Я тот, кто тебе помогает

Мир вокруг будто вывернут наизнанку. Разряд ужаса парализует всё тело; он будто плавит нутро, изжегает, не оставляя ни единого следа. Мне не хочется признавать, что всё это случается вновь: то, чего я боялся всю жизнь, то, что мучило меня, являясь кошмаром в ночи — оно предо мной, смердящее смертью и гнилью. Лицом к лицу со своим страхом. Не лучшее время, но меня об этом не спрашивали. Выскочив в зал, я мчусь вперёд, сшибая замерших прихожан, застывших в немом удивлении, — они так напуганы, что даже не могут дрожать. Храм, до этого казавшийся оплотом защиты и святости, сейчас им, наверное, видится причиной всех этих бед; порталом в кипящий котёл преисподней. Я должен выйти. Я должен уничтожить то, что мешает мне жить, — себя же ради, для начала. …довольно эгоистично. Кто-то скажет, что всё наоборот, всё не так — кидаться в гущу теней, в ядовитую Бездну, не имея шансов на жизнь, но имея желание избавить мир от отравы — это самоотверженность, чистая и немного наивная. Благородство даже, в какой-то степени. Пусть удавятся своим благородством. Дверь захлопывается за моей спиной в ту же секунду, когда и там, в церковных стенах, поднимаются звуки ужаса. Я замираю, глядя, как тени медленно, словно крадучись, стенами окружают нас. Нас. Тех, кто решился на это. Перехватывая копьё поудобнее, я понимаю, что совершаю чудовищную ошибку. Бездна — не то, что мне подчинится. Эта внезапная мысль приходит ко мне, когда Сетха, выскочивший из храма, с силой отталкивает меня и испепеляюще, проклиная, долю секунды смотрит прямо в глаза. Этого мгновения хватает, чтобы понять — я лезу не в своё дело. Мне остаётся только вздохнуть. Нет смысла на меня гнать, когда путь назад перекрыт, — собственным желанием, разумеется. Да и… Если я должен пасть здесь, на холодной, смердящей страхом земле, то, без сомнений, на то будет воля Всевышних. Я не знаю, видят ли они нас сейчас — в трудное время, — но надежда на это даёт мне крепкую оплеуху, словно приказ: «Иди. Сражайся. Умри». Я кидаюсь в бой позже других — пускай мне раньше не приходилось сражаться здесь, в Бездне, у меня нет права на бегство. Пусть и придётся держаться в хвосте — вперёд идут те, кто действительно понимает, что делать. Огромная тень нападает. Я не могу уйти от удара — он приходится прямо в плечо и я едва не роняю копьё, сбитый с толку и ошарашенный неистовой яростью, буквально искрящейся в воздухе. Я одёргиваю себя. Нет времени думать. Здесь всякое может быть. Действую быстро: рассекая воздух, моё оружие ранит фантомную плоть, которая, брызнув бурлящей жижей, немедленно растворяется. Большая же тень — как ни в чём ни бывало. Промазал. Я нападаю. Грех и вера. Кулак и копьё. Тень издаёт сдавленный стон, когда я, отдав команду системам, сжимаю копьё до состояния клинка и, совершив быстрый выпад, пронзаю твёрдое тело. Пронзаю, рискуя всё провалить — меняю облик «Курка» обратно в последний момент, когда противник норовит выскользнуть из ловушки. Наконечник входит точно в самое сердце — по крайней мере, в то место, где оно обычно должно быть. Призрак с шипением растворяется, обратившись туманом; и стоит мне только прийти в себя, как меня окружают двое таких. Всё ясно. Дробить сердце — себе дороже. Я выскальзываю из-под двух мощных, зеркальных ударов. Прыгаю, скачу вокруг них, верчусь, сражаясь так, как ни сражался ещё никогда. Тех тварей, что меньше, я даже не замечаю — они умирают случайно, влезая под град хаотичных атак и гибнут под тяжестью исполинов. Мозг… нет. Желудок… нет. Лёгкие. Я мощным движением протыкаю одному из них лёгкое и он воет, окропляя «Курок» чем-то липким и вязким. Второй упырь прыгает на меня сбоку, но я, покрепче схватившись за древко, блокирую его и мощным ударом отталкиваю, выигрывая себе бесценное время. Приходится выхватить дробовик; грохот выстрела, словно эхо, секунды звучит у меня в голове. Пули входят, как в масло, бесследно растворяясь в пучине призрачной массы. Сетха, подоспевший ко мне, напрыгивает на одного из них сзади — ему бои с такими тварями даются в разы легче, чем мне. «По рукам бей», — отправляет мне он, пихая в плечи ублюдка гранаты. Мне не приходит в голову, что они особенные, потому я отскакиваю назад в надежде избежать взрыва. Острая же боль, пронзившая мой затылок, вынуждает меня развернуться. Две тени. Маленькие. Бой с ними идёт недолго — копьё настигает их и прошивает насквозь, окропляя чёрную землю серыми бурлящими пятнами. Голова кружится… голова… Я крепко хватаюсь за «Курок». Нет у меня времени ныть. Я не могу уследить за Сетхой. Нам это и не нужно. «Бомбы», — отправляет он мне. Меня уговаривать не придётся — он знает, что делать. Увернувшись от летящей в меня оплеухи, я в тот же момент чувствую, как лицо загорается от боли, а голова, до этого момента и без того неприятно кружившаяся, сейчас и вовсе готова лопнуть — моя система на секунду даёт сбой и мне становится куда труднее контролировать своё тело и я неловко отшатываюсь назад в надежде, что всё придёт в норму. «Быстро». Сетха отправляет мне команды настойчиво, словно пытаясь… вернуть меня к жизни? И я возвращаюсь. Исполненный злости, потерянный в собственной боли и ярости — я отталкиваюсь от земли и бросаюсь вперёд, вгоняя копьё прямо в цель. Я не знаю, что происходит дальше: мне на глаза попадаются ещё трое таких же ублюдков, теснящих выскочивших из церкви Желтокрылых, ведомых приступами дебильного благородства. Законченные идиоты… Не могу сказать, как я вообще оказываюсь рядом с ними. Не могу сказать, как получается, что меня сразу прикладывают с двух сторон. Ярость, до этого теплящаяся в моём теле, разрывается на тысячи осколков. Это гнев. Слепой, безумный, неистовый гнев. Отчаяние от того, что никто нам здесь не поможет. Никто не расскажет, как это вышло. Никто не… Я пронзаю копьём глотку тени, рывком отсекая голову. В глазах плывёт. …никто не закончит этот хаос. Никто, кроме нас. Перед глазами — кромешная тьма. Я чувствую только яд, брызжущий отовсюду, впивающийся в тонкие ткани одежды. В кожу. В тело. «Иди сюда». Сетха? Нет. «Не медли». Голос. Голос, что я не слышал никогда прежде. Голос, который мне хочется ненавидеть. Голос, от которого пламя в моём сердце вспыхивает праведной яростью, слепой справедливостью, невиданной преданностью. Голос, на который я иду, продираясь сквозь тысячи тварей, жаждущих моей плоти. — Пришёл. Тень, что прыгает на меня в тот момент, зависает в воздухе. Та, что рядом — тоже. Я по инерции продолжаю кромсать их; но тишина, внезапно повисшая в воздухе, оглушает меня. Они все застывают. Застывают, словно скульптуры — из камня и магмы, такие же несокрушимые и пылающие. Я замираю тоже, когда вижу перед собой… Нечто. Ни авейм. Ни зверь. Ни тень. Словно ничто, заключённое во все облики этого мира. Корвус его дери, не могу говорить — то ли усталость, то ли ещё чего. Не могу. — Я не время. Я не пространство. И сейчас ты будешь повторять за мной. Слово в слово. Может, мне стоит и отказать. Да только слова не идут — да и желания нет. Холод, ненависть, праведность, вера: всё сплетается воедино. Даже тогда, когда тени вновь оживают — и те, кто сражаются с ними, тоже. Впереди меня никого нет, но в памяти чётко рисуется его образ — уродливый, похожий на всё одновременно, он стоит и смотрит на меня, жутко нашёптывая что-то тысячей голосов. Я бы и рад повторить за ним, да только тени меня не щадят, вынуждая вновь схватиться за копьё и… Замереть. Без собственной воли — замереть, терпя боль от ран, в мгновенье покрывших всё моё тело. Я слышу Сетху — он, потроша набежавших фантомов, наверное, проклиная меня. Я не понимаю его речь. Едва узнаю голос. Словно… словно я стою в другой прослойке пространства. Когда я падаю на колени, выпуская «Курок», мои руки, ведомые чьей-то волей, складываются за спиной, — словно у заключённого. Остаётся лишь ждать приказов. Если он так хочет. Ублюдок. — Дети Великих, дети греховных… Пространство вокруг меня искажается с первых слов. Тело, до этого момента неистово ноющее, возвращается в норму: боль отступает, причём так внезапно, что мне на секунду становится страшно. На что я подписываюсь? — Предавших тело Отца Великого огню милосердному… Сетха на секунду замирает, изумлённо глядя на меня. Да, друг, я сам не понимаю, что делаю. — Что вернётся, обратившись пламенем истовым и дымом божественным, и обрушит кару истинную на путь каждого, что обернул факел против имён его… Боль, едва тело оставившая, возвращается снова — я начинаю думать, что делаю что-то не так, но Некто, глядя на меня, лишь жутко скалится, продолжая эту странную, льющуюся рекой, молитву. — И вы обратитесь пламенем, что сжигает лжецов, распятых по воле этого мира, и… Я чувствую, как жизнь покидает меня. Вены, обычно блеклой синевой отсвечивающие где-то под шкурой, сейчас горят алым, словно кровь обращается магмой, а сердце — жерлом. Меня скручивает, но что-то, словно крепко схватившее за само моё бытие, отдёргивает угасающий разум от границы забвения. Заставляет вернуться, продолжать речь, разъедающую меня изнутри. — И отнимите их кости и плоть, и выпьете гадкий дух, что оскверняет честь каждого из созданий, и разрушите заветы проклятые, что еретической кровью записаны… Перестаю узнавать собственный голос — сейчас он напоминает невнятный хрип умирающей твари, пытающейся сказать что-то в своё оправдание. Оковы, душащие меня, словно змеи, впрыскивают яд в усталое тело, заставляя неистово взвыть, — и вой боли, той, степень которой я уже не могу осознать, обращается в бред, ранящий меня каждым словом. — Да пребудет с вами бесконечная ярость и ослепляющий гнев, танцующий в языках дарованного небом пламени, и да коснётся каждого из вас длань Всемилостивого, что страданием своим избавил нас от горения вечного… Ещё немного… ещё… не… —…и да сгниют ваши трупы, сожжённые волей Отцовскою! Последнее, что я чувствую — это боль. Боль, раздирающая каждую клетку сознания. Я падаю на холодную землю. Землю, что пахнет свежей травою, — посредь гор трупов, неистово гарью смердящих. «Ты… Всемилостивый?» — проносится в моей голове. И эхом ответ: «Нет». «Я не Всемилостивый». «Не пространство». «Не время». «Я тот, кто тебе помогает».