, которое медленно, неотвратимо начинает просачиваться в намертво сцепленные взгляды; ни одному из них не под силу разорвать зрительный контакт. Их сковывает шок сродни болевому, и, точно так же, отпуская онемевшее от неожиданного удара тело, он впускает на свое место саму боль. Она ноюще разливается по сжатым до скрежета челюстям, скатывается из широко распахнутых глазчастыми слезами.              Они оба вздрагивают, слыша испуганное хныканье, но взгляды разъединяют не сразу, словно для того, чтобы разомкнуть такой контакт, требуется серьезное усилие. А потом воздух из стены вакуума снова превращается в живительное дуновение, а звуки возвращаются в мир, сообщая, что он не закончился прямо здесь и сейчас.              Она медленно отнимает руки от лица, оглядывается на звук с потерянным взглядом, и ее движения вдруг становятся такими сосредоточенными, такими сфокусированными. Она подходит к детям, собирает их вокруг себя, обнимает. Они цепляются за нее в четыре руки, и удивительно, как под весом их трясущихся тел ей удается не потерять равновесие, но она держит их крепко и нежно, как любая мать держит испуганного ребенка.              Он снова встречается с ней взглядами, почти случайно и так беспомощно, словно больше ему некуда обратиться, словно он до сих пор не верит.              Ее жесты пронизаны лаской, но глаза кричат так же остро, как и в первую секунду.                            День 127.       Нелепо. Немыслимо.              Но единственное, что помогает им всем не сойти с ума – это привычная, повторяющаяся работа. Они обнаруживают, что необходимость есть, спать, прогревать дом и стирать одежду никуда не исчезла, и мало-помалу, титаническими усилиями, их жизнь входит в какое-то подобие колеи.              День за днем, день за днем. Не думать, просто делать. Она выглядит такой уверенной и спокойной, безмолвно командуя на кухне и поощряя детей легкой улыбкой, что можно поверить, будто все как прежде.       Он окидывает взглядом аккуратно заправленную детскую кровать и плед на кресле рядом, и закрывает дверь, возобновляя шаг. Их сыну снятся кошмары, от которых он кричит во сне, так что ей приходится спать в его комнате. Спать, впрочем, это преувеличение – проводить ночи, скорее. Всегда начеку, всегда прислушиваясь к его дыханию, предугадывая каждый звук, успокаивая своим присутствием и объятиями. Порой ей приходится его будить, когда дурные сны держат слишком крепко – но, по крайней мере, от его кошмаров можно проснуться.              Он резко поводит головой, заставляя себя прервать мысль, но все равно чувствует в сознании ее несформулированное эхо. Иногда, когда она просыпается, и реальность еще не совсем настигла ее, а сон еще не совсем ушел, она выглядит почти счастливой. А потом вспоминает. Ему едва хватает выдержки не бежать.              Он видит ее почти у самого водопада, далеко впереди брошенных как попало ловушек, снастей и мешков – как будто в какой-то момент у нее просто закончились силы их нести. Грохот воды напрочь заглушает звуки, превращая ее в нелепого мима, который, сгорбившись, охватывает себя рукой, вцарапываясь в свои же ребра, и цепляется за шею, беззвучно исторгая из себя что-то невозможное, громадное и страшное искаженным ртом. Ноги застывают на месте, словно мозг умоляет его не подходить ближе, не разбивать себя на куски. Он не слушается.              То, что он слышит, едва ли похоже на человеческий плач – это булькающий гортанный вой,исступленный и режущий, некрасивый. Она задыхается, судорожно втягивая воздух между сотрясающими все тело приступами слез – шумно, с видимым трудом, так, что вены на шее вздуваются от напряжения, и каждый раз ее выворачивает новой волной рыданий, разрывающих не смыкающуюся прореху рта.Между вспухшими, покрасневшими от соли губами тянутся полупрозрачные ниточки слюны.              Она не удивляется, когда он хватает ее в охапку, только нашаривает его ладонь и стискивает изо всех сил, словно его присутствие именно здесь, именно сейчас – самая важная вещь на свете. Он не говорит ни слова, просто держит ее, пока она плачет. Держит, пока запоздалая скорбь не вырывается наружу полностью, оставляя ее истощенной и пустой, и покачивает в объятиях.              Проходят часы, прежде чем она, вымотанная эмоционально, окончательно затихает у него на руках. Он аккуратно убирает с ее щеки прилипшую прядь светлых волос, а потом осторожно укладывает ее голову себе на плечо.              Пока он несет ее домой, она открывает глаза только раз, но этого хватает, чтобы за пеленой усталости он разглядел все тот же отчаянный и измученный крик, который видел тогда на мосту.                            День 219.              Дверь открыта, но переступить порог у нее не хватает решимости. Она стоит в проеме, опираясь плечом о проход: одна рука поддерживает локоть другой, согнутые пальцы прижаты к губам. Слишком далеко в мыслях. Иногда ему кажется, ей нужно помогать возвращаться.              Ее плечи чуть дергаются от неожиданности, и она с резким вздохом оглядывается, когда прикосновение теплой ладони к спине, на уровне лопаток, вырывает ее из раздумий,– он обходит ее и становится с другой стороны проема. Уголки губ трогает мягкая улыбка, но чем дольше они не отпускают взглядов друг друга, тем более натянутой эта улыбка становится, пока, наконец, не выцветает, и помрачневший взгляд снова не обращается в глубину комнаты.              Он протягивает руку и касается ее локтя, привлекая внимание; приподнимает брови, задавая вопрос. В ответ она лишь небрежно качает головой. Новое убеждающее касание, новое покачивание головой – они безмолвно препираются несколько секунд, прежде чем она сдается, меняет положение и, протянув вперед другую руку, вкладывает что-то в мужскую ладонь. Он ощупывает предмет в темноте, не сразу понимая, что это. Потом узнает. И вскидывает глаза, изменившись в лице – спрашивая.              Внизу, следует незамысловатый жест, и следом правая ладонь дважды небрежно проходит по воздуху поверх левой, описывая круг на третий раз. Когда убиралась.              Пластмассовый солдатик царапает ладонь своим пластмассовым оружием. Там, в комнате, его напарники по гарнизону до сих пор расставлены на столе почетным полукругом, держа для него место во главе – на восемьдесят девятый день конца света один очень упрямый мальчишка перерыл оба этажа, но так и не нашел генерала, возглавляющего охрану. Генерала, способного в их отсутствие защитить дом от любого монстра.              Его ладонь зажимает игрушку в кулаке.       Он спиной ощущает, как резко меняется ее положение, когда он перешагивает порог – как будто она почувствовала перемену раньше, чем он на нее решился. Еще шаг, и она с неожиданной силой впивается пальцами в его локоть, останавливая, разворачивая. Не говорит ни слова, но он слишком хорошо знает этот напряженный блестящий взгляд.              Мы должны, рукой от плеча к плечу, настойчиво вниз. Она не отвечает, только предостерегающим жестом поводит головой в сторону, не отводя от него распахнутых глаз. Мы должны, повторяет он мягко, как только может. Ему больше не нужна армия. Он в безопасности.              Он знает, что она согласится, еще до того, как говорит последнее слово, до того, как она кивает и плачет, прижимаясь виском к его плечу – потому что в ее пристальном, испытующем взгляде нет агонии, только усталость и горечь. И желание отпустить.              Генерал воссоединяется со своим гарнизоном, бессменные измотанные бойцы отправляются на заслуженный отдых – пластмассовые фигурки едва слышно перекатываются в коробке, когда он ставит ее на полку. Потом наступает тишина.              И они не сразу понимают, что дело в том, что никто из них больше не кричит.                            День 273.              У него на ладони остаются отпечатки ее зубов, когда она изворачивается и прикусывает зажимающие ей рот пальцы. Кожа у нее на шее расцарапана жесткой щетиной там, где он прятал лицо, вжимаясь губами в ее тело, проглатывая звуки.              Мучительная и осторожная медлительность их выматывает, оставляя уставшими, но счастливыми.              В этот момент они полны эйфоричной храбрости и действительно верят, что смогут справиться с чем угодно. Даже если еще не знают, чем ради этого придется пожертвовать.