***
В попытке достать противень из духовки Джин обожгла палец. Знаешь, там, где фаланга. Где сгиб. Кожа белеет, но боль мимолетная, и вот, она проходит. Остается небольшое жжение, но оно не то чтобы сильное. Так. Терпимо. По кухне общежития разносится аромат домашнего хлеба. Два часа шесть минут ночи. Самое время для готовки. Ощущаешь себя героиней какого-то современного романа с кучей пошлятины и сопливым хэппи-эндом в конце. Ну ладно, не сопливым, но, надеюсь, этот гребаный «энд» будет хоть немного «хэппи»? Прямо представляется, как где-то там, в другой вселенной, сидит автор этого бреда и на дешевом ноутбуке, попивая кефир и заедая его шоколадом, пишет гребаный «хэппи-энд», который тебя, несомненно, ждет где-то страниц через пятьсот в объятьях красавчика… Ну ладно, не обязательно красавчика, но очень обаятельного мужчины. И чтоб с мозгами и при деньгах. Хотя бы просто с мозгами. Будут мозги — остальное приложится. И ты такая на фоне акварельного заката где-то в Италии или во Франции под песни великой Пиаф счастливая обнимаешь своего ненаглядного. Да-а-а, неплохо, неплохо. Можно даже простить эти пошлые безвкусные клише. Спать хочется неимоверно. Хлеб мирно остывает в форме, и наша героиня настолько вымотана, что даже на раздражение от всего навалившегося не хватает сил. Настолько устала, что нет сил испытывать усталость. И такое бывает. Почесывая немытую голову, лениво открывает холодильник. На «пожрать» только макароны двухдневной давности. С запашком. Ну и похуй. Не сдохнем. И не такое жрали. Да и пахнет не так сильно. Терпимо. Как и все в ее жизни. С Джин случилось столько всего всякого, что привычка думать о себе отстраненно, словно о персонаже книги или фильма, стала настолько обыденной, что теперь уже не замечается. Как и привычка разговаривать сама с собой. Как и привычка скрывать это от окружающих. Как и много других привычек. Просто однажды одна из ее тетушек купила на ярмарке дивное мясо какой-то охуенно породистой коровы. Но так как в ту неделю были перебои с электричеством, мясо начало портиться. Но и тетушка была не из трусливых и брезгливых, поэтому с истинно английской невозмутимостью мясо было обработано содой и подано к столу на обед. Дедуля и бабуля были слишком стары и безразличны к подаваемой еде (главное, чтобы прожевать можно было), а Джин была слишком забитым ребенком. Пахучее мясо было съедено. Так что та же участь ждала и макароны. Вообще, если ты вырос в очень неблагополучной семье, в очень неблагополучном районе и сам ты до мозга костей неблагополучный, ты съешь все, что относительно съедобно. И ничего тебе за это не будет. Потому что ты ел вещи и похуже, чем пахучие макароны. Ну или вообще подолгу не ел. Тогда тем более. Но Джин с этим повезло. Ей мало в чем везло, но если уж везло, то по-крупному. Например, эта стипендиальная программа на получение высшего образования. Но давайте по порядку. Ведь когда мы открываем очередной роман о юной особе, мы знакомимся сначала с семьей этой особы. Ее жизнью в общем, детстве, школьных годах и прочим. Это описано в любом сопливом романе не слишком известного автора. Который берет аудиторию не основательностью и оригинальностью сюжета, а претензией на оригинальность, той самой, где один за другим повторяются стереотипы, милые сердцу любой девочки с низкой самооценкой. Той «оригинальностью», что хуже всего. Настолько «оригинальной», что в каждой графоманской писанине присутствует. Например, героиня не блещет красотой, но в ней «что-то есть», главный герой — обязательно с драмой и травмой. Она, вся такая непокорная и дерзкая, но при этом нежная и ласковая, и очешуенно сексуальная. И он, такой непонятый современниками, с тяжелой судьбой и полным-пустым кошельком. И тонко чувствующим сердцем, конечно же. Откуда взяться тонкости чувств, если ты только что пережил драму и находишься в состоянии «я устал, все заебало», никто не знает. Да и не интересно. В любом случае, гораздо интереснее представлять себя на месте героини в горячих объятиях тонко чувствующего душевного инвалида. Обычно все просто перелистывают сразу на постельную сцену. Но вернемся к нашей героине. Джин родилась в семье алкоголика и верующей фанатички, которая этого самого алкоголика самозабвенно спасала. Настолько самозабвенно, что последующие рожденные дети были полностью на плечах Джин. Впрочем, та сестер любила. Надо же хоть кого-то любить в этом мире, правда? Детство было наполнено скандалами и пьяными побоищами, где из-под пьяной руки-ноги отца нужно было вовремя вытаскивать младшую сестру, беременную мать, опять сестру и так до бесконечности. И не плакать, конечно же, если попадало и тебе. Папа не любит сопли. А еще он не любит, когда ему указывают на его несовершенства, а еще, когда ты в очередной раз напоминаешь, что родилась девочкой. А напомнить ты можешь чем угодно. Например, присутствием. Так вот, папа Джин (назовем его Кевином) часто пил. По поводу, без повода. И все бы ничего, если бы он молча приходил домой и отсыпался. Нет, это слишком легко. Да и мама Джин (назовем ее Джил) имела характер настоящей мученицы. Ну, знаете, такой, которая приходит к кесарю, или кто там христиан мучил, и говорит, мол, христианка я, твои идолы ничто, а теперь режь меня. Я умру во имя любви к Господу моему. На самом деле, конечно же, не из-за любви к Господу, а исключительно из любви к истязаниям, но с чистой верой, что все во имя любви к Господу. Вот так. И Джил, вместо того, чтобы взять детей и уйти, сохранив нервы, силы, достоинство и целую челюсть Джин, выбрала богоугодную миссию спасения и уверовала, что сие — ее крест. Поэтому истязания продолжались и Джил верила, что за каждое испытание ей воздастся на небесах. Ну, а девочки должны смиренно терпеть, в них слишком много гордыни, особенно в старшей, это пойдет им на пользу. Мать должна позаботиться о том, чтобы ее дочери выросли богобоязненными. Джил хорошая мать и сделает все, чтобы души ее детей были спасены. В конце концов, он их отец, а значит, это не только ее проблемы. Дети же давно научились определять по шагам на лестнице, трезвым идет отец или уже хряпнул пинту за углом дома. Причем дело в том, что походка не менялась. Она оставалась все такой же ровной, как ни странно, но было что-то такое в этих шагах, что понятно только таким детям, из семей алкоголиков; это то, что невозможно отобразить словами, ты просто чувствуешь, ощущаешь, осязаешь эти шаги. В них магическая неотвратимость приближающегося многочасового безумия. Ты не предвидишь, и ты не предчувствуешь. Ты знаешь. Кевину не нужно было повода, чтобы начать скандал. Если Джил любезно по многолетней привычке не предоставляла ему повод, он его придумывал. И по всей крохотной нищей квартире до утра раздавались крики, плач, глухие удары. После избиения родных у отца начиналась демонстративная самоагрессия, он кидался на стены, бил самого себя, в порыве ярости катался по полу, нарываясь на очередной выкрик Джил, и с чистой совестью, хватаясь за еще один повод, устраивал еще одно побоище. Наутро Джил вела себя как ни в чем не бывало, даже если синяки на теле, разбитые нос и губы вещали обратное. Кевин либо следовал ее примеру, либо устраивал сеанс самобичевания и клятв, вечных и никогда не исполняемых. Он мог плакать, ползать на коленях, целовать избитых дочерей, жену, в очередной раз просить прощения и клясться, клясться, клясться. И Джилл, исполненная внутреннего трепета, торжественно принимала эти клятвы. Любимой фразой Кевина была «Наплевали и забыли!» — Наплевали и забыли, доченька! — говорил он маленькой Джин, сажая ее на колени и прижимая к себе. — Наплевали и забыли. Мне больно от того, что я делал вам больно, моя радость, солнышко мое. Но этого больше никогда не повторится. Я больше никогда не сделаю больно своим куколкам. Просто никогда не вспоминай об этом. И маленькая избитая Джин радостно кивала, и со всей своей чистой детской любовью обнимала и целовала отца, и была так счастлива, особенно на контрасте со вчерашними эмоциями. Дети в этой семье получали ласку и любовь исключительно в качестве репараций. Навсегда в памяти Джин насилие и боль тесно связаны с проявлениями любви. Еще долго с ней останется это мазохистское наследство, полученное от отца. Иногда она даже радовалась, когда он ее бил. Ведь скоро наступит завтра и папа снова ее приголубит, как котенка, и мама не будет такой резкой и грубой. Никогда, до недавнего времени, она не получала удовлетворения от ласки, если ее не сопровождала боль. Мастурбация как возможность сбросить стресс сопровождалась всегда чем-то болезненным, фантазии были с элементами насилия. Даже побои от одноклассника в тринадцать лет бедный ребенок воспринял как показатель любви. И такой и была ее первая безответная любовь. С громким унижением, с рукоприкладством и фантазиями о том, как он изменится. Как хорошо все-таки, что она закончилась всего лишь подбитым глазом и всеобщими насмешками, а не ранней беременностью. Повезло девочке. После этого инцидента жизнь в школе стала еще более невыносимой. И именно в этот момент у отца начался очередной виток депрессии, так как начало осени ознаменовалось рождением не долгожданного сына, а четвертой по счету девочки. Тот учебный год навсегда запомнился Джин как череда бесконечных унижений в школе, порчи школьной формы и принадлежностей, причитаниями матери над изуродованными вещами, гудящей от ударов отца головой, стиркой, глажкой, уборкой под непрекращающийся рев младшей сестры. Девочка отдыхала лишь по дороге из дома в школу и обратно. Учебное заведение находилось недалеко, минутах в пятнадцати ходьбы мимо заброшенного детского сада, сквозь заваленный мусором пятачок между одной из его стен и задними фасадами старых домов, через дыру в заборе и прямо, вдоль заросшей дубовой аллеи. Как же она любила эти полчаса ее жизни! Сначала выходишь из квартиры и, спускаясь по лестнице, с удовольствием слышишь, как домашний шум медленно стихает с каждым шагом. И чем ниже ты спускаешься по лестнице, тем веселее становятся твои шаги. И вот ты вприпрыжку бежишь к старой скрипучей калитке. Давно забывшая свой цвет, угрожающе ощетинившаяся облезлой шелухой масляной краски она нетерпеливо ждет тебя, недовольно поскрипывая и поторапливая. Забор, отделяющий территорию от улицы, местами покосился, а местами и вовсе отсутствует, разобранный бродягами на лежанки и топливо. Раненные проросшим вьюнком доски похожи на изъеденные кариесом зубы в полынно-зеленых зарослях десен. И ты бежишь к этой калитке и к этому забору, замирая от страха и веселья. Страха перед заброшенностью и веселья от предстоящей свободы на целых пятнадцать минут и пятнадцать шагов по лестнице парадного входа в школу. Ворча, как столетняя старуха, калитка нехотя впускает тебя на посыпанную колотым кирпичом дорожку. Не сбавляя темпа, ты бежишь по ней, ощущая, как вылетающие из-под ног камешки покалывают заднюю поверхность голеней, и воображение рисует, как за тобой гонится стая волков, а встречающиеся на пути кусты репейника — это лесные заросли, и ты бежишь сквозь них, оставляя клочья плаща на колючих ветвях, царапая ноги в кровь, и дурманит ее запах волков, и ты слышишь их хриплое дыхание на своей коже… Вылетая пулей на завалы мусора, переводя дыхание, счастливо оглаживаешь волосы. Кладбищу забытого детства не удалось завладеть тобой. Фантики, куриные косточки, разбитое стекло весело хрустят под быстрыми ногами. Протоптанная в крапиве тропка выводит тебя через выломанное в заборе отверстие на старую мостовую, и запаха гнили и мочи становится меньше, и больше становится запаха прелой сырой земли и листьев. Ржавчиной покрывают дубы камни мостовой, пряча опавшие желуди. До конечного пункта остается восемь минут и пятнадцать шагов. Вечером ты пойдешь обратно и дорога вдоль вековых деревьев очистит душу от обиды, боли, гнева. Прохрустят печально под ногами брошенные куриные косточки. Скрипом снежного наста покажется звук колотого кирпича. И печальным золотым взглядом будут смотреть на тебя твои волки, воя метелью на несправедливую судьбу, вздымая испещренные ребрами бока… Сочувственно пробормочет старая калитка, выпуская тебя во двор. Хотелось бы ей оставить тебя на кладбище забытого детства… Гулко отдаются в голове шаги по лестнице, меняя одни заплесневелые пролеты на другие, и с каждым из них приближается дом, в который не хочется возвращаться…***
Стараясь как можно более неслышно вернуться в комнату, Джин споткнулась о брошенную у порога сумку и едва не подвернула ногу. Предательски звякнула о дверной косяк старая сковорода. Свежевыпеченный хлеб был пойман при попытке сделать кульбит. Стараясь не производить еще больше шума, девушка на цыпочках двигается к столу, сгружая на него свою ношу, и также тихонько движется к своей кровати. Половина третьего ночи, завтра тяжелый день. Навязчиво зудит у оконного стекла муха. Засыпая, Джин не слышит короткую вибрацию телефона, оповещающую о новом сообщении. Над предрассветным городом дрожит огоньками фонарей серая дымка.