***
Тихий визгливый скрип койки доносится до слуха надсмотрщика Степаненко. Он скашивает взгляд в сторону гадкого звука и досадливо-неприязненно кривится. Местная знаменитость Понт, поджав под себя ногу, устроился в изножье убогой мятой постели, на которой разлеглась с истрепанным томиком в мягкой обложке перед улыбчивым лицом вторая местная знаменитость, Бендер. Когда твой брат связывается с дурной компанией, от которой за милю повеивает судимостями и рецидивами, это, сказать мягко, хреново. Когда к тебе, новичку, с приятной улыбкой подкатывает на предмет поболтать твой заключенный — о знакомствах, связях, братьях, их безопасности, конечно, лишь абстрактно — это страшно. Когда тебя совершенно не абстрактной опасностью твоему совершенно не абстрактному брату начинают шантажировать — и рад бы не верить гнусному языку опостылевше вежливого хлыща, да грызет изнутри, да шепчет умоляюще подчиниться требованиям — вынуждая покрывать разврат под казенной крышей тюрьмы, куда помимо прочего за такое и попадают, да что ж за театр абсурда… это пиздец нахуй блять, это… Горячо. Степаненко сглатывает и передергиванием плечами тщится стряхнуть с себя наваждение от наблюдения за изящным сгибом избавленной от темной ткани носка и грубого башмака стопы. В резком искуственном свете нереалистично светлые на фоне пыльной материи круглый угол пятки, точеный треугольник пальцев и предплюсн, сминающий арестантскую робу ломаными складками в движении вверх по реберной клетке, по вороту, шее — кажутся сюрреалистичными. Лежащий на собственную грудь обложкой кверху уронил книжицу и выражение лица имеет отвратительно озорное. Слышатся шаги. Нет, почудилось. Товарищ охранник заставляет себя восстановить дыхание. Темный язык между расслабленных, довольно длинных, тонких — ну как у Надюшеньки, радости его, невесты, точь в точь — мелькает неуместная мысль — пальцев посверкивает слюной. Какая же гадость, блять, блять. Степаненко вымораживают пронзающие его насмешливые взгляды. Тьфу, он тут не ради представления, еще двадцать минут до конца прогулки продержаться — мысли отчего-то путаются, торопливые. За спиной низко и жарко вздыхают. В чем же он так перед судьбой провинился? Блять.***
Яростью и болью заволакивает сознание в ясных глазах Трофимова, мутнеет взгляд под мятой челкой, блестит влажный лоб, темнеют прикушенная губа и гневный багрянец на скулах. Новоявленный любимчик подполья и беззакония славной коммунистической системы Союза — Писатель — раздувается резиновым воздушным шаром, пыхтит несдержанно, как обиженный сопливый малолетка. Того и гляди лопнет. Внутренностями забрызгает итак не блещущее аккуратностью помещение. Лучше б брызгался, где почти по-дружески вечерок скоротать предлагали, и не кровью-кишками, а чем погорше и побезымянней (в обществе приличном), без лишних травм, к обоюдному удовольствию. Но у нас же принципы, но это же статья. Максим Понт сплевывает под ноги, но не от досады, а от скопившейся на языке терпкой железистой соли. Трофимов агрессивен и безрассуден в избиении, уж нос понтоновский ноет, свернутый, губа немеет и течет подстывающей струйкой, ухо и щека горят. Под ребрами и в паху нестерпимо колет и саднит рвано — отпинал, но лицу достается явно больше. Щенку теперь можно, у щенка начальское благоволение, щенок зубами рвать самодовольную рожу мерзавца готов. Максим бы, может, и не ухмылялся, измывайся над ним кто другой, но вот тут… В тени полубоком расположилось благоволящее начальство. Скучающее и даже не утрудившееся хоть сколько участливое выражение на акулью пасть натянуть. Это бравый капитан Иванов, заслуженный работник черт его разберет чего — череп раскалывается от боли, вот и под глазом фингал нальется, красота какой хук левой, вот тебе и гуманитарий: слава системе, труду и спорту — привел питомца пряничком полакомиться, спустить пар после четырех месяцев ласковой щекотки кнутом и понуканий задницу благодетелю вылизать — фигурально выражаясь. Трофимову об Понта кулаки почесать — чем не исполнение большой и светлой, ведь правда? И Максиму полезно напомнить, по чьей милости ему в тюрьме какое-никакое житье дано терпимое и почему много на себя брать не нужно, не нужно наглеть. Ко всеобщей, так сказать, выгоде эта дружеская встреча в тюремной комнате свиданий. Щенок наконец выдыхается. Дойдет, глядишь, однажды умишком, что сколько не рычи на узелок в сети, вся она не то, что не выпустит его на волю — иллюзорную свободу — а даже смирительных объятий не ослабит. Иванов скучает. Таких, как Андрей, ему уже лет как пару десятков воспитывать не интересно. Приелось. Действенные методы, из раза в раз. С Понтоновым было похоже — схема только отличающаяся для иных вводных данных, но тоже выверенная. Максим роняет голову на грудь и тщится коленями подгибаться понеприметней. Мигает туская лампа. Сегодня к ужину, если Максим правильно рассчитал, а Максим рассчитал правильно, присоединят какую-нибудь милую, издевательски-обидную безделушку, вроде мази для синяков. Со временем к спецфическому чувству юмора привыкаешь. Сколько еще ждать окончания наказания? Месяц? Два? Больше? Иванов — Понт из-под слипшихся ресниц ловит плывущие контуры — испрашивает бессильно и зло выстанывающего выдохи сгорбленного в щегольском костюме юношу, удовлетворен ли? Желает ли еще чего важного донести до товарища заключенного? Нет? Тогда по какой причине медлим? Заснуть бы прямо сейчас, пусть бы к койке кулем бессознательным тащили. Но тогда проблем прибавится, а это Понту не улыбается. Нет, выпрямиться нужно, протащиться до хлопнувшей за спинами посетителей двери, продефилировать как ни в чем не бывало под конвоем к нарам мимо оскалов акульих. Иванов акула сытая и ленивая, а эти — уголовники — жадные и голодные. Дай только слабину. А у убогой постели все легче. Временное пристанище неблагодарного сына Отечества, в нем — чужие раскрытые объятия и черные пучины, куда нырнуть и забыться. В этих глазах ни ярости, ни боли, ни скуки, ни усталости, ни обиды, ни жадности. Эти глаза — темные туннели, на дне — солнце черного цвета, свобода не иллюзорная. И до нее чтоб дотянуться, утопнуть не грех. Понт тонко улыбается сопровождавшему его — как бишь, Степаненко?.. — опускается на койку и выпадает из памяти. Сказать по правде, бояться тюрьмы Максиму надоело.