Приносящий беду

Холодный ветер заставлял ржавые гнилые листья стайками подлетать над грязной заброшенной тропинкой старого парка, вихрями закручиваясь у ног неудачливых прохожих, пачкая их водой луж и просто размокшей землей. Гонхи недовольно шмыгнул носом и покрепче закутался в тонкую ветровку, яростно запихивая ничем не прикрытые ладони под мышки, в тщетной надежде хоть немного согреть озябшие пальцы. Ему было нестерпимо холодно, и, возможно, было бы легче, если бы идущий в нескольких шагах от него…товарищ по несчастью (за неимением более приличных описательных выражений придется довольствоваться и этим) не шагал с видом, будто ему и холод был нипочем. Его огромная куртка даже не висела на плечах, он спустил ее, будто бы погода была бесконечно жаркая. Это искренне бесило. - Что, жарко?- с холодной издевкой поинтересовался Гонхи, слегка пихая товарища локтем в ребра. Слегка только от того, что руки их теплого местечка вытаскивать не хотелось, а от того и большого размаха не получилось. - Да, погодка парит…Дождь, видать, скоро будет, - ничуть не заметив издевательства, почти радостно ответили ему. Почти, лишь от того, что этот индивид рода человеческого в принципе не был способен на нормальные полновесные проявления чувств. Разве что, на ярость. Это тоже бесило, потому что, вообще-то, именно такие как он должны вечно искриться эмоциями и заставлять Гонхи морщиться от чужой глупости, а в итоге…. В итоге он был несдержанным подростком рядом с Ним. - А тебе холодно, Гонхи? – вдруг, притормозив, обернулся на него парень, и посмотрев на крайне плачевное состояние сотоварища, покачал головой, и быстро скинул с себя куртку, накидывая ее на плечи мрачному Сону. – Вот так-то тебе получше будет. - Мне не нужна никакая жалость, - сквозь зубы цедит юноша, скорее из чувства противоречия, чем от реального желания остаться без такой умопомрачительно теплой вещи. - Я и не жалею тебя, - как-то отстраненно отзываются сбоку. – Я рационально рассчитываю распределение ресурсов согласно потребностям…Ты знаешь, я плох в плетении словесных кружев, спроси у кого-нибудь из детей Афины, они в этом гораздо искуснее… - Чжухон. - Гонхи. Разговор тут же вянет, Ли привычно отворачивается, принимаясь мерить землю, как болото, затягивающую при каждом шаге ноги, ровными и уверенными шагами настоящего солдата. Чжухон им, строго признать, и был. Все сыновья Ареса ими были, а что уж говорить о ребенке (а теперь и юноше), который прожил большую часть своей жизни в «Лагере полукровок»? Чжухон всю свою жизнь провел бок о бок с Хироном, он на греческом разговаривает лучше, чем на родном. С явной долей самоиронии говорить о том, что плох в плетении словесных кружев, при этом будучи, наверное, единственным жителем лагеря, который прочитал все сочинения Древних. Знатная доля скромности для парня его талантов. На самом деле это тоже бесит Гонхи, но уже в гораздо меньшей степени, чем некоторые другие чужие слова и высказывания. У Чжухона хотя бы хватает сил говорить или не понимать что-то искренне. Он плох в социальных контактах (хотя подумать только, есть кто-то еще больше худший в этом, чем сам Гонхи?), плох в том, чтобы разбираться в людях, и отвратительно относится к себе, по каким-то причинам. Опять-таки, как бы Сон не мог терпеть самое себя, всегда есть гораздо более странный пример этого чувства – Чжухон, который привык, кажется, ни во что себя не ставить. Будь Гонхи, наверное, чуть более близок ему, он бы мог понять это, но Чжухон никого к себе не подпускал, это было известно. Гонхи не стремился занять хоть какое-нибудь значимое место в жизни этого парня. Видят боги, он вообще не стремился занимать места в принципе. Априори. С его силой, которой он еще и управлять не мог, он был сродни невзорвавшейся гранате без чеки, и одно нахождение около зоны поражения обещало скорую смерть. Быть сыном богини Раздора и Хаоса не очень круто, кто бы там что ни говорил. Его жизнь – и есть что, один сплошной, а главное, совершенно неконтролируемый поток распрей и брани. И если бы он мог, хотя бы как-то, держать в руках свою ли силу, которая приносит ему одни проблемы, хотя бы тем, что жизнь вокруг него разваливается с умопомрачительной скоростью (развод родителей, пускай ему и не родных, десяток школ, которые приходится менять, как перчатки – разве не подтверждение?), то было бы, наверное, чуточку легче. Но оно не было. Даже в лагере, где, вроде как, все должно было быть поспокойнее…Там он становился если не прямой, то косвенной причиной доброй половины всех споров и ссор. Ни одно его действие, иногда и слово, не оставалось без реакции в виде очередной заварушки. Стоит только вспомнить прошлогодний захват флага, превратившийся в простую драку «все против всех» и из-за чего? Из-за того, что Гонхи, в спешке, потерял шлепанец. Вы скажете глупо – да только это было, черт возьми, его жизнью! Скандалы могли начаться из-за того, что он ручку положил не в том месте, и при этом многие могли даже не знать, что проблема в нем, наверняка даже, и не задумывались! Очень нелегко жить с пониманием, что даже не желая этого, ты приносишь людям только ссоры и несчастья, а если характер твой тоже оставляет желать лучшего, и ты и без неосмотрительных действий можешь неосмотрительным словом заставить ополчиться на тебя целые толпы людей... Почему-то, на одного конкретного сына Ареса это не действовало. Дело ли было в дружбе их божественных родителей, в невероятной силе самообладания Чжухона или тщетных попытках Гонхи сдерживаться (хотя, стоило признать, кроме отвратительной силы, у Сона был еще и не менее отвратительный характер), но за всю дорогу их «приключения» они и разу не поссорились. И, стоило признать, попытки Гонхи были абсолютно бесполезными в этом начинании, но Чжухона не брало ничего. Окружающие люди, вплоть до едущих с ними горожан в метро, как обычно, покупались на дикую и неудержимую силу Сона, а Ли было как-то наплевать. - Ты идешь? Или устал? – Ли оглянулся через плечо. – Дождь начинается, и я понимаю, что тут конечно клево, и все такое, но нам лучше добраться до мотеля сейчас, а не ждать, пока начнется ливень, понимаешь? - Не думай, что я тупой, Ли, - привычно скалиться Гонхи, понимая, конечно, что это абсолютно дурацкая злость, бессмысленная, в общем-то. Но как сдержаться, когда он так ведет себя?! Так…безразлично? Бесит! Почему он так отстранен, черт возьми?! - Я знаю, Гонхи. Я ни разу не усомнился в твоей способности думать. Я просто посчитал, что ты устал, мы прошли сегодня немало миль, и я понимаю, что ты мог устать. - Нихера я не устал, хватит считать, что один ты тут сильный и способный на подвиги! Да, я не кажусь, таким атлетичным и дохера сильным и выносливым, но это не значит…. - Я не имел ничего такого в виду, - мягко касаясь чужого плеча, предельно осторожно, даже как-то ласково пробормотал Ли, успокаивающе скользнув с плеча на руку и принявшись ее поглаживать, как если бы Гонхи замерз. – Идем, нам обоим не помешает теплое одеяло и чай, не считаешь? И все это, даже забота – безжизненным, безмятежным голосом. И если бы Сон хотел, - а боги видят, что это так, - он бы наверное никогда не смог развести эту груду мышц и обладателя тяжелого полумертвого взгляда на хоть какие-нибудь эмоции. Не стоит повторять, что это тоже бесит? - Идем, Гонхи. - Идем. *** Мотель реально соответствовал своему не менее неприятному названию, и даже лежать на постели было неприятно, и казалось, будто вот сейчас по тебе побежит какая-то тварь, но выбирать было не из чего – денег уже не осталось, потому что они, с переменчивым успехом, преодолели вообще-то целую страну от края до края, а надо было еще на что-то жить, а главное – добираться обратно. Гонхи так и лежал, не раздевшись, на такой же нерасправленной постели, и тупо смотрел в маленькое засаленное окно, пытаясь поймать последние лучи заката. На горизонте к вечеру распогодилось, и из-за чернильных туч странно-волшебно пробивались оказавшиеся совсем не такими нежными, ласковые лучи уходящего солнца. В душе, как обычно, поселилось ощущение странной катастрофы и страха, которое было знакомо Гонхи всю его жизнь. После каждого шага или слова – а вдруг это конец? В этот раз из передряги, подобной этой, ему уже не выбраться, и солнце, как бы это не звучало, для него уже не взойдет? Как и движение солнца, которое все еще, благодаря колеснице Гелиоса, ходило по заданному ему кругу, сменяя день ночью и наоборот, так и он, к своему удивлению, выбирался даже из самых страшных событий. Но закат все еще оставлял в душе странное чувство приближающегося окончательного конца. Благо, за столько лет, Сон совсем отучился его бояться. - Ну и ливень на улице, не поверишь, - скидывая на стол пачки с какой-то едой быстрого приготовления, почти восхищенно пробормотал Чжухон, последней выплевывая изо рта пачку, кажется, жвачки. – Просто стеной! - Отчего бы и не поверить, - лениво пожимает плечами Гонхи, вставая с постели. – Тучи черные. Очевидно, что из таких и дождь соответствующий. - И то верно. Будешь ужинать? Я тут накупил, чего мог…знаешь, в нашем положении выбирать не приходиться. - Будто я когда-то жаловался. - Я не имел этого в виду. Гонхи прикрывает глаза, тяжело выдыхая сквозь зубы, и устало трет виски. Не хватало сорваться. Его срывы означают большие проблемы, и им уже хватило побега от разъяренных работников железной дороги. В такую погоду и правда лучше сидеть в тепле. - Ты все еще в куртках? Тебе холодно? Может, ты заболел? - Я в порядке, - бесконечно устало отзывается Сон, падая на скрипящее кресло и подтаскивая к себе упаковку снеков. – Просто нет уже никаких сил…почему я только на это согласился? - Все в лагере давно привыкли верить предсказаниям Оракула…так что тебе, единственному, кто подходил под описание «приносящего беду», не было возможности отвертеться. - Если бы я еще верил в пророчества, - спрятав лицо в ладонях, пробурчал Сон, массажируя пальцами свои глазные яблоки, прикрытые веками. - Ты не веришь в пророчества? - Я не верю в то, что не могу объяснить, - раздраженно отзывается Гонхи, но после, сдувшись, ради справедливости добавляет: - Но изначально я и не верил в то, что могу быть «полубогом», ну ты понимаешь… - К сожалению, нет, - более резко, чем обычно, отозвался Чжухон, но тут же вернулся в обычное состояние непоколебимой безмятежности. – В смысле, сколько я сам себя помню, я жил среди полубогов, в Лагере, и не знал другой жизни, отдельной от всего этого. Меня вырастил Хирон, а это, знаешь, накладывает особое видение мира. - Именно поэтому из всех тринадцати сыновей Ареса со мной пойти вызвался именно ты? - Нет, просто из, как ты удачно заметил, всех своих «братьев» я единственный, кто не поддается влиянию твоей магии. Было бы неловко, если бы предсказание Оракула оказалось ложным из-за того, что не дойдя до волшебной границы тебя бы кто-то прибил. Поддавшись влиянию твоей силы, я имею в виду. Гонхи с силой закусил щеку, чтобы не выдать чего-то ядовитого, и уткнулся носом в свою тарелку с лапшой, куда Чжухон уже налил кипятка, заботливо пододвинув пластиковую тарелку к парню. - А ты? – удивленно посмотрев на полное игнорирование еды со стороны Ли, недоверчиво отозвался Гонхи. - Я не голоден, - ровно (а оттого совершенно нечитаемо) отозвался Чжухон, и, встав из-за стола, отошел за зону, которую видел от своей тарелки Гонхи. Несколько секунд тишины, и вот, под телом юноши скрипнула жалобно кровать. Снова наступила тишина, только в этот раз она была совсем какая-то неуютная и неприятная. Гонхи повел плечами, и, еще немного поковырявшись в тарелке, понял, что тоже отчего-то совсем растерял аппетит. Оглянувшись он увидел неприятную, и бесспорно, поразившую его картину: Чжухон лежал, как-то странно свернувшись, и почти утыкался носом в неприятного цвета стену комнаты, покрытую чем-то смутно напоминающим плесень. Это было словно неожиданное, но болезненное открытие, и что-то в груди заныло, потянуло. Сон закусил губу, недовольно, яростно потирая лоб пальцами. Он, как и всегда, повел себя по-идиотски! Будто бы забыл, что Чжухон, как и он, как и все, в первую очередь…человек. Странный, в чем-то даже особенный, но человек. И воспоминания, в особенности плохие, как и для всех, для него непереносимо болезненны. А Гонхи, сам того опять не поняв, проехался по больным точкам. Историю о том, почему Чжухон с самого детства живет в «Лагере полукровок» не знал только глухой или слепой. И Гонхи, конечно, тоже знал, и чувствовал себя сукиным сыном сейчас, осознавая, насколько, наверное, больно думать об этом. Что твоя мама умерла. Что всем им, полубогам, все равно есть куда возвращаться и ради кого обуздывать силы. Что есть кому писать письма или звонить, что за границами учебного центра есть еще для них для всех жизнь. У Чжухона не было ее никогда, потому что он и не знал жизни за волшебными границами. Он попал в лагерь, будучи слишком маленьким, чтобы помнить что-то. И, наверное, не покинет этого места никогда. Гонхи крайне неуверенно потер свое плечо, и сделав пару шагов, осторожно присел на край кровати товарища, как можно осторожнее касаясь чужого плеча: - Эй, Чжухон…ты это…прости меня, пожалуйста. Я опять сказал, не подумав, опять не сдержал длинный язык. Прости меня, ладно? Я готов искупить вину, честное слово, только, пожалуйста, не становись как все они… Ли, с самого начала слов Гонхи, как и всегда, внимательно смотрящий на чужое лицо, осторожно перехватил чужую дрожащую ладонь готовящегося впасть в какую-то истерику парня, и сжал ее в своей руке. Если бы Гонхи смотрел на него в эту минуту, он бы увидел, как по лицу Чжухона пробежала тень, какая-то горечь на миг залила всю бесконечно темную радужку его глаз, чтобы снова утонуть в ней, и губы судорожно дрогнули, так и не сказав каких-то слов. Гонхи не смотрел в эту минуту на его лицо, он жег взглядом свои колени в протертых старых джинсах, и, даже если бы захотел, наверное, не смог бы остановиться: - Я просто…понимаешь, я ведь не специально это все. Многие общаются со своими друзьями так, с подколами, шутками, язвительностью…Я должен следить за каждым словом, чтобы не вызвать скандала, даже если изначально просто пытаюсь быть своим, понимаешь? Я не умею держать себя в руках, как ты! Я…я…не могу. У меня отвратительный характер, это моя и только моя вина, я знаю, но мне так не хочется быть одному, я правда не вынесу этого, как не выносил и прежде. Все мои попытки подружиться приводят к большим и тяжелым для меня последствиям – я сменил десять школ, ты, наверное, слышал…Я не могу говорить, что я хочу, я не могу делать, что я хочу…Но я не умею держать себя в руках, чтобы не попытаться снова и снова удариться о грабли… Чжухон мимолетным, незаметным для Гонхи движением поднимается, садится поудобнее, и привлекает Гонхи к себе, давая уткнуться лицом в чужое плечо, спрятать там сухой, бесслезный плач – на другое Сон не способен, - и мягко гладит по спутанным, грязным волосам, которые уже пару недель не видели шампуня и расчески. Почему-то, это не вызывает в Ли неприязни, он просто притягивает к себе, успокаивающе придерживает рядом и дарит простое человеческое тепло. Молчит. Знает, что его голос, безжизненный и сухой, не то, что хочется слышать в момент откровения и слабости. Гонхи жмется к нему, как к спасательному кругу, отчаянно и сильно. Это больно, но не физически. Чжухон жмурится от этого наваждения, но не отстраняет и не отстраняется сам. Он сам загнал себя в эту ловушку, и, если бы пришлось, сделал бы это снова. Потому что Гонхи рядом, потому что говорит с ним, потому что в безопасности. Чжухон готов принимать десятки оскорблений в свою сторону от него, лишь бы слышать, что этот глупый, воистину «приносящий беду», парень в порядке. Жив, зол или весел, или даже грустен. Все равно. Чжухон устало вздыхает и падает на постель, давая Гонхи лежать рядом, обнимать его, в чисто дружеском, наивном, почти детском жесте благодарности за заботу. Пускай это больно и тяжело, пускай. Он мягко обнимет в ответ и сделает вид, что уснул. На столе, разваренная и невкусная, остывает лапша, а Чжухон до боли в глазах всматривается в чужой острый профиль, и просит богов только о том, чтобы этот парень был в порядке. Впервые не хочется верить в слова Оракула. Чжухон не спит, пока над грязным и пыльным городом заходится рассвет. Новый день набирает обороты, а сердце Чжухона, совсем не железное, как может показаться, тихо умирает в агонии. Потому что двадцать шестое ноября. Потому что Оракул говорит о «последнем рассвете для сына Эриды». Чжухон не спит. *** - Держи меня за руку! – Чжухон хватает тонкие пальцы в отчаянной, безумной надежде, не давая Гонхи упасть и пропасть насовсем. – Держи, это ведь не так сложно, Гонхи! Сон поднимает на него свое лицо, грязное, залитое кровью и копотью. Его глаза широко, удивленно раскрыты, а губы что-то бессловесно шепчут, будто в отчаянной попытке отговорить Чжухона от безумного желания вытащить его. Ли не чувствует придавленных чем-то безмерно тяжелым ног. Он не чувствует и остального тела, будто бы вся чувствительность собралась в одной точке – судорожно сжатой ладони, которая сжимает чужое запястье, тонкое, хрупкое. Наверняка на нем останутся некрасивые синяки…Плевать. Плевать, лишь бы Гонхи не исчез. Они находятся в незавидном положении: Чжухон на хрустящем, медленно расползающимися трещинами стекле, придавленный чем-то. Судорожно, безумно сжимающий запястье почти уже упавшего вниз Гонхи, висящего теперь над пропастью только благодаря его, Чжухона, руке. - Схватись за мою руку, Гонхи, черт бы тебя побрал! - Мы не вылезем отсюда вдвоем, Чжухон, - не менее яростно и судорожно кричит ему Гонхи, и Ли распаляется от этого еще сильнее, еще с большей силой сжимая чужое запястье, почти пугая Гонхи своей невиданной эмоциональностью. - Еще чего! Чтобы всех гарпии разодрали, я не отпущу тебя, и если ты схватишься за мою руку, мы выберемся отсюда! - Стекло не выдержит, ты не понимаешь?! Пусти меня, Чжухон! - Ни за что! – Ли с каким-то зверским усилием вытягивает вторую руку, и хватается за чужую куртку, пытаясь схватить второе запястье. – Я вытащу тебя отсюда, чего бы мне не стоило! Гонхи горько, будто бы пьяно смеется. Даже в самой смелой, самой дикой фантазии он не может представить себе ситуации, в которой бы Чжухону могло понадобиться зачем-то его спасать. Он испортил дело, все, в общем-то испортил. Чертова Медуза, за которой они гонялись по всему городу, свихнулась окончательно и присутствие Гонхи и его разрушительной ауры никак не поспособствовало ее благоразумному желанию просто исчезнуть. О да, Чжухон прикончил ее. Но теперь они оба были в таком положении: Гонхи, почти провалившись в черную бездну трех десятков этажей, и Чжухон, из последних сил хватающий его за дрожащие руки. - Зачем? – не в силах кричать, просто шепчет Гонхи. У него глаза полны слез оттого, что как бы не было безумно желание Чжухона, оно невыполнимо. Ли сумасшедший самоубийца, но почему-то он все еще пытается держать его, будто бы не видит, что если продолжит в том же духе, рухнет вместе с ним. - Ты спрашиваешь, зачем?! – Чжухон от усилия до крови прокусывает губу. Но затекшие руки в итоге поддаются и тянут не слишком тяжелое тело Гонхи наверх: - Да потому что ты еще должен искупить свою вину за те слова! Ты не исполнил моего желания! Сон безумно смеется, не веря своим ушам (кажется, звук завывающего внизу Ада заглушает все остальное), и прикрывает глаза, стараясь сдержать не слушающиеся его слезы, перестать реветь, но не может даже этого себе позволить. Тело вообще не слушается ни в какую, и даже вырвать свои руки из хватки Чжухона не получается. Не то что это – он даже двинуть пальцем не может. Стекло под Чжухоном тихо гудит, и новые стрелки раскола распространяются по всей его поверхности, натужно постанывая от тяжести. - Оно треснет, Чжухон, и ты упадешь следом за мной! - Лучше так, слышишь?! Я не отпущу тебя, никогда! - Ты сумасшедший, Чжухон! Что ты делаешь?! Зачем?! ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ДОРОЖЕ ТВОЕЙ ЖИЗНИ, ЛИ ЧЖУХОН? - ТВОЯ, БЛЯТЬ, ЖИЗНЬ, ГОНХИ! Я не отпущу, слышишь? Ни за что, сука, во всем белом свете. Даже если Зевс сейчас явится…я…даже не подумаю разжать пальцев. Даже если Аид решит отдать мне то, что украл у меня – я откажусь от этого, если он позволит забрать тебя. Просто, схватись за мои руки и ни за что не отпускай, прошу тебя. Всем, что есть, прошу, не отпускай. Гонхи делает над собой огромное, неимоверное усилие – и тонкие паучьи пальцы слабо хватаются за чужие запястья. Чжухон безумно, совсем не похоже на себя, смеется, и тянет его за собой, наверх, подальше от зияющей дыры в пугающую черноту самой Бездны. Стекло угрожающе кряхтит от их усилий. Чжухон тянет его сильнее, а Гонхи остервенело и до боли впивается пальцами в чужие запястья. *** Гонхи истерично плачет и бьет Чжухона, такого же истерично смеющегося в грудь, пытаясь сказать хотя бы что-то. В горле булькают только тихие и не очень всхлипы, и он не может успокоиться, чтобы перестать или плакать, или бить Ли, но тело снова его подводит. Они лежат на холодной, промерзлой земле, и если бы не все пережитое, они бы определенно оценили сияние тысячи звезд над головами. Чжухон притягивает Гонхи к себе, прижимает к груди, и носом утыкается во все такие же грязные и пыльные волосы. - Живой. Никому тебя не отдам. Ни одному…одному дурацкому пророчеству…мой и только мой…слышишь? СЛЫШИТЕ ВЫ ВСЕ?! Из тягучей, едва слышимой фразы с большими перерывами от срывающегося голоса, Чжухон к концу кричит, срывая последние остатки голоса, оставляя себя без сил окончательно, только крепко прижимает к себе голову Гонхи, укутывает его в свою брошенную куртку, и тихо хрипит что-то, совсем непонятное. - Чжухон…- Сон мягко приподнимает лицо над чужим, смотрит в темные, полные отчаянной тоски глаза, и убирает пряди волос с лица парня дрожащими руками. – Почему? Зачем, я правда…ты мог погибнуть… - Плевать, - хрипит Ли на грани слышимости. – Плевать на меня, на мир, на…всех. Я не мог позволить этому пророчеству решать за меня, кто будет жив, а кто умрет. Только если не ты. Он грубо тянет удивленного, ошарашенного Гонхи на себя и впивается в губы таким яростным, отчаянным поцелуем, что на секунду пугается напористости, но и поддается ей, позволяя мять свои плечи и волосы в руках, позволяет целовать себя, и целует в ответ, не менее отчаянно. Даже мысль о том, что только что произошло, вызывает ужас, и сердце тормозит в своем беге, когда снова и снова приходит к мысли, что он мог погибнуть. - Ты мой. И никаким богам этого не изменить и не отобрать тебя у меня, слышишь? - Я слышу, Чжухон. - Люблю тебя. Гонхи кривит лицо в болезненной гримасе и снова заходится в тихом, сухом плаче. От облегчения, от счастья и от распирающего грудную клетку чувства, которое не может найти себе выхода из его тела. Чжухон мягко треплет его волосы и целует в висок. Ветер продолжает в мрачном последнем вальсе гнать старые ржавые и гнилые листья.