Разбитое зеркало

Сначала она отмечает холодно — интересный человек. Носит не обычную мантию жреца, а почти мирское одеяние, хоть и в храмовых цветах, белое и черное. К светлой коже и темным волосам очень идет. Потом обращает внимание, как собираются вокруг женщины, рассчитывающие на танец с ним. Потом оценивает его ум, умение одновременно говорить дипломатично и не стесняться прямолинейности. То, насколько хорошо он танцует, становится вишенкой на торте. То, что он читает ее интерес по, она уверена, совершенно нейтральному лицу, и так же вежливо-прямо отклоняет его, оскорбляет. До этого момента она не думала всерьез о том, чтобы сделать его своей жертвой. Фламен Церкви, посвященный, сильный маг, сумевший защититься от нападения — куда более крепкий орешек, чем она обычно выбирает. Сорокалетний, хоть и молодо выглядящий, совершенно не той масти. Ничуть не похожий на кузена. Она с удивлением понимает — он заинтересовал ее сам по себе. Это что-то новое. Выследить его до странного легко, как и узнать, где именно он живет. Дважды перепроверить, что он одинок и не приведет женщину этой ночью. Достаточно войти в келью, планируя ловушку, чтобы понять — он все-таки живет не один. И быстро удалиться, не оставив следов. Интерес, словно кинжал, затачивается сложностями в достижении цели. Ждать, пока фламен покинет обитель, утомительно. Каждый день наблюдать за чужой рутиной, сохранять скрытность, не вызывать подозрений. Однако она ни на миг не думает о том, чтобы отступить. Чем дольше ожидание, тем больше придумывается способов вызвать боль и страх у будущей жертвы. Тем тяжелей удерживать себя в рамках. Тем сложней ждать. Она чувствует, что приближается к краю своего холодного умения сдерживаться, ненависть ко всем выплескивается на поверхность, проявляется в движениях и нежелании видеть людей… Когда фламен наконец собирается в дорогу. Узнать маршрут, выбрать подходящую улицу и время, найти удобное место поблизости. Подготовиться больше, чем когда-либо прежде, использовать все оставшиеся дни и ухмыляться. Так она выражает уважение к своей цели. Но вряд ли он это оценит. Когда свита оседает на мостовую, мгновенно лишившись воздуха, фламен остается стоять. Проникает за ее ментальный щит с непринужденным изяществом, спрашивает бесстрашно: — Чем, собственно, я заслужил такое внимание? Может быть, мы просто поговорим? Она улыбается с крыши, взвешивая в ладони камень вместо привычного метательного ножа. От этого щитом вам не закрыться. Он замечает движение, вскидывает голову, но увернуться уже не успевает. Оседает на мостовую, по виску течет струйка крови. Воздух подхватывает ее, позволяя мягко спрыгнуть с высоты, и так же легко поднимает лежащих вокруг людей. Дом давно заброшен, но дает прекрасное убежище. Надежно связанная свита брошена в подвале неподалеку от места засады, а свою добычу она переносит сюда. Растягивает между загодя вбитыми в стену кольцами, любовно вывязывает все узлы, стирает пальцем кровавую дорожку на виске. Кладет на закрытые глаза плотную повязку. Ставит щит — более надежный, чем тот, что был на крыше, накрывает всю комнату так, чтобы не пробился даже самый талантливый и тренированный менталист. Перебирает инструменты. Это ожидание — сладость прелюдии, нежнейшая мука, последние моменты тишины в этих стенах. Он глубоко вдыхает, приходя в себя, и спустя миг улыбается. Не наигранно, понимает она с восхищением, он действительно не боится ее. Очнувшись связанным и беспомощным в неведомо чьих руках, он не боится. — Можно же было просто пригласить, — говорит едва ли не с насмешкой. Она вскидывает брови, но молчит. Он слышал ее голос и может вспомнить, а она никогда не рискует. Зато он болтает за двоих. — Зачем же было портить одежду, — когда она распарывает швы белого камзола. — Вообще-то это можно делать добровольно, — когда лезвие стилета рассекает кожу на ребрах, оставляя длинные тонкие раны. Она отвешивает ему тяжелую пощечину, и он замолкает. Дышит рвано, красивое лицо искажается страданием, снова разглаживается. Он не пытается строить из себя героя или скрывать боль, но он все еще не боится, она чувствует это. И легко соскальзывает в противостояние с его спокойствием, выкладывается полностью, покрывая кожу алыми следами плети и тонкими разрезами стилета, прокалывая иглами мочки ушей и соски. А затем скользя подушечками пальцев между рубцами, лаская — желая вызвать если не страх боли, то хотя бы страх унижения. От боли он кричал, а в ответ на ласку замирает недоверчиво. Она ждет гримасы отвращения, но он, напротив, подается под ее руки, отзывается охотно. Даже когда ее пальцы совершенно недвусмысленно проскальзывает между его ног, только вздыхает, обмякает в путах, расслабляясь полностью. После она проанализирует это, подумает о том, что его магический опыт, рисунок профессиональных заклинаний вполне сочетается с опытом и в столь своеобразном для Ферраса сексе, но тогда только улыбается жадно, наслаждаясь его мягкостью и болью, пальцы погружаются в него и одновременно вторая рука ложится на раны, кровь обволакивает пленкой. Когда она одновременно вдавливается и в рану, и в нежную глубину, он сжимается рефлекторно, почти всхлипывает, плывет между мукой и наслаждением. И все же как бы он ни умел расслабляться, он не готов к ее игрушкам. Она медленно качает бедрами, вглядываясь в его лицо, скользит ладонями по сухим щекам. Он пытается отвернуться, но она не позволяет, целует плотно сжатые губы, удерживая его за горло. Думает: «Я нашла твое слабое место». Ласкает настойчиво, ловит его дыхание, нажимает под челюстью, заставляя разжать зубы, осторожно скользит в рот пальцами, удерживая его открытым, целует насильно. — И зачем? — спрашивает он, когда она отрывается от его губ. За злостью наконец-то виднеется страх, пусть не ее самой, а чего-то иного, более глубокого, но ей сейчас все равно. Наслаждение приходит острой волной, резкие движения вырывают болезненный стон из чужого горла, стиснутого в ее ладони. Она отступает, выскальзывая из его тела. С веселым удивлением склоняет голову к плечу — он возбужден, хотя дрожит от слабости и злости, струйки крови частой алой паутиной оплетают кожу. Она продолжает игру. Она всегда продолжает, пока они не доходят до предела наслаждения и сознания. Их лица в этот момент такие разные, и ей жаль только, что она не увидит его глаза. Он дивно податлив в ее руках, больше, чем любой из мальчиков, которых она мучила прежде. Он отдается осознанно, в самом деле почти добровольно, отвечая на ее удары и ее нежность одинаково сильно. Она держит его жизнь в ладонях, но он все еще остается в сознании. У него больше нет сил кричать, а лицо становится удивительно спокойным, почти одухотворенным. Впервые она подступает так близко к границе чужой смерти, и это завораживает. Когда она все же доводит его до пика, на миг ей кажется, что он не вынесет этого, что дрожь удовольствия станет его агонией. Но все же он теряет сознание прежде, чем жизнь. Она снимает повязку, вглядывается в мягкие, сглаженные черты. На них не отпечаталось ни муки, ни наслаждения, только спокойное принятие — всего, что бы ни пришлось вынести. Даже смерти. Но этого он не дождется. Она никогда не убивает. Она следит, как его находят — тщательно забинтованного, еще не пришедшего в себя. Живого. И когда он улыбается, очнувшись, она, никем не замеченная, улыбается тоже.