Краски эмоций

Эцио всегда думал, что это полная чушь. Каждый встречный человек попросту бредил идеей, захватившей умы всего земного шара, — прикоснись к своему истинному, да побегут по вашим венам краски эмоций, да станет ваша кожа отражением вечной любви, и никто отныне не сможет в вас сомневаться, не посмеет! — Бред, — презрительно фыркнув, бросал мужчина, затягиваясь очередной сигаретой. Чертова одержимость заставляла нервничать, ведь никто из тех, кто был ему дорог, не хотел оставаться с ним. Как же, ведь он не оставлял никаких следов на телах любимых женщин, кроме багровых кровоподтеков — ведь обнимать их хотелось до хруста костей, и целовать до потери памяти, и любить отчаянно и бесконечно, — а значит, он никто им, лишь очередной прохожий на улице, забитой нескончаемыми знакомствами. «Прости, Эцио, но мы не суждены друг другу» — белоснежная улыбка. «Извини, ты прекрасный любовник, но не мой избранный» — сощуренные в лживом сочувствии глаза. «А ведь нет никаких следов…» Бутылка с недопитым бренди разбилась о стену, покрытую бесконечно ободранными обоями, и разлетелась острыми осколками по комнате. Вот только даже чертово стекло не ранило сильнее, чем глупость окружающих. Дверь приоткрылась, и золотистые глаза с долей презрения и нескрываемой веселости окинули помещение нерасторопным взглядом. Эцио посмотрел сквозь соседа и грязно выругался на итальянском, заставив того поморщиться и в то же время усмехнуться, и мужчина, наблюдая за осторожными, направляющимися в его сторону, шагами, устало вздохнул, откидываясь на кровать. Альтаир никогда не спрашивал ни о чем — сам все понимал. Иногда Эцио казалось, что сирийцу вовсе не нужны были слова — великий эмпат или просто-напросто безразличный ко всему человек — он лишь выключал свет, подходил к его постели и крепко обнимал Аудиторе, так сильно и чертовски необходимо, как мог только он. Они никогда не разговаривали об этом днем и всегда молчали ночью, словно не было между ними никакой стены, которая возводилась вновь, строилась каждый раз, когда предрассветные соловьи запевали свои серенады, а первые лучи касались развевающихся от легких дуновений ветра занавесок. И тогда Альтаир поднимался с чужой постели и уходил с вечно кривой улыбкой на красивых губах, вытягивая из груди все еще спящего итальянца алую нить, что за ночь скрепила разрозненную душу в единое целое, заставляя того рассыпаться заново — ведь сириец делал это раз за разом, раз за разом, лишь бы возвращаться к уставшему мальчишке, так отчаянно нуждавшемуся в простых объятиях. Аудиторе же предпочитал не задумываться о том, что происходит, лишь принимал совместный сон как данное, как будто иначе и быть не могло, как будто у Альтаира не было собственной комнаты, кровати, ничего, кроме самого Эцио — не было. Словно он был создан для того, чтобы уберегать его от мыслей, разбивающих черепную коробку изнутри. Жесткий, грубый, чересчур гордый Альтаир, казалось, вовсе не имел не только друзей, но и людей, с которыми можно просто скоротать разговор за одним из бумажных стаканчиков американо, что сириец вливал в себя ежедневно в несопоставимых с пределами человеческого тела объемах. Он постоянно морщился от противного вкуса, так бережно хранимого старыми автоматами кофемашин, и ворчал что-то о ненатуральности сего продукта, что, собственно, не мешало ему его пить. Как-то Эцио даже попытался приготовить бодрящий напиток самостоятельно в специально купленной для этого случая турке из специально купленных для этого случая зерен, но все пошло прахом — будем честны, Аудиторе не очень-то походил на баристу. Его страстью была и оставалась музыка, и только через нее — и через разбитые о стену бутылки — он осмеливался передавать свои эмоции. Зачастую Альтаиру приходилось выслушивать попытки исполнить нечто тяжелое посредством акустической гитары, порой — что-то душещипательное, отчего даже его холодное сердце начинало стучать чуточку быстрее. Ла-Ахад и сам не понимал, почему почти прирос к мальчишке. Изначально сириец искал соседа, что не будет сильно мешать и приставать с никому не нужными разговорами, и потому, когда в первый же вечер раздался отчетливый удар и звон разбитого стекла, собирался тут же высказаться о своем недовольстве в весьма грубой форме. Но вошел в комнату — и не нашел слов. Потому что полные болезненного отчаяния глаза Эцио — как удар под дых. Этого парня — на самом деле еще совсем мальчишку — хотелось уберечь и объяснить, что все будет хорошо, как бы банально и по-детски это не звучало. И он сделал шаг. Потом еще один. И еще. И так до тех пор, пока не оказался совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, не завалил ничего не понимающего итальянца на простыни и не сжал в своих руках, пальцами поднырнув под легкую футболку. Это было так естественно, как дышать. Наутро, обнаружив на своей коже обжигающе черные пятна, постепенно переходящие в спокойный лазурно-голубой, он даже растерялся. Почему-то думалось, что с ним, вечно закрытым и абсолютно асоциальным, этого никогда не случится. Но доказательства были налицо. Очень сильно хотелось обсудить это с Эцио, завалить кучей вопросов без нужды услышать ответ, вновь сжать того в крепких объятиях, если нужно, влюбить в себя — Альтаир даже представить такого не мог, но был готов на все. Ведь что еще нужно, если нашел человека, с которым можешь молчать? Но по первому же взгляду было понятно — он не знает. Не заметил. Ожидаемо не рассматривал свою спину в зеркале, а затем следы прошли, сползли с его кожи подобно обычной краске, словно их и не было. И молчал, как будто эту ночь они не провели рядом, лежа в одной постели. И так каждую ночь. И так за разом раз — вдыхал пьянящий мускатный запах, грелся в чужих — а на самом деле таких родных — объятиях, что окутывали его подобно пуховому одеялу. И, кажется, надеялся, что когда-нибудь, под тихие песни соловьев Альтаир не уйдет, что он останется лежать рядом и что мышцы его спины не будут так сильно напряжены.

***

И однажды он просто не выдерживает. Не выдерживает того ощущения, когда тепло исчезает и сменяется диким холодом, идущим изнутри наружу, словно жгучее лето высшие силы переключателем меняют на зиму. Когда Альтаир опять выпутывается из объятий, несмело садится на кровати и медленно потягивается, сдавленно выдыхая. Эцио знает каждый его жест, каждое движение, но этого мало. Как ему хотелось понять, о чем тот думает. И потому он хватает сирийца за руку прежде, чем полностью осознает это. Альтаир замирает. Хищная птица, намеревающаяся выклевать глаза. Того и гляди выпустит когти прямо в нежную кожу, пронзит до самой кости, спилит белесую стружку. Ничего после себя не оставит. А он лишь шепчет: — Не уходи… И надежды в его глазах больше, чем воды в океане. — К черту все это, я устал ждать чуда, — взволнованно, словно задыхаясь, говорит, сбивается, начинает снова. — Просто не уходи. Останься. Дольше, чем на ночь. Альтаир молчит. Всматривается в лицо напротив и пытается понять — чудится ли ему это все? В то время, когда он пытался сдержать себя в руках и смириться с судьбой безмолвного спутника, неужели мальчишка тоже боролся с собой? Молчание бьет по лицу, и итальянец опускает голову. Пытается восстановить дыхание, прийти в себя. Он наговорил лишнего. Нужно сделать шаг назад. Толкнуть в плечо, сказать, что пошутил. Хоть что-нибудь, что-то, чтобы исправиться… Прикосновение пальцев к его щеке становится откровением, ведь Альтаир ни разу не касался его лица. И он видит. Видит, как от самых их кончиков черным разливается тревога, лазурным бежит тоска, золотом исходит восхищение. И как под кожей искрами бежит что-то доселе не знакомое. Что-то безумно родное. И впервые за долгое время он улыбается. Ведь чтобы найти чудо, необязательно его искать.