О долгах и решениях

С Яманами он сталкивается, едва выйдя из пристройки. Встречает внимательный, изучающий взгляд соратника. Рефлекторно сглатывает внезапно появившийся в горле ком, кажется, даже мешающий нормально вдохнуть. Хиджикате не по себе — почему-то именно теперь стало не по себе. Когда он спрашивал у Сайто о самом болезненном виде пыток, когда брал необходимое и шел сюда — ни единой лишней эмоции не было. Это просто надо было сделать. Не было ни эмоций, ни сомнений, пока он проводил пытку. Лишь мелькнула мысль, что правильно он приказал сюда никого не впускать. И никаких сомнений, сожалений, мучений… Делай или отступай, он всегда так считал. Потом было не до эмоций по поводу сделанного вовсе — когда стало понятно, что в опасности целый город. Потом была Икеда-я, где от эмоций осталась только злая радость от выгрызенной у судьбы победы. А потом он ни разу сюда не заходил — не было нужды. Сегодня вот заглянул… и наткнулся взглядом на свечи и иглы. И накрыло — не памятью даже, а осознанием сотворенного. И стало… просто не по себе. А на выходе из пристройки он, за каким-то проклятьем, именно сейчас встречает Яманами. И откуда-то знает — тот что-то понял про его состояние, за эти самые секунды, на которые пересеклись их взгляды. У них так было уже — считанные разы всего, но было, когда понимали друг друга не то, что без слов, а с полувзгляда. Так было, когда он принял решение убить Серизаву. И внезапно наткнулся на взгляд того, кто был всегда противоположного мнения и не понимал очевидных для Хиджикаты вещей. И тогда тоже было как обухом по голове — осознание, что его поняли. Поняли, что и решение он уже принял, и что готов его выполнять хоть бы и за спиной Кондо. Тогда он даже успел понять, что Яманами с его решением, кажется, согласен. И не так уже и удивило потом, что он был согласен и с предложенным им планом. Это Яманами, с которым они всегда сходились в целях и никогда не сходились в путях их достижений. Это Яманами, с которым он мог спорить бесконечно. Тогда это внезапно придало сил и вселило веру в успех. Потому что когда извечный противник, заклятый друг, человек, стоящий на противоположной стороне невидимых весов поддерживает тебя — это вселяет просто невероятную уверенность в правильности своих действий. Сейчас… Сейчас это понимание только приносит ощущение излишней уязвимости и нежеланной открытости.  — Хиджиката-сан, — Яманами окликает его, встречается еще раз с ним взглядом, — не хотите составить мне компанию за чаем? — очень вежливо спрашивает он. Хиджиката кивает головой раньше, чем понимает суть вопроса, и тем более, раньше, чем принимает решение. Чай Яманами разливает, так и не проронив ни единого слова. Может быть, он тоже не знает, что сказать. Может, следует каким-то, лишь ему ведомым традициям. Хиджиката не знает, и даже гадать не рискует о мотивах соратника, лишь отмечает сколь всё-таки экономны и аккуратны движения вице-командующего. Молча берет чашку в руки и только тогда замечает, что руки, оказывается, всё еще предательски дрожат. Поспешно отпивает из чашки, обжегшись чересчур горячим чаем, ставит ее обратно на стол. Взгляд Яманами, уж точно заметившего всё, кажется, жжет кожу даже сквозь одежду. Чего Тоши не смог бы объяснить даже себе — почему он до сих пор здесь? Почему не идет заниматься делами, которых как всегда немеряно? Почему вообще решил разделить немного времени с человеком, с которым… поссорился? С которым не помирился, потому что и не ругался вроде? Про которого знал, что это он подстрекал Нагакуру и Хараду к мятежу? Которого искренне считал своим соучастником в убийстве единственного члена группы, которого туда направил сам Яманами? Которого предполагал возможным противовесом против Ито? Которого уважал за то же, за что и не любил? За честь и благородство в ущерб злой логике? За злую логику и прагматизм в ущерб всему?  — Есть последствия решений, с которыми тяжело жить. — произносит Яманами, будто в никуда, как всегда вкладывая слишком много смысла в короткую фразу.  — Вы о чем? — спрашивает Хиджиката, прекрасно всё понимая.  — Теоретически рассуждаю. — тонко улыбается тот в ответ. Хиджиката почти ненавидит эту его улыбку, такую вежливую, такую добрую и одновременно такую змеиную. В ней весь Яманами — хитрый и изворотливый, и при этом честный и прямой. Хиджиката до сих пор не понимает, как могут эти качества жить в одном человеке и так причудливо переплетаться. Равно как и искренняя теплота к окружающим людям и хладнокровная готовность их использовать ради подходящей цели. — Есть решения, которые трудно принимать, но с которыми легко жить. А есть решения, которые не так уж трудно принимать, если уверен в своей правоте, но с которыми тяжело жить. — продолжает собеседник, будто отозвавшись на его мысли о противоречивости. Хиджикате не понять его противоречий. Он знает, что сам кому-то может показаться противоречивым — чувствительный и добрый по одним поводам и холодный и злой по другим. Но для него самого всё логично. Пока он может, пока целесообразно быть чувствительным, чувственным, добрым и чутким — он им и бывает, потому что он такой и есть. Когда цели и служба требуют иного — он бывает и злым, и жестоким, и подлым — и такой он тоже есть на самом деле. Но он никогда даже не пытался сочетать эти два состояния одновременно. Яманами, кажется, в обоих состояниях пребывает всегда. Прагматик и идеалист в одном флаконе и одновременно. И как только тебе кажется, что ты его окончательно понял — ан нет, Яманами-сан преподнесет вам очередной сюрприз.  — Вы не находите, Хиджиката-сан? — переспрашивает он.  — Нахожу. — соглашается Хиджиката. — Но, по-моему, тяжело жить с любыми решениями.  — Вам просто давно не случалось принимать легких и добрых решений. — с понимающей улыбкой произносит он.  — Решения не могут быть добрыми. Они могут быть правильными или нет. Полезными или бесполезными. Логичными или нет. Приводящими к нужному результату или нет. — отвечает он и ему самому режет слух то, сколь резко и зло звучат его слова.  — Добрые решения бывают. Они идут отсюда, — Яманами прикасается ладонью к груди, — видятся абсолютно правильными, их легко принимать, а их последствия согревают душу в дни невзгод. Хиджиката в неверии приподнимает брови. Яманами вздыхает:  — Мне тоже давненько не случалось принимать таких решений. — признает он. Хиджикате хочется взвыть в голос — от всего. И более всего от этого странного разговора, так легко задевающего те струны души, которых не хочется касаться. Он позволяет себе, конечно, только вопрос:  — Вы меня пытаетесь в чём-то упрекнуть? — и звучит это почти угрожающе. На самом деле Хиджиката прекрасно знает, по пунктам, всё, в чем может упрекнуть его Яманами. И что одним из пунктов там стоит произошедшее в пристройке — тоже отлично понимает. Хотя никак не может взять в толк, чем изощренные пытки отличаются от банального выбивания информации. И в чем это отличие столь разительно, что Шимаду Яманами не пытался ни остановить, ни упрекнуть, а когда он пошел допрашивать Фурутаку своими методами — рвался в пристройку так, будто там его сына пытали. Его этот вопрос занимал, но он в очередной раз решил для себя, что это не его дело, почему там Яманами рвался спасать самурая Чошу. Рвался, значит, надо ему было. Значит, имел мотивы и считал себя правым. Как в случае с прошением князю. И Тоши его в обоих случаях ни в чем не переубедит, только ругаться зря будут. Яманами успевает поднять на него взгляд, полный затаенного сочувствия и привычной иронии. И успевает вовремя прикусить язык, произнеся совсем не то, что собирался изначально:  — Вас можно упрекнуть разве что в излишней жестокости и последовательности… Но я не стану этого делать. — говорит он сухо, не дав прорваться в голос ни сочувствию, ни какой-то совершенно невозможной нежности к сидящему напротив человеку, ни сожалению. Как, оказывается, начинаешь безумно ценить и любить тех, кто столько прошел рядом с тобой, когда готовишься к скорой смерти. Как, оказывается, начинаешь ценить их и любить за то, какие они есть, не обращая внимания на их недостатки. Яманами хотел бы поделиться хоть с кем-то этим наблюдением — как ценны становятся и люди, и мимолетные слова, и лучи весеннего солнца, и улыбка любимой, и первые весенние цветы, когда знаешь, что больше этого никогда не увидишь. И как внезапно перестаешь пытаться успеть сделать всё. Он давно хотел объяснить Хиджикате, почему так хотел остановить пытку — потому что поймал недоумение в его взгляде на секунду, потому что сам понимал, что, наверное, пояснить что-то надо. Да всё не находилось подходящего случая. Да и подходящих слов не находилось — они казались то чересчур пафосными, то слишком откровенными. Теперь же эти слова вертятся на языке, идущие от самого сердца, и безразлично уже какими они могут показаться. Но… сейчас Яманами успевает сдержаться и не сказать того, что собирался. Стоит ли делать участь сидящего напротив него человека еще более тяжелой? Им и так несладко придется, после того, как он воплотит своё решение в жизнь. И больше всех несладко придется именно Хиджикате, он это знает тверже, чем то, как пишутся кандзи его собственного имени. Так стоит ли добавлять противнику и другу мучений? Он рад, что не успел сказать того, что днями прокручивал в мыслях, и что, безусловно, принесло бы Хиджикате вскоре еще больше боли: «Я хотел остановить вас. Именно вас, не пытку. Потому что я знал, что потом вы будете мучиться. Вы пытаетесь быть циничнее, чем есть, за что и расплачиваетесь. За что вы себя так?! Я знаю, зачем вы так с собой, вы ведь, как и я, тоже считаете, что цель оправдывает средства. А ради Кондо вы сделаете всё. А вот за что вы так себя — я не знаю. Я не смог остановить вас. И видимо, это ваша карма, Хиджиката-сан, выносить страшные приговоры себе и другим. Ничем другим я не могу объяснить всех своих неудач с вами». Он рад, что не успел этого сказать. Пусть Хиджиката лучше думает, что он рвался в пристройку по любым другим мотивам. Пусть считает, что все окружающие видят в нем демона. Просто потому, что выносить смертный приговор другу, который давно стал непримиримым противником, наверное, всё же будет немного легче, чем просто другу, который беспокоился за тебя до последнего.  — Вы это уже сделали. — усмехается Хиджиката, отпивая из чашки. Руки у него уже почти перестали дрожать, и весь его вид излучает привычную уверенность в собственной правоте. Яманами и сейчас за него беспокоится — и, на его взгляд, причин для этого достаточно. И сказать бы, успокоить бы, хоть чем-то помочь, лишь бы не видеть, как Хиджиката прячет в рукавах хаори подрагивающие пальцы. Лишь бы не видеть, как он ждет обвинений, привычно гордо и с деланным безразличием. Лишь бы не видеть, как он отводит на секунду взгляд, потому что в черных глазах демона из Шинсенгуми плещется боль и страх. А нельзя. Раньше не хотелось, раньше не до того было, раньше всё казалось, что это совсем не его дело — как там живет Хиджиката и спит по ночам с теми решениями, которые ему приходится принимать. А сейчас — хочется, до безумия хочется успокоить, поддержать, помочь. Потому что теперь, внезапно стала понятна его злость, его ярость, когда ему в очередной раз возражали — потому что он сам не хотел принимать таких решений. Но принимал их, потому что больше было некому. А возражающие только мешали, только делали всё еще сложнее, когда и так хотелось отступить. Яманами много чего хочется — и утешить его, и извиниться за все слова, которые прозвучали когда-то слишком резко или обидно. Да вот беда — теперь точно нельзя. Именно из милосердия — нельзя, ни за что нельзя. Потому что Хиджикате выносить ему приговор — и он после этого должен смочь идти дальше, а не сломаться. А значит — никакого сочувствия, утешений и сожалений. Именно потому, что они друзья.  — Прошу прощения, если мои слова вас задели. Я ни в чем не хотел упрекнуть вас. — отзывается Яманами сухо и вежливо, всё же позволив себе хотя бы это послабление в виде формальных извинений.  — Разумеется. — столь же вежливо и формально кивает Хиджиката. — Боюсь, мне придется вас покинуть, Яманами-сан, много дел еще. — ставит в известность он.  — Ничего страшного. Хорошего вам дня. — желает он напоследок. И не удерживается, окликает его на самом пороге:  — Хиджиката-сан!  — Да?  — Теоретически рассуждая… Есть решения, которые должны быть приняты. И кто-то их должен принимать, я думаю. — говорит он.  — Хорошая фраза. — усмехается Хиджиката. — Я запомню. — обещает он, и в его глазах Яманами видит потаенное обещание припечатать вечного оппонента в следующем споре именно этой фразой. Яманами кивает и улыбается ему вслед. Он знает, что споров больше уже не будет. И не сомневается, что фразу Хиджиката действительно запомнит навсегда.

***

Споров действительно больше не случается — на следующий день Яманами покидает отряд, а когда Соджи доставляет его обратно, его успевают навестить все, кроме Хиджикаты. Яманами даже кажется, что Хиджиката тоже неведомым образом понял, что спорить им больше не придется — и потому и не является, чтобы не нарушать это так никому и никем не данное обещание. Именно поэтому он, может, не произносит ни единой фразы, даже банального приветствия, заглянув к нему в камеру, из которой убежать сможет даже ребенок или беспомощный старик. Только сталкивается с ним взглядом — смело, как всегда, без всяких поблажек себе или другим. Яманами даже задумывается, какими словами можно описать то, что таится в черных омутах глаз вице-командующего Шинсенгуми. С завтрашнего дня — единственного вице-командующего отряда. Упрек, злость, боль, понимание, вдоволь вины… Он всё-таки разлепляет внезапно ставшие непослушными губы, проталкивает сквозь пересохшее горло:  — Не надо винить себя. Вы поступаете правильно. Тот разворачивается к выходу, молча, и Яманами знает, что бесполезно говорить ему в спину всё то, что они оба знают наверняка. Про то, что если помилуют его — дисциплины в отряде не видать, а по военному времени это приговор всему отряду. Про то, что его сэппуку и его смерть сплотят тех, кто ее переживет, еще сильнее, в почти единый организм, потому что если совместно пролитая кровь врагов крепко связывает порой совершенно разных людей, то уж совместно пролитая кровь друга и вовсе накрепко привяжет членов отряда друг к другу. Про то, что он просто отдает свой последний долг, как вице-командующий отряда, отдавая то единственное, что в силах отдать — собственную жизнь. Про то, что Хиджиката не вправе ему мешать отдавать этот долг, хоть Яманами никогда не сможет отплатить ему ответной любезностью. И даже эта фраза — тоже долг. Не перед отрядом, перед другом, которому он оставляет всё то, с чем не смог совладать сам. «Я не могу снять с вас груз других решений, но вы, и Кондо-сан, хотя бы точно знаете, что это решение — моё. Потому что есть решения, которые должны быть приняты. И кто-то их должен принимать. И не всегда это будете вы, Тошидзо. Злитесь, Хиджиката-сан, сколько хотите. Я просто раздаю свои долги. И снять с вас вину хотя бы за это решение — тоже мой долг». Он не произносит этого, конечно, только ловит на прощание взгляд Хиджикаты, обернувшегося на пороге, и понимает, что еще один долг успел всё же отдать. Взгляд у него уже не такой напряженный, разошлись в стороны нахмуренные, напряженно сведенные к переносице брови. Они просто смотрят друг другу в глаза долго, очень долго, не ведя безмолвного разговора, просто, кажется, запоминая, впитывая друг друга в память окончательно. Улыбается Яманами, и грусти, и радости в этой улыбке поровну. Хиджиката смотрит на него полными печали и боли глазами, в которых теперь еще больше болезненного, жуткого понимания, на которое Яманами так надеялся, но так боялся рассчитывать. Хиджиката, так и не издавший ни единого звука за эту их короткую встречу, разрывает зрительный контакт, отворачиваясь, и выходит на улицу, задвигая за собой створку фусума, будто ставя точку в разговоре. Яманами в одиночестве кивает сам себе — теперь остался всего лишь один долг. Последний.