«Мир вращается в мёртвой петле, по своему же следу...»
Тысяча футов. Тысяча футов под ногами, но твои ступни не касаются бездны: они прочно упираются в твёрдый металлический пол конструкции, с рёвом зависшей на куске огромного и необъятного воздушного пространства где-то посередине, между небом и землёй. Уши закладывает от мощного, безудержно рвущего небосклон в клочья ветра и несмолкаемого рокота грохочущего рядом мотора; ледяные пальцы смертельной хваткой стискивают карабин; за прозрачной пластиковой маской-очками с едва различимой царапиной на стекле призрачно тает высота. Внизу — маленькие островки зелени и карта города как на ладони: петляющие ручейки шоссе с движущимися по ним, точно игрушечными, машинами и длинные ленты автострад, плавно огибающие улицы и образующие витиеватую цепочку, похожую на спутанную рождественскую гирлянду, которую в детстве отец каждый год доставал из старого пыльного чулана; крыши небоскрёбов царапают свинцовые облака, готовые вот-вот обрушиться на ещё не проснувшийся город крупной дробью бесцветного весеннего дождя. Инструктор что-то кричит тебе на ухо, но звук рассеивается, словно эхо в горах, затянутых предрассветным туманом. Из открытого люка тебя обдаёт холодом и страхом; бездна разверзается у твоих ног, точно мифический зверь, жаждущий поглотить твою плоть целиком, и душераздирающий крик утопает в вязкой и беззвучной пустоте прыжка, так и не покинув чуть дрогнувших губ. Сердце замирает. Время останавливается. Есть вещи, к которым нельзя подготовиться — как нельзя увернуться от пули, выпущенной в лоб из дробовика с расстояния двух метров. Вещи, которые выходят за рамки твоего понимания, и, сколько бы ты ни пытался их представить, они всё равно окажутся чем-то запредельным и невообразимым, словно прыжок с неба без парашюта. Такие вещи как смерть, например. Отголоски бездны всё ещё звучат в голове Эрика, постепенно вытесняемые гулом разбуженного и монотонно гудящего, точно недовольная пчела, только что вышедшая из спячки, Нью-Йорка. Бегущая строка поверх рекламных щитов на серых фасадах офисных зданий, перекрёстки, затопленные машинами, и длинные улицы, полные вечно спешащих на работу горожан. Со всех сторон раздаётся спонтанный шум мегаполиса, словно неровный стук каменного сердца: строптивое ворчание автомобильных моторов, глухое фырканье выхлопных труб, громкие гудки нетерпеливых водителей, сигналящих зазевавшимся пешеходам, тревожное треньканье велосипедистов, пытающихся на полном ходу объехать скопление людей на бульваре. Эрик сидел за круглым столиком в кафе на углу Восточной, рядом со стеклянной витриной с панорамным обзором на авеню, и изо всех сил пытался сосредоточиться на газете, которую держал в руках. В уме у него раз за разом всплывали строчки из некогда прочитанного, но давно позабытого стихотворения.«Жизнь бесконечна. На деле — мгновение; Что скоротечно — предастся забвению. Ждёшь перемен с каждым днём всё острее, а время с годами несётся быстрее...»
Суетливо звякнул дверной колокольчик у входа, оповещая сотрудников кафе об очередном раннем посетителе. — «...время с годами несётся быстрее», — вслух повторил Эрик отрешённо. — Ну отлично, приятель! Ты это специально, правда? Стоило мне зайти в кафе, так нет, чтобы услышать от своего напарника в знак приветствия светлое и преисполненное дружелюбия «Доброе утро, Лео!», как я с размаху получаю в лицо цитату о быстротечности времени. — Доброе утро, Лео, — всё так же безэмоционально отозвался Эрик, не поднимая глаз, но точно зная, кто перед ним стоит. Наверняка, в его же «счастливой» форменной ветровке и с неизменным бронежилетом под ней. Он небрежно перелистнул страницу газеты. — Ты нарочно это делаешь! — не унимался ворчливый голос. — Делаю что? Читаю вслух? — Эрик, наконец, оторвался от статьи и смерил взглядом своего докучливого напарника. Тот стоял, уперев руки в бока. — Напоминаешь мне о не вечности жизни. — Ну, что могу сказать, Лео. Жизнь не вечна, — Делахой раздраженно развёл руками в ответ. За последний месяц он так устал выслушивать бесконечные жалобы и страхи суеверного Бэнкса, что из чувства противоречия заранее начал в спорах идти ва-банк. Впрочем, не только в спорах. Он и сам до конца не понимал, что нервирует его больше: стремление Лео раздувать из мухи слона или его полное принятие неизбежности. Как по нему, так Лео даже не пытался побороться за свою судьбу — он просто слепо ей подчинился. И именно это сильнее всего задевало Эрика. Будь у Бэнкса чуть больше мужества, чтобы взглянуть правде в глаза, он бы понял, что жизнь на самом деле всего лишь миг — краткий, яркий и насыщенный. И что цепляться за него так же бессмысленно, как хватать воздух руками во время падения. Ведь в прыжке без парашюта единственное, что тебе доступно, это полёт. Запомнить каждую его секунду и навсегда запечатлеть в памяти свои ощущения — это всё, что нужно, чтобы уйти с достоинством. Не замыкаться в четырёх стенах с пластиковой мебелью, обёрнутой в пенопласт, и дезинфицирующим гелем под мышкой, травмируя окружающих своими нелепыми одеяниями и доводя коллег до уныния полными безнадёги пророчествами. Нет! Жить. Жить полной жизнью, дышать полной грудью, вдыхая каждый запах, даже если это запах больничного воздуха, пропитанного медикаментами. ...Эрик поморщился. Этим утром, всего в паре кварталов от кафе, где они с Лео обычно встречались перед работой, он столкнулся с мальчишкой. Случайно. (Хотя Делахой, не без помощи своего вездесущего и закатывающего истерики на тему фатума, напарника, уже отчётливо сознавал, что случайностей не бывает — в мире всё взаимосвязано). Пацан налетел на него из-за угла — по-видимому, торопился в школу. От столкновения из его рук выпала сумка с учебниками. Замок раскрылся, и часть книг вылетела на асфальт. Эрик нагнулся, чтобы помочь мальчишке их собрать, как неожиданно заметил, что у него под рукой оказалась брошюрка авторства О'Генри... — ...ты читал? — Что читал, прости? Лео, усаживаясь за столик и пытаясь приткнуть на бесхозно стоящий рядом третий стул свою (точнее, Эрика) ветровку, бесстыдно пропустил часть фразы напарника мимо ушей. — «Дороги судьбы», — снисходительно повторил Эрик. — Произведение О'Генри. — А... может быть. Когда-то в школе мы его проходили. А что? Бэнкс устроился поудобнее и принялся листать меню. Свой утренний кофе он выпил ещё дома, а вот позавтракать ещё не успел. — Ничего, — Эрик задумчивым взглядом уставился через стекло витрины на улицу, где мимо них всё так же в спешке проходили люди и на быстрой скорости проезжали машины. — Знаешь, о чём она? — Прости, приятель, что-то не упомню, — отвлечённый чтением меню Лео наконец-то определился с заказом и радостно вскинул вверх руку, подзывая официанта. Тот вырос напротив их столика незамедлительно. Тщательно записав все пожелания привередливого чернокожего посетителя по поводу "ничего аллергичного, жирного, жареного, копчёного, приторно сладкого, передержанного, недоваренного, с вышедшим сроком годности или напичканного холестерином" в блокнот под брезгливое поморщивание его друга, он удалился. — Так вот, — вернулся к предмету беседы Делахой. — Это рассказ о пастухе по имени Давид Миньо. И о том, как жизнь предоставляет ему выбор, состоящий из трёх различных дорог. — Звучит интересно, — Бэнкс с воодушевлением привалился к столу, подобрав локти. — На первой дороге Давид знакомится с влиятельным маркизом де Бопертюи, который мечтает выдать замуж свою строптивую племянницу Люси. Однако Люси не желает становиться женой богача, поэтому маркиз выдаёт её замуж за первого встречного — то есть, за Давида, — спокойно сообщил Эрик. — Но сразу после этого между героями происходит стычка, в результате которой маркиз лишает Давида жизни пистолетным выстрелом. — Ого как... — Бэнкс сильнее навалился на стол. — Немного крутовато, не находишь? — Это не всё. Выбрав вторую дорогу, Давид волею случая оказывается в Париже, где влюбляется в молодую красавицу с улицы Конти и, сам того не подозревая, помогает ей совершить государственный переворот. — Ничего себе! — присвистнул Лео. — Вот только ни с красоткой, ни с переворотом у него ничего не выходит — он становится жертвой дворцовых интриг и гибнет от пули, выпущенной из — можешь себе представить? — всё того же пистолета маркиза. Лео задёргался, смутно догадываясь, куда идёт речь. — На третьей дороге Давид остаётся со своей возлюбленной, Ивонн, у себя в селении, женится на ней и получает дом в наследство. Но ему хочется стать именитым поэтом, поэтому он пишет стихи, а затем отвозит их в город, чтобы показать известному цензору, но тот критикует его творчество в пух и прах. Лишившись веры в свой талант и утратив мечту, Давид возвращается назад в селение, где совершает самоубийство, застрелив себя из пистолета... — кого бы ты думал? маркиза де Бопертюи! — приобретённого в лавке старьёвщика по пути домой. — Завершив пересказ новеллы, Эрик откинулся на спинку стула и многозначительно замолчал. Тут вскинулся Лео. — Нет, ты не можешь без этого, да? Зачем ты мне всё это рассказываешь?! Хочешь заранее испортить мой день или пытаешься таким образом свести со мной счёты? Что я тебе плохого сделал, чтобы ты издевался надо мной постоянно, вот скажи! Бэнкс так активно жестикулировал руками во все стороны, обильно брызжа слюной, что Эрик опасливо отстранился подальше. — Всё, что я хочу сказать, это то, что никому ещё не удавалось избежать смерти, Лео. Люди умирают. Каждый день и на каждом шагу. Суть в том, какой именно путь к своей кончине мы изберём. Ты можешь продолжать строить из себя параноика и на всех углах вопить о том, как Вселенная мечтает тебя убить, а можешь перестать быть занудой и начать искать положительные моменты. — О, ты!.. — палец Лео визуально уткнулся Эрику промеж глаз. — Тебе не понять, ясно? Ты представления не имеешь, каково это — просыпаться каждое утро с мыслью о том, что этот день может стать последним. Чувствовать себя запертым в ловушке, из которой, возможно, не выберешься, и каждую секунду думать о том, сколько ещё времени отвёл тебе Господь. Это... это!.. — Лео грозно потряс пальцем в воздухе перед лицом Эрика, а затем сбагрил сложенную на соседнем стуле ветровку в охапку и, не закончив мысль, резко встал, направившись к выходу, чуть не сбив по пути озадаченного официанта, который как раз возвращался к их столику с готовым заказом. Хлопнула входная дверь, снова звякнул звоночек. Эрик обречённо вздохнул. Он прекрасно понимал чувства Лео, в том-то и дело. Бэнкс всегда всё принимает на свой счёт, а ведь Эрик никогда не говорит о нём.***
Что чувствует человек, умирающий от рака мозга? Чувствует ли он боль, страх, хаос, царящий в его голове? Эрик не знал ответа на этот вопрос. Врач сказал ему, что опухоль может никак не проявлять себя вплоть до последнего месяца жизни, а затем больной угасает прямо на глазах. Всего за каких-то пару недель он перестаёт мыслить, понимать, теряет ориентацию в пространстве, времени, свою личность, а позже — способность к дыханию. Мозг всегда был и остаётся самым важным органом в человеческом теле, это Эрик усвоил ещё с курса анатомии в полицейской практике, когда думал поступать в судмедэкспертизу. Жаль, что приобретённые им в ходе учёбы знания не помогли избежать участи столкнуться с предметом лично. Теперь, по словам врачей, у него оставалось шесть месяцев. Шесть месяцев до того, как он полностью превратится в абсолютно не мыслящий, полностью бесполезный, молчаливый овощ, со всех сторон подведённый трубками к аппаратам искусственного поддержания жизни. Искусственная жизнь... Эрик горько усмехнулся. Весьма иронично, но Бэнкс с его суеверностью вполне мог прожить ещё лет сорок, для скептика-Дэлахоя же всё было решено. И обиднее всего в этой ситуации было даже не то, что Эрик уйдёт в самом расцвете лет, а то, что он закончит жизнь в полном одиночестве. Это было столь же неизбежно, как и поставленный ему диагноз. Дэлахой и до этого не славился компанейским складом характера, а, получив врачебный вердикт, и вовсе отстранился от окружающих, замкнувшись в себе, язвя больше обычного и превращая всё в фарс. Что поделать, если всё человеческое существование и есть сплошной фарс. Пьеса, полная лицемерия. Ведь крайне лицемерно сперва обещать тебе долгую и полноценную жизнь, а затем отнимать её в середине пути. Это дезориентирует. Ты больше не знаешь, куда двигаться, чему следовать. Ты начинаешь думать о тех вещах, о которых не задумывался никогда прежде. Ты больше не ты. И это угнетало Эрика, потому что в свете подобных мыслей всё вокруг превращалось в пустышку. Обесценивались привычные ежедневные ритуалы, личные желания, связи, дружба... К чему трепыхаться, если исход предрешён? Делахой, поднявшись с места, оплатил заказ Бэнкса, оставив на столике весьма внушительную для кафе сдачу. На чаевые он больше не скупился. Мертвецу деньги ни к чему. За них жизнь не купишь. Выходя из заведения со свёрнутой под мышкой газетой, он не обратил внимания на то, что с противоположной стороны улицы его встревоженным взглядом провожал другой человек. Человек, лет на десять старше, который ровно половину своей жизни провёл за тем, что ловил собой пули, учил выживанию там, где выжить казалось нелёгкой задачей, встречал новобранцев, прибывающих в отдел в новенькой патрульной форме, и провожал в завёрнутых в американский флаг гробах. За почти тридцать лет работы в полиции он повидал многих ребят — параноиков типа Бэнкса, людей дела наподобие Уолша, мнящих себя великими детективами “Альварезов”. Но ни один из них не был похож на Дэлахоя. А ведь сержант Браун проработал в участке вдвое больше, чем Эрик. Это очень легко для опытного детектива — понять, что что-то не так с полицейским, работающим бок о бок с тобой. Таких людей, как правило, выдают их собственные глаза. Взгляд — он меняется. — Ответь мне честно: ты сидишь на наркотиках? — Что? Эрик рассмеялся, посчитав фразу начальника удачной шуткой. В руках у него был пакет с коричными крендельками, которые он купил себе на обед по пути с места преступления в полицейский участок, и теперь с аппетитом хрустел ими за обе щеки. Сержант Браун стоял над ним, скрестив на груди руки. — Я вижу, что происходит. Все симптомы говорят об этом. Ты ведёшь себя странно: не смотришь людям в глаза, глотаешь пилюли, плачешь без причины... Эрик, глупо улыбаясь, невротично потёр бровь, пытаясь справиться с нахлынувшим приступом раздражения. — Последний раз, сержант, со всем моим уважением. Я. Не. Плакал. Просто у меня аллергия. И я пью таблетки от аллергии, вот и всё. Сержант Браун наклонился к нему так, что его лицо оказалось напротив лица Дэлахоя, и, поймав его взгляд двумя пальцами, перенаправил его себе в глаза. — Я на этом посту с десяток лет, сынок. Если я вижу что-то странное, я это вижу. Ты можешь продолжать говорить мне, что проблемы нет, но если бы я слушал всех, утверждающих подобное, я бы никогда не раскрыл столько преступлений, сколько раскрыл и не оказался в этом кресле. Эрик, глубокомысленно уставившись в пол, задумчиво повёл бровями. — Справедливо, — отозвался он и положил очередной кренделёк себе в рот, захрустев им на весь кабинет. В этом был весь Эрик. Свести на нет любую попытку серьёзного разговора, откупаясь циничными шутками и сарказмом. Сержант Браун вздохнул. Он и сам когда-то был точно таким же. Единоличие. Стремление возвести вокруг себя непреодолимый фасад. Чем больше люди пытались ему помочь, тем сильнее он замыкался, прячась за показной бравадой. Это было в те самые дни, когда он потерял напарника. Невозможно всецело оправиться от мысли о том, что смерть реальна. Особенно когда сталкиваешься с ней лицом к лицу. Ты перестаёшь жить как раньше — жить так, словно тебе отпущен безграничный срок. Ты становишься другим. Ты больше не отрицаешь смерть — ты начинаешь смотреть ей в лицо. И поведение Эрика этому полностью соответствовало. Не Лео, нет. Лео, скорее, испытывал страх перед неизбежностью. У Дэлахоя страха не было, и это пугало куда больше. Изо дня в день сержант получал сообщения от сослуживцев о том, как Эрик замер на железнодорожных путях перед мчащей на него электричкой, или о том, как он прыгнул с крыши одного здания на балкон соседнего, не беспокоясь о том, что запросто может сорваться и впечататься в асфальт. А про тот выстрел в упор из дробовика в участке до сих пор слагали легенды. И сержант Браун мог только догадываться, что за причина заставляет одного из его лучших детективов действовать настолько безрассудно. — Знаешь, это не кино, и ты не Мартин Риггс, чтобы так рисковать своей жизнью, — однажды отчитал он его. — Ты смертен. — Я знаю. Голос Эрика прозвучал непривычно серьёзно, а прямой взгляд лишь ещё больше вселил сомнение в начальника. Безусловно, в голове Дэлахоя что-то творилось, но он не знал, что именно. Да и узнал совершенно случайно — когда врач из клиники по ошибке прислал результаты МРТ-экспертизы по месту работы Эрика. Сержант тогда был на дежурстве всю ночь, и факс на имя Дэлахоя не мог не привлечь его внимания. С тех пор он не знал, как заговорить с ним об этом. Некоторые вещи не нуждаются в словах. Он многое повидал на своём веку и хорошо усвоил, что раскаяние не возвращает жертв насилия к жизни, а сочувствие не может исцелить больного от смертельного недуга. А раз так, то нет и смысла произносить всё это вслух — лишь пустое сотрясание воздуха. Тем более Эрик никогда не относился к числу людей, которые жаждали посвятить посторонних в свою проблему. И сержант лучше, чем кто-либо знал это. В конце концов, он сам был таким. В тот день Дэлахой и Бэнкс работали над делом Говарда Бельзера — пропавшего из больницы “мертвеца” с диагностированной опухолью мозга. Зная об этом, сержант Браун отложил все свои запланированные дела и примчался в китайский ресторанчик по соседству с полицейским участком, едва случился обеденный перерыв. Как он и думал, он нашёл Дэлахоя там, заказывающим традиционное китайское печенье с предсказаниями и делающим несколько звонков по службе. Сержант улыбнулся про себя. Некоторые привычки не меняются с годами. — И как продвигается ваше расследование по делу зомби? — ехидно пошутил он, но тут же мысленно прикусил язык, так как Эрик недовольно поморщился. — Он не зомби. Он человек с раком мозга. Думаю, парень заслужил немного уважения на склоне лет. — Конечно, прости. Сержант ощутил неловкость, точно подросток, ляпнувший глупость и теперь сгорающий от стыда под осуждающими взглядами взрослых. И чёрт дёрнул его шутить про старика с опухолью в мозгу... Да ещё Эрику — человеку, который... Впрочем, ему ни в коем случае нельзя было давать понять, что он что-то знает об этом. Эрик в растрёпанных чувствах потёр пальцами лоб. — Я просто... ну, — нерешительно начал он, — думаю об этом всё время. Сержант стёр с лица глупую улыбку и тотчас обратился в слух: Дэлахой почти никогда не раскрывался перед людьми, и, если такое происходило, то следовало сделать всё возможное, чтобы этот момент не был упущен. — Каково это — умирать? — Эрик запнулся, прежде чем продолжить: — Когда ты не помнишь собственного имени. Когда ты не знаешь, кто ты... Когда у тебя нет семьи. Сержант молчал. У Говарда Бельзера была семья. Но в данный момент Эрик говорил не о нём. Мужчина скользнул глазами по барной стойке, и взгляд его уцепился за книгу, лежавшую по левую руку от Дэлахоя. Курт Воннегут «Колыбель для кошки». ...Вот оно! Сейчас или никогда. — Не знал, что ты интересуешься литературой, — проронил начальник. — Что? А, это... — Дэлахой локтем задел бумажный томик, тем самым чуть подвинув его по столу, пока сержант Браун не взял его в руки, заглядывая внутрь с любопытством. — Это книга Говарда. Лежала у него на тумбочке. Я позаимствовал её... ну, знаете... для дела, — солгал Эрик. — Это великая книга, — внезапно на выдохе произнёс сержант с восхищением. — Вы читали её? — В старшей школе я углублённо изучал английскую литературу. Эта вещь была одной из наиболее поразивших меня. — Почему? — На первый взгляд, это роман о конце света. Но на самом деле он о том, что твоя семья тебе не семья. — То есть? — не понял Эрик. — Тогда кто они? — Ну, формально они твоя семья, — пояснил сержант. — Но в действительности это не совсем так. На самом деле люди, которых ты встречаешь по жизни... Ну, знаешь... все те, кто появляется рядом с тобой — твои друзья, коллеги по работе, — они твоя настоящая семья. Мужчина сделал паузу и заглянул Дэлахою в глаза, чтобы удостовериться в том, понимает ли он его. — Поэтому даже когда у человека нет родных, это ничего не значит. Никто в этом мире не рождается одиноким, каждый из нас принадлежит своему «карассу», и члены этого «карасса» связаны с ним, хочет он того или нет. Сержант положил книгу на место, словно подкрепив этим своё устное послание. Дэлахой напряжённо молчал. — Люди приходят в этот мир и уходят из него поодиночке, Эрик. Но пока они живы, они никогда не одиноки. Просто помни об этом. С этими словами сержант поднял своё пальто со стула и направился к выходу. *** Тысяча футов. Тысяча футов над бездной, когда стоишь в самолёте и смотришь в глаза своему страху. Все люди — птицы; они рождаются с крыльями, чтобы посвятить свою жизнь полёту. Если они упадут, они погибнут. Но чтобы научиться летать, им нужно ощутить падение. Именно поэтому матери выбрасывают птенцов из гнезда: они не стремятся убить своих детёнышей, напротив — они пытаются научить их жить. Никто и никогда не видел, как умирают птицы. Зато их полёт запоминается надолго. Эрик чувствует ободряющий хлопок по плечу. “Ну что, готов сделать это?” — на ухо кричит сержант, пытаясь переорать рёв мотора и самолётных винтов, и широко улыбается, словно участвует в каком-то таинственном масонском заговоре. На нём тот же самый тёмно-синий костюм для парашютного спорта и внушительных размеров рюкзак за плечами в точности, как на Эрике. Дэлахой оживлённо кивает головой. “Всегда готов, сэр!” — слышится в ответ его громкий крик. Он закрывает глаза и, широко раскинув руки в стороны, медленно откидывается спиной назад из люка. Лишь на секунду перед его падением сержант Браун замечает слабую улыбку облегчения на его губах.«...Люди никогда не принадлежали земле — всегда только Небу». ©