Шёлк на коже

Сад. Темные спирали кованой решетки — ловушки для чужаков. Густо пахнет розами; в тени, под кудрявым кустом мелиссы, пищат грызущиеся бурозубки. За мышками наблюдает мальчик в зеленом камзоле. Он лежит на влажной после полива земле, подперев подбородок рукой, и скучает. На абрикосовом дереве клекочет встревоженная сойка. Ей вторит квохтанье няньки-кормилицы: «Ваше благородие, ваше благородие!». «Вот зануда» — мальчик сдувает крошечных мышей, обрывая сражение, и встает. По изумрудным вышивкам ползет деловитая мокрица. Щелчок — и она летит в траву, на свое место. Его место — рядом с няней. — Ва-аше благродие! — кашляет запыхавшаяся матрона, придерживая пухлыми руками пухлые юбки. — Ваше высочество, Ванечка, мы вас обыскались! Ее широкое лицо, обычно красное, сейчас по оттенку близко к распаренной говядине. — Я все время был в беседке, тетушка, — он улыбается совсем по-детски, будто ему не шестнадцать. — Вам не стоит так себя перегружать. Он галантно берет ее, смущенную, под руку и ведет по тропинке к дому. Джентльмен в пропитанном землей камзоле, с запутавшимся в волосах клопом и безупречно чистыми перчатками. Матрона, потупив взгляд, шагает рядом. Она не понимает, когда он успел так вырасти. Ее Ванечка, ещё вчера евший землю на огороде и бегущий под дождем по пшеничному полю, чтобы спрятать под своей рубашкой васильковый островок. Кормилица забирает испачканную одежду и, цокая языком, уходит, оставляя Ивана в покоях одного. Он не спешит одеваться. Ложится на шелковую простынь и медленно, как крыльями, водит по ней руками, погрузившись в темноту закрытых век. За кончики пальцев, за маленькие заусенцы, цепляются нитки. Идиллия прерывается, сдутая — как недавно мышиная битва. Кожа под левой грудью вздрагивает. Маленькая судорога. За ней интересно наблюдать, прижимая подбородок к груди. Десять счетов в уме. Двенадцать. Двадцать один. Кожа замирает. Приоткрытые губы неощутимо нагреваются от медленного дыхания. На голый живот плавно опускается пылинка. — Ваше благородие? — шуршит рядом сиплый шепот. Тонкие губы, перепачканные ежевикой. Тонкие пальцы, тоже синие. Холодные. Указательный чертит спираль вокруг соска молодого барина, с каждым новым витком сужая круг. Иван рассеянно следит за его неспешными расслабленными движениями. Кончик пальца доходит до центра спирали и замирает в задумчивости. Делает маленький шажок ко второму соску. Начинает новую спираль. Иван вздрагивает, поднимается на локтях и устремляет растерянный взгляд наверх, в темные глаза слуги. На впалый живот падает тяжелый ржавый ключ. — Ваше благородие, — синие губы надламываются в центре и растягиваются некрасивой улыбкой. Ключ скатывается на простыни, оставляя рыжую полосу на белом пергаменте кожи. Пальцы, бродившие по груди Ивана, на мгновение останавливаются и уверенно скользят вниз. Дыхание сбивается. — Я чувствую, — пересохшие губы Ивана слипаются. Слуга медленно опускается на колени перед кроватью. Кладет подбородок на живот господину. Глубоко вздыхает, прикрывает веки, замирает. Он — ящерица. Иван — камень. Мальчишка часто-часто дышит, боясь спугнуть слугу. «Ваше благородие» — вяло бормочет тот в ответ. Иван задерживает дыхание. В саду вскрикивает птица. Нет, это не птица. Это скрип двери.

* * *

Кнут со свистом ложится на костлявую спину в последний раз, и грузный дядька-конюх забирает его, чтобы вымыть. Темноглазый мальчишка, так ни разу и не вскрикнувший, обессиленно падает на грязную солому, пачкая ее кровью. Вечером Фёдор находит в себе силы встать и, шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу, дойти до каморки во флигеле. В комнате густо пахнет мышами, ночью и полной луной. В двери поворачивается тяжелый ржавый ключ. — Я чувствую… — шепчет вошедший, прикрывая дверь. В тазике в его руках плещется холодная вода из колодца. По запекшимся губам скользит равнодушное «Ваше благородие».