(un)holy

Тень черной собаки продолжает жаться к стене, туда, где сыро и темно. Туда, где одиноко и мрачно. В тишину. Тишина не становится избавительной для тени черного пса. В этих стенах не найти избавления, потому что страшна не темнота и даже не сырость, и черный пес прячет нос в лапы до тех пор, пока от него не остается только тень, а однажды, тень черной собаки знает это точно, не останется ничего. В этих стенах происходит именно так. Каждый шаг – боль, каждый вдох – боль. И самая ваша суть извращается, превращаясь в ослепительное великолепное ничто. Очень хорошо, что собаки не склонны к размышлениям о жизни. К болезненной ностальгии тоже. Тень черного пса не склонна к мысли о смерти, тень черного пса не ждет и не просит избавления. Мягкий белый шум в собачьих ушах окутывает ее, несет за собой дальше. Только даже псу не спрятаться от ослепительной тоски, от чувства потери семьи. Тень черного пса когда-то знала свою стаю, знала теплую руку хозяина. Нет, не так. У черной собаки было имя, такое же черное, на самом деле, но это и не так важно. Имя. Собственное. Не «Заключенная №***». Была любимая. И были друзья. Она прячет морду в лапы, чтобы не завыть. Но скулит все равно глухо, еле слышно. Заслышав шаги, ты всегда спешно перекидываешься обратно в человека. Дементоры – тем все равно, собака ты или человек, дышишь или задыхаешься, удушье – это последний оплот животного страха, и они кормятся им, всегда слишком жадные чтобы дать вдохнуть полной грудью. И слишком осторожные, чтобы не убить, не потерять драгоценную кормушку. Ты превращаешься каждый раз, как слышишь шаги. Все, кроме одних. То, как движется Реми ты можешь распознать из сотни тысяч других шагов, ты с трудом, но вспоминаешь, как она легко ступает во мраке комнаты, шрамы – белые, будто самой луной оставленные, на ее руках и спине, даже на лице. Наваждение покидает тебя, едва коснувшись – ты чувствуешь себя благословленной. Не поднимаешь головы с усталых лап, но в темноте ты все равно смотришь на нее. Ее патронус прогуливается вдоль клетки, серебряный сгусток и ты с трудом помнишь, какая же у него форма, с трудом помнишь ее запах и вкус, но серебро отражается в ее глазах и все для тебя имеет смысл, ты бы униженно подползла на животе к прутьям клетки, ткнуться носом хотя бы, но не хочешь, чтобы она видела тебя такой. Но не можешь найти в себе силы даже поднять голову. Ты слышишь ее голос – узнаешь среди тысячи других голосов, - Здравствуй, милая. И отзываешься еле слышным ворчанием, не открываешь пасть, чтобы не завыть. Не превращаешься в человека. То ли боишься взглянуть ей в глаза, то ли боишься заплакать. «Родная, я подвела тебя. Подвела тебя, подвела Харриэт, подвела Дженис и подвела Эванса, не смогла схватить чертову предательницу, она ускользнула из моих неуклюжих пальцев. Трусиха оттяпала себе мизинец, но мне никто не поверит. Никто не верит. Думают, это я ее убила. И я бы хотела. Хотела бы свернуть мерзкой твари шею, когда она успела стать такой проворной и быстрой. Крыса. Петра – крыса, подлая крыса. Здесь будто вечная ночь, солнце не восходит никогда, здесь нет окон, но я его все равно не чувствую. Мой кузен за стенкой сходит с ума – медленно, я слышу, как по ночам он плачет и воет, мой безумный кузен. Ему-то есть, чего бояться в темноте, его-то хотят разодрать на клочки мрачные тени, которые шепчут ему «Убийца, убийца, убийца», я бы стала убийцей тоже, но не успела, не смогла. Потому на части меня дерет не тень Петры, где ей со мной справиться, родная? Меня пытается прикончить собственное отчаянье. Я бы сказала, что я скучаю по тебе невыносимо и думаю о тебе каждую секунду, но это будет ложью, Реми. Я тебя забываю. И себя забываю. А это, поверь, страшнее.» Реми сидит с тобой долго, охраняя покой и пытаясь подарить минуту тишины, ты знаешь, что будет, когда она уйдет, страшишься этого, но молчишь. Ты молчишь почти всегда, мучаясь, не умея рассказать о себе, не умея себя показать, ты мучаешься. Реми не требует от тебя ответов, Реми молчит и есть в ее тишине что-то настолько страшное, такой надрыв, что ты боишься лишний раз вдохнуть, жмешься боком к сырой стене и вспоминаешь. Дышишь каждым воспоминанием, пока она здесь, и пока она с тобой. Ты вспоминаешь ощущение ее теплой кожи, ее спутанные волосы, когда ты ее целуешь, она улыбается, ты не видела людей более открытых – ты молчишь, ты вспоминаешь, как она кусает яблоко прямо у тебя из рук и смеется, когда сок течет у тебя по пальцам, ты ворчишь, вообще-то оно было моим, Реми, это даже не смешно. Ты помнишь, как чаще она дышит, как волнуется, как отличается на вкус, когда возбуждена, и на запах. Как все в ней меняется, когда ты к ней прикасаешься – как к ней не прикасался никто кроме тебя. Реми слизывает сок с твоих пальцев – ни капли стыда в ее глазах, ни малейшего намека, она усмехается, выпускает их изо рта с влажным звуком, ты смеешься – хрипло, еле слышно. Она скалится, показывает тебе зубы – бессовестная, ты любишь ее именно такой, бессовестной, любой другой тоже. Ее голос звучит у тебя в ушах особенно четко. «Вкусно.» Ты хочешь узнать, о чем думает сама Реми, но не рискуешь, не превращаешься в человека, не задаешь главного вопроса, но ты знаешь, ты заранее знаешь, что будет, когда она уйдет и ты снова останешься в этой темноте. Ты хочешь сказать ей: «Милая, родная, послушай, я никогда не хотела тебя оставить.» Но сделала это все равно. Так на тебя похоже. Реми сидит с тобой долго, и все внутри тебя клокочет, ты почти собираешься с силами сказать ей, сказать ей о важном, о нужном, о главном. Реми не может оставаться надолго, ты благодарна правилам Азкабана хотя бы за это. Когда она уходит ты долго смотришь ей в спину, знаешь там каждый шрам, мысленно целуешь ее между лопаток. Ты хочешь сказать, «Возвращайся, прошу тебя», ты хочешь рычать «Никогда больше не приходи, прошу тебя, не надо.» Но дверь за ней закрывается, темнота сжимается над тобой. Ты знаешь, что последует дальше. Во мраке камеры завыла тень черной собаки. Мать направляет на тебя палочку, говорит, что ты бездарна, бездарна, ты бесполезна. Ты не нужна ей такая, ты не нужна ей никакой. Ты бесполезна. Из тебя никогда не выйдет никакого толка. И сейчас ты ей веришь, матушка, милая матушка будто смотрела прямо в будущее. Ты заканчиваешь свои дни в тюрьме, у тебя ни будущего, ни настоящего, ни друзей, ни любимой, ни-че-го. Она стоит в самом темном углу камеры, из которого ты пытаешься уползти в слепом ужасе, а когда выходит на свет – она гнилая и мертвая, «Круцио, доченька, круцио, бесполезная маленькая тварь.», тебе предстоит еще так многому научиться у нее, ведь ее болезнь пускает в тебя корни. Отец смотрит на тебя с режущим, скальпельным просто равнодушием. Он любил бы тебя больше, родись ты мальчишкой. Родись ты наследником. Ему бы проще было терпеть мать, ему несомненно проще было бы терпеть мать, роди она ему хоть одного сына, из тебя бы получился несомненно лучший – обман, он уверен тоже, даже будь ты наследником, из тебя бы не вышло никакого толка, ты всегда идешь не в ту сторону, ты всегда путаешь направления, и ты путаешься под ногами. Ты не человек вовсе, зарисовка какая-то, карикатура, жалкое подобие. Лучше бы тебя не было вообще. Каждый раз, когда ты думаешь о том, что он мог бы однажды полюбить тебя – ты врешь. Самой себе в первую очередь. Когда приходит очередь твоей сестры и ты видишь ее лицо – ты подвела ее так сильно, так сильно ее подвела, ты забываешь, как дышать. Потолок из темноты обваливается, похоронив тебя заживо. Ты остаешься жива. Каким-то чудом. Тогда ты спрашиваешь себя «За что? Зачем?» И получаешь ответ немедленно. Угадываешь его в звуке любимых шагов по коридору. Вы сидите в тишине долго, Реми и ты, ее патронус укладывается возле прутьев решетки, смотрит на тебя, будто говорит: «Ну скажи хоть слово мне.» Реми протягивает к тебе руку, хочет дотронуться, и ты доверчиво, ушастой собачьей головой бодаешь ее руку. Она приносит с собой ясность, приносит с собой свет – серебряный и лунный, она приносит с собой покой, ее рука пахнет чем-то до боли знакомым, у тебя сжимается желудок, тебе чертовски страшно, и ты впечатываешь, впечатываешь момент в память, не потерять ее, не забывать никогда. Ты знаешь, что так будет недолго, ты потеряешь самую ниточку – запах, ты будешь пытаться ткнуться мордой в место, где она сидела. Сохранить момент, продлить его еще хоть на минуту, но темнота сомкнется над тобой снова, и они будут жрать тебя, прогрызать в тебе тоннели, хуже любых паразитов. Пока ты не забудешь, как дышать, пока они не сожрут все, чем ты являешься. Все, что в тебе осталось живого и человеческого. Твой безумный кузен через стенку говорит сам с собой, и даже так ты слышишь «Темный лорд вернется, вернется, вернется», тебя тошнит. Ты переводишь взгляд на ее лицо, она будто в один момент стала старше, она все равно невозможно прекрасна, и ты знаешь, в эту самую секунду знаешь, что тебе делать. Ты забываешь собственный человеческий голос, потому сначала прокашливаешься, пытаясь прочистить горло. Что-то в тебе сжимается, когда ты видишь, как она вздрагивает, как ее плечи на секунду становятся неподвижными, какой беззащитной она выглядит, ее никто такой не видел, никто и никогда – кроме тебя, конечно. Это ваша тайна и то, что она продолжает жить даже здесь, в темном и жутком коридоре Азкабана, в присутствии фигуры в темном плаще, безликой и вечно голодной, кажется тебе почти священным. Чего не скажешь о тебе самой. Что в тебе осталось святого? Что у тебя святого было, кроме нее? И ты закусываешь губу, крепко, тебе кроваво и хорошо в эту секунду, тебе ослепительно человечно, ты – подсоленная рана, ноешь и саднишь, но смотришь на нее и когда она оборачивается ты стараешься усмехнуться, привычно, как это бывало абсолютно всегда с вами, ты тянешь руку к ее лицу через прутья, - Здравствуй, волчица. «Я говорю им: я больна. Я больна и это не исправить, я не автомобиль и не мотоцикл, вы не подкрутите во мне пару гаек и не заставить лететь по дороге так, будто ничего не случилось. Будто не было в моей жизни сотни аварий, будто не было свалки, будто ничего не было. Они отвечают мне: ты – само вдохновение и ты очаровательна. Ты такая красивая. Я помню, как это происходит, так отчетливо, будто это произошло вчера. Или два дня назад, максимум. И как же мне было не влюбиться в собственный недуг? Как не начать преклоняться перед собственным уродством, дефектностью, когда другие восхваляли его так горячо и так сильно? Что мое незамиренное горе казалось им интересным, что бесконечная пассивная, (пассивная ли?) агрессия казалась фирменным жестом. Я была злым ребенком. Я была трудным подростком. Я была взрослым, который обречен умереть рано и вот я здесь, гнию заживо, сжимая в костенеющих пальцах лицо любимой женщины. Когда она говорит мне, что любит меня, все еще любит меня, мне кажется, что болезнь настигла меня и вот теперь. Теперь она точно меня сожрет. Поселилась в моих костях. Разъедает мои ткани. Точит и точит мои легкие. Мучает меня. Когда она говорит мне, что любит меня, я думаю обо всем, что у нас было и чего у нас теперь никогда не будет. Вини меня, милая. Но я наталкиваюсь только на любовь в ее взгляде, бесконечную, огромную, она смотрит на меня как на самую яркую звезду – до сих пор. Я потеряю тебя неминуемо, обязательно, совсем скоро. Но я знаю, что когда она, в свою очередь, возвращается из тюрьмы – без меня, снова, то не может ни есть, ни спать. И это знание хуже, это страшнее.» Ты понятия не имеешь, сколько у тебя есть, знаешь только, что правдами или неправдами должна рассказать ей о главном, но ты гладишь ее кожу, лицо и шею, исчерканные шрамами и ранними морщинами, откуда, милая, ты клянешься мысленно, их стало больше, ты всегда знала, что погубишь и это, но верила так настойчиво, что справишься, для нее справишься – в этот раз. Что я с тобой сделала? Но речь сейчас даже не об этом, ты шепчешь ей – голос не принадлежит тебе, ты не узнаешь его, он вздрагивает при виде фигуры в черном и ее патронус, отважный сгусток счастья, бросается фигуре наперерез – ты знаешь, что когда она создает его, то думает о тебе. Какое воспоминание ты выбрала сегодня? (Ты вспоминаешь, как целуешь ее в тесной палатке, Эванс, Дженис и Петра давно спят в соседней, а тебе совершенно плевать в эту секунду, разбудите вы их или нет, ты шепчешь ей в ухо о том, как сильно ее любишь и понимаешь, что никогда не делала этого сильнее. Ты просто не умела.) - Разве можно подобную тебе держать в клетке? Ты, волчица, всегда должна быть свободна. Ты больше всего боишься, что она тебя послушает и не придет больше, ты знаешь, что она, упрямая, этого, конечно, не сделает. С чего ты взяла, что она послушает тебя сейчас? В моменты, когда ты просила не биться с тобой, не пытаться облегчить тебе участь, ну когда же она тебя слушала? И она вспыхивает, не слышит, но не убирает твои руки, остается неподвижной. Больше всего тебе хочется, чтобы она осталась. Но тебя подводит, тебя тошнит от ощущения того, как это неправильно, видеть ее здесь. И ты греешься, греешься ее присутствием, впитываешь каждую секунду ее присутствия. Ты хочешь пообещать ей хоть что-нибудь, но что теперь ты можешь обещать, когда даже ты сама не принадлежишь себе, твои мысли и чувства не принадлежат тебе, ты постепенно пустеющий сосуд и ты небезопасна, скоро не будет ничего, но пока. Пока она здесь и она приносит ясность, и ты.. - Я люблю тебя, Реми. Всем, что у меня только осталось. Всем, что у меня есть. Ты не хочешь ее отпускать, и она не хочет уходить, но это происходит все равно. Ты разжимаешь руки. Опускаешь голову на лапы, тенью огромной черной собаки. Когда темнота сгущается над тобой снова, ты замираешь, беспомощная, одинокая, движимая единым страхом – она не вернется больше, что если она никогда больше не вернется? Мертвые Дженис и Эванс, неподвижные, ты успеваешь туда первой, ты успеваешь закрыть им глаза, ты воешь без собачьей формы, она не нужна тебе, ты кричишь так, что рискуешь перебудить соседей. Господи, родные мои, да что же это. Ты успеваешь туда первой и когда ты находишь малышку ты рычишь. Ты рычишь и прижимаешь ее к себе, последнее, последняя, кто остался, кто у тебя остался. Похожая на Дженис до смешного, она тянет к тебе ручки, впервые за эту бесконечно длинную ночь успокоенная и.. И ее вырывают из твоих неловких рук, ты бросаешься на Хагрида с кулаками, «Отдай ее! Отдай, она моя!», но разве великан виноват? Виновата ты. Не сохранила тайну. Виновата ты. Не уберегла и не удержала. Виновата ты и крестницу выдирают из твоих кривых рук, а ты ничего не можешь сделать. Он виновато бормочет про «Дамблдор приказал», ты, побежденная, отдаешь свой мотоцикл. Ты, побежденная, отдаешь свой мотоцикл, так с ней будет легче добраться. Ты, побежденная, клянешься убить суку Петру. Ты не сможешь и этого, оказывается. Реми приходит еще несколько раз. Или несколько сотен раз. Они длятся секунду или вечность, ты теряешься в датах и запахах, в моментах, в коридорах собственной памяти, все это сливается для тебя в один мучительный момент, который потом обязательно сожрет темнота, как это произошло со всеми прочими моментами. Ты не можешь сказать точнее, была ли она здесь, была ли она вообще. С тобой происходит что-то, что тебя и пугает, и не волнует совершенно. Одновременно. Ты больше не пытаешься говорить с ней, у тебя на это нет ни сил, ни возможности. Ты молчишь. Прячешь нос в лапы и иногда разрешаешь ей дотронуться до себя, жаждешь и боишься этого прикосновения. Ты знаешь, что случится совсем скоро. Чувствуешь как-то по-собачьи. Финал понятен, тем и неизбежен, и это тебя почти не мучает. «Я не хочу, не хочу, не хочу забывать тебя, дорогая, милая, послушай.» Однажды она не приходит. Ты до конца не осознаешь, что случилось, просто ждешь чего-то отчаянно и жадно, и чего-то не происходит. Темнота не расходится над твоей головой, сознание не возвращается, ясность не наступает. Что-то было. И чего-то больше нет. Ты пытаешься обнюхивать место, которое пахло для тебя домом, но находишь только сырость. Ты тычешься мордой в прутья решетки, переживая одну волну отчаянья за другой. Ты рассыпаешься и собираешься снова, ты состоишь только из страха, в тебе будто больше ничего не осталось. А было ли? Было ли в тебе еще хоть что-то? Они продолжают жрать тебя, скоро ничего не останется. Это и неважно, думаешь ты, все это неважно. Ведь что-то важное здесь было, что-то безумно для тебя важное, но теперь. Теперь этого нет. И ты мучаешься, ты силишься понять. Но у тебя не получается. У тебя ничего не получается. Реми не плачет, когда видит тебя здесь впервые, но выражение лица у нее такое, будто она предельно к этому близка и тебя жалит стыд, тебя это мучает. Ты обещала ей столько удивительных вещей, но что осталось в итоге, что осталось в итоге? Перед глазами у тебя до сих пор стоит Петра, сжимающаяся от испуга и ты рычишь, когда бросаешься на нее: «Что ты наделала, сука?!» Она пятится, пятится, пока не упирается в стену, на вас смотрят, тебе бы убить эту тварь на месте, но ты медлишь, потому что Петра, неуклюжая Петра, трусиха Петра, плачет снова, плачет и умоляет: Сириус, послушай, прошу тебя. Сириус. И ты останавливаешься ровно на секунду. Ровно на секунду, которой неуклюжей трусихе Петре хватает на то, чтобы убить тебя. Иногда ты не уверена, что ты когда-либо рождалась. Ты знаешь, что рассказы про сверхновую – это бред. Теперь ты знаешь точно. И ты продолжаешь гнить тут заживо, и нет Реми, чтобы принести тебе покой. Ты бы предпочла беспамятство, чем четкое знание того, что у тебя было. И чего больше никогда не будет. Одиночество и отчаяние обрушиваются на тебя заново, ты встречаешь их как старых друзей, в конце концов, сколько еще это измученное тело сможет сражаться? Они называли тебя прекрасной. Еще одна ложь. Тень черной собаки в углу камеры бессильно опускает голову на лапы, едва успев ее поднять. Прячет в лапы нос, выдыхает еле слышно, чтобы не завыть. Тень черной собаки прикрывает глаза – сколько, в самом деле, можно бороться? Собаки не умеют говорить и слава богу. Тень черной собаки задыхается, одинокая и по-животному напуганная. Но никто не тянет к ней руки через прутья клетки, не прикасается к голове, не чешет за ухом. Никто не зовет ее по имени, никто не говорит ей: «Проснись, Сириус. Проснись.» А ведь собственное имя – это так важно. Тень черной собаки тонет в этой темноте сутками, силясь урвать для себя хоть крупицу воздуха, не то, что вдохнуть полной грудью. Тень черной собаки забывает, что у нее вообще когда-то были легкие.