навсегда юность

Их дружба всегда будет отдаваться резью поцарапанных коленей, оголенных короткими шортами, и палящей над головами майской звездой, оставляющей на коже запеченные красные отметины. У Джо и Бена с самого начала все шло не как у людей. С первого класса они держались за мизинчики и рисовали солнышки в уголках листов, соревнуясь в мастерстве живописи. В одну минуту они были готовы порвать друг за друга, в следующую — друг друга, и именно в ту самую, следующую, меж ними встал долговязый, даже в такие годы, Гвилим, растолкав дерущихся мальчиков локтями. — Он первый начал! — Нет, он! Будто бы Гвилим их за что-то ругал, как мама. Через десять минут, когда на неумело оставленных ссадинах осел йод, они ели одно мороженое на двоих и болтали свисающими с ветки ногами, а Ли пыхтел внизу, ведь сидеть на этом дубе совсем небезопасно. Это была странная, странная дружба — но случайная дружба, как правило, самая крепкая; почему-то есть друзья, с которыми ты даже не помнишь, как начал общаться, они просто в какой-то момент появляются, а потом жизнь без них уже даже не кажется возможной. Дуб спиливают как раз к середине старших классов. В тот момент это было символом изменений. Джо держал Гвилима за руку и глотал слезы — с детством всегда прощаться трудно. Сам Гвилим поглаживал его ладонь большим пальцем, тайно надеясь, что их руки будут оставаться переплетенными чуточку дольше, чем ветви этого дерева. Харди тогда уже вовсю рвало от подросткового максимализма и желания быть круче всех. Так что он молчал, почти что — как он убеждал себя — не закусывая губу от рвения взяться за руку тоже. Бен напоминает вымученный образ плохого парня. И он лезет из кожи вон, чтобы оставаться таким. Бен называет их представителями не поколения «игрек», а поколения кофе-и-сигарет, в подтверждение чего сам едва ли не отхаркивает легкие — в свои-то шестнадцать лет. Поколение кофе-и-сигарет страдает из-за собственноручно сделанных проблем, да еще с каким-то странным удовольствием соревнуясь, кому из них хуже, кому жизнь уши выкрутила сильнее; их поколение меняет семейные ценности на мизантропство и в тайне пересматривает романтические комедии субботними вечерами, чтоб помечтать о любви в стиле старого-доброго дяди Уолта. И посылают нахер они с таким же успехом и непринужденностью, что и в ближайшую лавку за молоком. Но потом он замечает торчащий край бинта на запястьях Гвила и костюм парня-которому-на-всех-плевать рассыпается с понимаем, что мальчик, вечно опекающий и спасающий, нуждается в помощи больше всего. Они распивают стащенное у родителей вино, сидя на диване; потом перемещаются под теплое одеяло, ради которого Бен снимает вслед за худи портрет предателя моральных устоев, и разговаривает с Гвилимом до тех пор, пока тот не обещает больше так не делать. В зрачках Гвилима, кажется, отражается вся Вселенная, и дело совсем не в притягательности неизведанного космоса. (Бену даже не надо проверять — Ли держит данные обещания). Джо нарекают школьным придурком; Бену хочется врезать тому, кто позволяет себе так распускать язык: да, придурок, но вовсе не школьный, а только их — и только они могут его так называть. Их придурок одевается как последний клоун и дразнит самых отбитых подростков, заслуженно получая по морде, их придурок не стесняется громко ржать на весь коридор, но стесняется есть на людях, их придурок, когда обнимается, так впивается пальцами в футболку на спине, так податливо прижимается к груди и совсем не отталкивает, чуть ли не срастаясь кожей, что начинаешь верить незнакомому ранее уханью сердца вниз, думая — вот оно, моя первая любовь, моя первая любовь в виде лучшего друга. Точнее, в виде лучших друзей. Ведь еще есть Гвилим, он сладко-сладко улыбается и чихает от яркого света — при этом он рисует картины, на которых так много ван-гоговских желтых цветов, что встает вопрос, почему же он не чихает на свои собственные полотна. От него пахнет сыростью глины из школьной мастерской, а за ухом вечно торчит карандаш, о котором он напрочь забывает. Рядом с Гвилимом Бенни (как его упорно продолжает звать Ли, каждый раз терпя недовольный щипок) чувствует себя в сотни раз уютнее, чем в своей крохотной комнатке, увешанной плакатами депеш мод; Бенни падает в распростертые руки, зарывается носом в шею и понимает, что его дом — парень, слишком сомневающийся в своем художественном таланте. От этих чувств, к удивлению, ему совсем не хочется отпинываться. Поэтому, когда на выпускном Джо вытворяет под Dancing Queen со своим телом что-то невообразимое, нахально улыбаясь своим обидчикам — выкусили? — а потом в туалете плачет, цепляется поочередно за их бока, как за последний шанс, и бормочет пьяное вытакиекрасивыевымненравитесь, Бен уже знает, что на последующий за этим вопрос: — А ты, ты меня любишь? Ответит: — Очень. В семнадцать лет совсем не хочется упрекать себя в развязных чувственных речах и в поцелуях с парнями. В семнадцать лет Гвилим говорит «нас не поймут…», подставляя шею размякшему Бену, а Джо выпаливает «пускай!». Пускай. — Пойдем на улицу, сейчас будет салют. (у нас внутри даже ярче). В семнадцать лет уже не верится в Санту, но в голове так ярко вырисовывается общее будущее: как они делят первую общую квартиру с мизерной кухонькой, откуда Бен выгоняет спалившего завтрак Джо; как Гвилим грозится, что будет бесить его своим «Бенни» до старости; как они валяются на полу перед телевизором, запутавшись конечностями, и смеются над тем, что в школе Рами таскал у брата косуху с нашивками в духе «мама-анархия», чтобы нравиться Люси (он был уверен, что такие, как Люси, западают исключительно на панков), а потом, чуть ли не повизгивая, рассказывал, что у девочек, оказывается, такие мягкие губы, и что Люси любит Рами и под Майкла Джексона, и под Боуи, и под Хендрикса, и под Дюран Дюран — в целом, любит самого Рами. Они стояли посреди симфонии юности под дующим июньским ветром, на фоне играла Don’t Dream It’s Over, а сердца отстукивали зашифрованную Морзе клятву сшиться корнями меж собой, чтоб точно не спилили и не выдрали из почвы душ. Совсем не хотелось верить, что школьная любовь, тем более вот такая, трепетно поделенная на троих — это не навсегда, потому что к черту всех реалистов и прагматиков. Навсегда. — Мне кажется, время идет слишком быстро, — тихо говорит Бен, пряча взгляд где-то в районе распаленных от чужих губ ключиц Джо. Ведь никто даже не успел заметить, как к концу подошла отметочка «школа», вырезанная на дверном косяке. Теперь Гвилим почти прошел на стипендию в колледже искусств своей мечты и почти не стесняется демонстрировать миру свой дар выражать мысли сквозь краски, Бен мечтает поскорее стать знаменитым, но не для какого-то Оскара, а для того, чтобы надоедливые папарацци запечатлели этот нежный и теплый момент и распространили миллионными тиражами, чтоб Земля разделила с ними то же, что сейчас заставляло кончики пальцев подрагивать вместе с ногами — чувство, что все идеально, все как в тех фильмах, но за титрами все будет лишь лучше, а Джо, хоть и не знал, куда податься, точно знал кучу бесполезных фактов про динозавров. — Ты боишься, что оно закончится? — Нет. Я боюсь очнуться в сорок лет, не зная, как объяснить дочери, откуда берутся дети, и с сыном, который втихую курит и немножечко ненавидит Гвила, потому что мы с Джо разрешаем ему гулять по ночам, а он — нет… Гвилим фыркает. — Бенни. — Да? — Мы очнемся там вместе с тобой. И с дочкой что-нибудь придумаем. И, может быть, в их возрасте надо думать о том, где ты проснешься завтра, а не через двадцать с лишним лет. А, может быть, надо думать только об этом. Бен обнимает своих друзей — самых лучших — не сдерживая расплывающуюся на лице улыбку от переполняющихся лаской глаз напротив. В этих глазах читалось: рядом? В этих глазах читалось: рядом. Когда-нибудь это все действительно будет лишь воспоминанием. Первый настоящий поцелуй смешается в единую кашу из первых детских, совсем невинных, и сотен пьяных, постыдных, настоящих, уставших, «не знаю, как поцеловать тебя так, чтобы ты все понял». Разобранные в алфавитном порядке кассеты отправятся на помойку, если человечество изобретет что-нибудь получше. Правда, наверное, оставят самые дорогие. У некоторых песен всегда будет привкус каких-то мгновений. Но это все потом. Залп фейерверка окрасил свод Сиэтла лиловыми оттенками, напугав своим взрывом подскочившего Джо. Смех разрезал этот странно пахнущий разряженный ночной воздух. Впереди была целая жизнь.