Поклонение

Ему нет никакого прощенья, ведь он не заслужил даже собственной смерти, не говоря уже о такой высокой вещи, как людское прощенье — оно отличается от того, что выдает преступникам власть, потому что не написано на бумажке, потому что после него люди дышат спокойно, а не вновь прячутся в своих домах, наказывая детям не разговаривать с незнакомцами, кои могут оказаться не теми, кем представились. Он никогда не получит прощения, даже если умрет самой мучительной смертью, пытаясь искупиться — никакой дождь не способен смыть кровавые реки, которые он оставлял за собой. Иногда, глядя на него даже через экран телевизора, кажется, что по его телу все еще стекает кровь невинных людей, что он может в любой момент наброситься на сидящего напротив интервьюера, несмотря на стоящую за спиной охрану, способную поставить его на место по щелчку пальцев — а, может, по щелчку его шейных позвонков, ведь даже хмурые охранники не могут взглянуть на него без отвращения. «Как этот ублюдок может кому-то нравиться?» — говорит приставленный к камере охранник, обращаясь к напарнику, скучающе смотрящему в экран мобильного. — «Сколько можно брать у него интервью? Такое чувство, словно он совершил какое-то научное открытие.» Гостей к нему приходило и правда многовато, хоть желтая пресса и плела сказки про то, под какой ожесточенной охраной он находится, как сильно он мучается и раскаивается. Он готов был плюнуть в лицо директору каждого желтушного издания, который посмел выпустить на первую полосу, да и в принципе в газету, такую нелепицу. Единственное, в чем он готов раскаяться — это в том, что не так давно к нему хотели подселить сокамерника, но тот в первый же час начал молить переселить его от «этого чудовища», потому что жуткий сокамерник просто не сводил взгляд с «серийного убийцы» весь этот час. Стыдно, что напугал возможного хорошего собеседника, с коим можно было обсудить преступления, гордо распустив павлиний хвост, и ни капли стыда не касается смерти тех ста тридцати восьми человек. В тюрьме, честно говоря, кормят просто отвратительно, а от охранников пахнет настолько дурно, что сей зловоние можно учуять даже через железную дверь, как и разговоры этих недоразвитых о совершенно тупых и отвратительных вещах. Ему непонятно, как остальные заключенные терпят подобное, и выжидает момент, чтобы задушить одного из этих придурков собственными наручниками, чтобы не обсуждал его персону прямо около камеры, чтобы не поливал грязью лишь потому, что ни черта не смыслит в жизни, видя этот самый смысл в своей семье, от разговоров о которой тянет блевать. Здесь отвратителен абсолютно каждый человек, но никак не он. В данном месте он является чуть ли не святым, что и было поспешно заявлено в интервью для одного из каналов, после чего этот нерадивый семьянин начал ненавидеть его еще сильнее, будучи готовым подсыпать крысиного яду в его и так отвратительную тюремную похлебку. Отсюда вытекает его отказ от еды и новая мечта — пообедать в самом дорогом ресторане, причем не за свой счет, и наконец почувствовать себя свободным. Хотя, об этом здесь мечтают многие. На улицу его не выводили, оставляя под надзором — угадайте, кого, — того самого отвратительного охранника, любящего лишний раз заглянуть в небольшое окошко в двери, посмотреть, как он играет сам с собой в шахматы. Главные наблюдения «семьянина» были таковы: он может часами играть в шахматы в одиночку; не позволяет себе спать, из-за чего может неожиданно отрубиться, упав посреди камеры; кушает исключительно полуфабрикаты, не притрагиваясь к творениям тюремного повара; любит напевать одну и ту же песню — про свой любимый суицид, конечно же; проявляет эмоции только тогда, когда к нему заявляется очередной интервьюер, психиатр или его главный вдохновитель на все убийства, совершенные на воле — в последнем случае он готов чуть ли не на стену лезть, пытаясь сдержать эмоции. Тюрьма особой строгости приютила его лишь на время — он в этом более, чем уверен, потому что он являлся очень полезным сотрудником. Подумаешь, ушел немного не в то русло, но ведь работу выполнял на «ура»! Здесь бывает скучно, ведь его даже не выпускают на улицу, давая возможность проветриться, и он просто-напросто тухнет в этой камере, выжидая момент, когда его вытащат из этой коробки, позволив наконец почесать языком, что он так любил на свободе. Правда, время разговоров ограничено, но это ничего — к нему снова придут через неделю, и тогда он закончит мысль. — Это были убийства на религиозной почве? — интересуется молодой мужчина, обмазанный автозагаром. Он улыбался настолько фальшиво, что тянуло блевать и хотелось вернуться в компанию противного охранника. Камеры эти дурацкие хотелось разбить… Как они посмели посылать такого отвратительного человека в качестве интервьюера? Они не переживают, что у убийцы сдадут нервы, когда тот будет час напролет любоваться этой фальшивой загорелой рожей? Им явно все равно на своих сотрудников. — Какой бред, — фыркает он и взмахивает рукой, отгоняя от себя муху, коих в тюрьме было невообразимое множество. Насекомые чуют, как люди здесь буквально сгнивают. — Я стремился уподобиться Богу, ведь он, как и я, внушал людям страх и отнимал у них жизни. — Вы не даровали этим людям жизнь, как Бог, чтобы отнимать. — А мы с вами точно об одном Боге говорим? Причисление к сумасшедшим — не самое изысканное удовольствие. Оно требует набраться терпения, особенно при условии, что сумасшедшим ты не являешься от слова «совсем». Болезнью разума он не страдал. Единственное, что беспокоило его время от времени, — это головные боли, из-за которых он однажды поднял панику, крича, что умрет от рака мозга, что его дни закончатся в боли и страданиях. К счастью, никакой опухоли найдено не было, как и других проблем, после чего он стал винить во всем нервную работу и вечерами заседать в баре с приятной компанией. Эти люди — он буквально уверен в этом, — лечили его головную боль лучше любых лекарств. Они, по его мнению, были больше, чем люди. Ключевое слово — «были». Изоляция, по правде говоря, давит на психику, которая, как бы он не отрицал, все равно не была полностью здоровой и целой. Если шахматы надоедали, то он читал книги — что-то из скудного тюремного запаса, — и молился, чтобы его побыстрее отсюда вытащили, а-то и так слишком задерживаются. А если книги надоедали, то наступало время смотреть в потолок часами напролет и проигрывать в голове все сто тридцать восемь раз, что он брал в руки холодное оружие. Он не любит ножи, но убивать с помощью огнестрельного оружия отказался наотрез, говоря, что в этом нет души, что расстояние между ним и жертвой убьет всю романтику и атмосферу, что через пистолет он не сможет уподобиться Богу. Позже его назовут чересчур жестоким, потому что жертвам были нанесены раны, из-за которых родные не могли опознать их. Он не помнит лица тех людей, ведь это не было главной целью, зато помнит каждый свой удар, каждый поворот ножа в кровоточащей плоти и свою восторженность всем происходящим: начиная от криков жертв и заканчивая сыростью улицы, где все происходило. Видимо, он запомнил все это лишь для того, чтобы проворачивать в голове снова и снова, пытаясь понять, где допустил ошибку. Мысли о суициде посещали его довольно часто, когда он еще был на свободе, разгуливал по улицам ненавистного города и работал на одну печально известную организацию. Здесь, в тюрьме, подобные мысли не посещают его, потому что само нахождение в этом месте является смертью. Если преступника отправляют в это место, то можно считать его мертвым — родные все равно не смогут навестить беднягу, ничего, кроме ожидания казни, не занимает умы заключенных. Здесь все вспоминают прошлое, тоскуют, словно попали во временную петлю, где время остановилось и «завтра» не существует, где есть только прошлое. А когда бесконечная ностальгия надоедает, то заключенный готов вылезти из кожи вон, чтобы его жизнь подошла к концу раньше положенного времени. Но заключенного, осужденного за сто тридцать восемь убийств, не ждет подобная судьба — мысли о суициде более не занимают место в его голове, пусть он и попросил свое любимое руководство, удивившись, что такое здесь имелось. Надоевший до тошноты охранник с неохотой отворяет дверь камеры каждый понедельник, слишком сильно затягивает наручники на его руках и скрипит зубами, пока ведет «особенного» заключенного по лестнице, задумываясь над тем, почему тому позволяли с кем-то видеться. Как-то раз другие заключенные, прибывающие на прогулке, возмутились подобному исключению из правил, загородив ему свет, без которого он достаточно плохо видел и не мог прочитать довольно интересную книгу. — Кто ты такой? — грубым тоном поинтересовался мужчина с синяком на половину лица, которое и без этого выглядело не особо привлекательно. Лишь по одному внешнему виду можно было догадаться, что это чертов каннибал. Поедание себе подобных приводит к деградации, насколько ему было известно. — Такой же заключенный, — пожал он плечами и вновь уткнулся в свою книгу, не желая даже мельком смотреть на остальных недовольных. — Нет, — усмехнулся мужчина и сжал его плечо, буквально заставив развернуться и посмотреть себе в глаза. — Ты был какой-то шишкой? Почему к тебе пускают кого-то? — Репортерам интересно узнать, как я убил всех тех людей — вот и все, — слышно, как он скрипит зубами, медленно закипая от грубого нарушения своего личного пространства. Он думает лишь о том, что одним легким движением может сломать этому неприятному господину руку. — Тебя не только репортеры навещают. — Слушай, — шипит он и поднимается на ноги, толкнув нового знакомого в грудь. — Отвали от меня. Я не обязан отвечать на твои тупые вопросы. Было довольно забавно объяснять произошедшее взбешенному надзирателю, что подбежал, завидев, как его «любимый» заключенный сломал одному из самых известных каннибалов руку. Работник тюрьмы отвлекся всего на пару минут, а этот ублюдок успел устроить неплохой переполох. После этого его и перестали выпускать, но далеко не из-за проявленной агрессии. Дверь камеры неприятно и громко скрипела, вызывая мурашки по всему телу каждый раз, когда ее открывали. Он постоянно морщился и с отвращением смотрел на надзирателя, задумываясь о том, не употребляет ли тот в пищу человеческое мясо, ведь его рожа буквально кричала: «Смотрите, я недоразвитый человек без какой-либо цели в жизни.» Но бывали дни, когда скрип двери радовал до дрожи в коленях, а тупую рожу надзирателя хотелось расцеловать, ведь сейчас тот отведет его на первый этаж и позволит немного побеседовать с человеком, который интересовал его больше всего в жизни, из-за которого он оказался в подобном месте и ради которого он готов совершить еще сколько угодно убийств. Психиатр говорил, что это одержимость. Если бы врач знал, как ему наплевать, то вряд ли бы согласился посетить тюрьму еще раз. В комнате так же пахнет сыростью, как и в любой другой в этом здании, но в этот раз она смешивается с приятным дорогим парфюмом, вызывающим желание уткнуться носом в шею, от коей исходит этот аромат. Правда, надзиратель, стоящий у двери, вряд ли стерпит такое, тут же ударив заключенного дубинкой по ребрам и отведя, взяв за шкирку, обратно в камеру. — Осаму, — вздыхает Чуя, глядя на него, сидящего напротив, и окидывает его оценивающим взглядом. Иногда кажется, что время здесь и правда остановилось, ведь заключенный ни капли меняется за всю неделю, что они не видятся. — Чуя? — протягивает он и касается кончиками пальцев руки, чью мягкость чувствует даже сквозь перчатку — помнит достаточно хорошо прошлые прикосновения, не стесненные бетонными стенами, в которых воняет сыростью. На его лице был огромный синяк — результат колкой фразы в адрес охранника, не привыкшего слышать о том, что его жена та еще шлюха. Чуя разглядывал след от удара об стену камеры, кидал острые взгляды в сторону охранника и напоминал себе о приказе не пытаться вытащить напарника отсюда самостоятельно — ему нужно было преподать урок, ведь он очернил репутацию их организации. Ему гнить в этом месте еще около нескольких месяцев, и Чуя тяжело вздыхает, абстрагируясь от ситуации. — Выглядишь прекрасно, — шепчет он, не позволив Чуе что-то сказать. Нельзя, чтобы охранник услышал его слова, иначе ему не сдобровать. — Не могу также сказать о тебе, — усмехается Чуя и невзначай стягивает перчатку с левой руки, вновь укладывая ее на стол. — Но, кстати, фиолетовый тебе к лицу. Слова летят мимо ушей. Он прикасается к руке Чуи, обводит видневшиеся сквозь тонкую кожу вены пальцами, прикрывает глаза и тяжело выдыхает, словно ждал этого момента всю свою жизнь. Слышится, как охранник позади него переступает с ноги на ногу и скрипит зубами, а острый взгляд слишком уж хорошо ощущается макушкой. Дазая это безумно раздражает — чужое присутствие не дает ему в полной мере насладиться встречей с Чуей, коих крайне мало. Чуя навещает его раз в неделю. Непозволительно мало. — Как там внешний мир? — задает вопрос Дазай без должного интереса, смотря прямо в голубые глаза и чувствуя, как сердце замедляется, как кончики пальцев подрагивают. — Ничего нового, — тихо отвечает Чуя и кидает еще один гневный взгляд на надзирателя, которого хотелось впечатать в стену. Синяк на лице Дазая не дает ему покоя. — Прекрасно справляюсь с твоей работой, присматриваю за Рюноске… — Как же скучно, — вздыхает Дазай и подпирает свободной от наручников, что держат его руку прижатой к столу и позволяют дотрагиваться до ладони Чуи, рукой голову. На его лице застыла легкая улыбка. — У меня тут сплошное веселье. Ты, впрочем, заметил. Сказав про веселье, Дазай подмигивает Чуе подбитым глазом, и тот окончательно решает переломать этому гребанному надзирателю кости. — Не стоит, — шепчет Дазай и наклоняется чуть вперед, заставив надзирателя наблюдать за ним более тщательно. Он и сам наклонился чуть вперед, желая услышать, что «этот ублюдок» скажет Чуе. — Сколько еще я буду играть в шахматы с самим собой? — Ты сам спугнул сокамерника, — фыркает Чуя, делая вид, что ничего не понимает. Ему не по себе от мысли, что смертную казнь могут назначить в любой момент. Он может не успеть вытащить отсюда Дазая, будучи на каком-нибудь важном задании, отстраненным от новостей, где обязательно будут кричать троегласное «ура», ведь убийцу, успевшего прославиться за довольно короткий срок, наконец ведут в камеру, где его жизнь оборвется. Если до него долетят новости об исполнении смертного приговора, Чуя разнесет эту чертову тюрьму. Дазай не глупый. Кинув взгляд на омраченного Чую, он понимает, что гнить ему здесь еще долго, и откидывается на спинку стула, запрокинув голову назад и уставившись на мигающую лампочку. — Какие книги тебе прислать? — Чуя придвигается чуть ближе, чтобы снова коснуться руки Дазая. Он накрывает ладонью тыльную сторону и слегка сжимает, прекрасно понимая, что охранник пялится. Еще капля, и Чуя сорвется с места, прописав этому «шкафу» по роже. В голове, правда, мелькает мысль о том, чтобы вырвать ему руки с корнем, но босс просил сдерживаться. Получается, впрочем, не очень. — Запрещено, — вставляет свои никому ненужные слова охранник, заполучая колкий взгляд Чуи. Он стоит, гордый собой, не имеющий понятия, кто сверлит его глазами, не подозревающий, что пошел отчет до смертного приговора. — Заткнись, — холодно произносит Чуя, и внутри Дазая все вспыхивает от одного взгляда на раздраженного Чую и этого холодного тона. Редко его можно увидеть настолько злым. — Простите? — оскорбленно выплевывает охранник и делает шаг вперед. — Я уведомляю Вас о том, что уставом запрещено приносить заключенным что-либо. Да и Вы здесь вообще не на законном обосновании. — Тебя это так волнует? — Чуя скрипит зубами и отпускает руку Дазая, что не остается без внимания «третьего лишнего». — Я нахожусь здесь по разрешению вышестоящего человека. И ты не имеешь никакого права мне что-то здесь вякать. Карие глаза буквально горят, наблюдая за тем, как Чуя злится, как голубизна его глаз медленно превращается в глубокий синий из-за кипящего внутри раздражения. Сердце щемит от такого замечательного вида, дыхание учащается, и Дазай немного отключается от реальности, уже не слушая перепалку своего надзирателя и того, ради кого убил всех этих людей. Пальцы слегка подрагивают от неясного волнения, а в голове всплывают моменты, когда в глазах Чуи не было ничего, когда тело украшали неясные узоры, когда тот совершенно не контролировал себя, уступив место своему внутреннему Богу. В ушах — белый шум, зато глаза внимательно следят за тем, как Чуя пытается сдержаться, как сильно ему хочется сорваться с места и впустить в ход способность. Хотя, учитывая злость Чуи, он забудет про свою способность. Но про ту часть себя, являющуюся лучшим бойцом мафии, он никогда не забывает. Все удовольствием резко прерывается, когда надзиратель резко хватает Дазая за плечо, а тот чуть ли не валится со стула — благо, удержали наручники, прикрепленные к столу. — Я увожу заключенного, — слышит раздраженный голос за своей спиной Дазай и кидает беглый взгляд на Чую. — Сделаешь это, и дальше этой тухлой камеры ты не уйдешь, — Чуя шипит, словно разъяренная змея, готовая впиться отравленными клыками в ногу своего обидчика, и поднимается с места. Не так резко, как ему позволяет гнев. Он пытается сохранить в себе капли того воспитанного человека, что в него вложила Коё, запрятать натуру оборванца с улицы куда подальше. Но жестокость, порожденная улицей и мафией, никуда не уходит. По глазам видно, и у Дазая дух захватывает. — Это угроза? — Это легкий намек на то, что больше всего на свете я, глава Исполнительного Комитета Портовой Мафии, желаю вырвать твой кадык голыми руками, — с леденящим душу холодом произносит Чуя, глядя в глаза этому проклятому надзирателю, и Дазаю на секунду показалось, что он возбудился. Слава Богу, он просто улыбается, как идиот, а-то вышло бы неловко. Мысленно он представил Чую, сидящего в его, Дазая, кабинете — пыльном и чересчур светлом, — разбирающего какие-то документы и отдающего приказы подчиненным, и желание выйти на волю усилилось. Дазай бы все отдал, чтобы стать подчиненным Чуи и получать от него приказы. Раньше, правда, было наоборот, а Чуя особого удовольствия от своего положения не питал. Хватка на плече Дазая не ослабевает. Надзиратель тянется за ключами от наручников, уже представляя, как еще раз врежет «этому ублюдку» за выходки его «рыжего дружка». — Какие же тут все тупые… Легкое движение пальцев, не обтянутых перчатками, и надзиратель отлетает в стену позади него. Стоящие за дверью такие же идиоты начинают копошиться, но, судя по спокойному выражению лица Чуи, натягивающему перчатку на руку, его это не особо беспокоит. — Чуя, ты… — Запихни свои восхищения себе в задницу, — резко бросает он и в мгновение ломает эти проклятые наручники. У Дазая сейчас голова закружится от происходящего. Он следит за Чуей взглядом. За тем, как он подходит к надзирателю, поднявшемуся на ноги, вплотную, как сжимает его толстую шею рукой и заставляет того предпринять попытку оттолкнуть от себя мафиози. Не выходит — гравитация явно не на его стороне. — Как и обещал, — усмехается Чуя. Резкое движение, и бледное лицо покрывается брызгами крови. Дазай готов завизжать, словно какая-то школьница-фанатка, и подрывается с места, будучи рад наконец передвигаться свободно, без пинков по лодыжкам. Он буквально подлетает в Чуе, кидает мимолетный взгляд на труп, и уже собирается сказать, как это восхитительно, как получает пощечину. — Заткнись, пожалуйста, Осаму, — злобно шипит Чуя и делает шаг назад. — И не трогай меня, пока не выйдем отсюда. — тяжело вздохнув, он ищет во внутренних карманах жилетки сигареты, не волнуясь о копошении за дверью. Вот-вот она откроется, но ему нужно сделать хотя бы одну затяжку. Сегодня тяжелый день — понедельник. — Из-за этого придурка мне влетит от босса… И из-за того, что тебя вытаскиваю. — Я вымолю у него прощение вместо тебя, — поджимает плечами Дазай и, кажется, слышит легкий хруст. По нему плачет тренировочный зал… — Дай затянуться. Дико хочу курить. Сделав одну затяжку, Дазай оборачивается на открывшуюся дверь. И там стоит один из тех, кто бил его ногами по ребрам пару недель назад. На душе становится настолько хорошо, когда Дазай прописывает ему по роже и продолжает наносить удары ногами, пока Чуя быстро разобрался с двумя остальными. Повернувшись, он видит Дазая с больно довольным лицом и руками в крови. — Что ты сделал? — Глаза ему выдавил, — отчитывается Дазай с легкой улыбкой и кивает на лицо мужчины. И ведь не соврал… — Он, кстати, жив. Пусть мучается за мое сломанное ребро. — Какой ты придурок… Тебя нужно было в психушке закрыть, а не здесь. За последующим развитием событий Дазай не особо следит, предпочитая просто идти за Чуей, перед которым не встает особых преград, за что нужно сказать «спасибо» способности. Безумно хочется принять душ, покурить и нормально поесть, не опасаясь отравиться. Дазай хочет принять душ и отправиться в самый дорогой ресторан в Йокогаме — он, кстати, если ему не изменяет память, находится в их владении, так что мечта поесть бесплатно дорогую еду имеет шанс сбыться. Дазай чуть ли не в буквальном смысле витает в облаках, планируя, как проведет последующие пару дней, пока перед его носом не щелкают пальцами, приводя в чувства. — Я отвезу тебя к себе, а перед боссом отчитаемся после того, как приведешь себя в божеский вид, — сообщает ему Чуя и переводит взгляд на дорогу. Они уже в машине? — Ты разнес тюрьму? — первая мысль, что пришла Дазаю в голову, была, как всегда, не в тему. — Я не настолько импульсивен. — А жаль, — вздыхает он и кидает взгляд за окно. Знакомые пейзажи. — Сколько мы уже едем? — Достаточно, — бросает в ответ Чуя. — Ты опять отключился? — Да, знаешь… Помогает, когда хочешь, чтобы что-то побыстрее прошло. — Теперь я понимаю, почему ты половину своей жизни не помнишь. Остальная дорога проходит в абсолютном молчании. По большей части из-за того, что Дазай норовит заснуть в кресле, то и дело бормоча себе под нос что-то невнятное. Чуя наблюдает за ним боковым зрением и находит это забавным, делая себе пометку уложить его спать по прибытию. Правда, любой задор моментально уходит, когда он вспоминает, что Мори хотел наказать Дазая, показать, что он ни черта не особенный и за ним больше не буду заметать следы, что пора прекратить эту свою одержимость. И Чуя со своей вспыльчивостью и болезненной привязанностью все просто-напросто разрушил. Он не может себя контролировать, когда дело касается Дазая. Чуя даже не знает, что в нем такого особенного. Может, это все из-за событий шестилетней давности… Все происходит, как в тумане, и Чуя не успевает опомниться, как смотрит на Дазая, сладко спящего в его кровати, прижимающего к себе подушку, пропахшую шампунем с запахом лаванды и сигаретами с ментолом. Телефон разрывается от звонков Мори, а трубку взять стыдно. «Мне нет оправданий, босс, » — быстро печатает Чуя, сидя за столом на кухне с бокалом вина. — «Но я обещаю отныне держать его под тотальным контролем. Если он останется в роли моего подчиненного, конечно.» Дазай много разговаривает во сне. Чуя слышит это, сидя подле кровати в кресле, и усмехается некоторым фразам. Диалог, видимо, с секретаршей, ранее принадлежащей Дазаю, его позабавил. Он просил у нее крепкий кофе, печенье и веревку с мылом, тихо возмущаясь, почему это у его секретарши не найдется где-нибудь в дамской сумочке мотка веревки для шеи ее любимого босса. Секретарша, кстати, выдохнула, когда Дазая отправили на «наказание», по-секрету сказав Чуе, что бывший босс безумно надоедал предложениями о двойном суициде и просьбами выйти с ним на крышу здания офиса с неизвестной целью. Еще Дазай бормотал что-то невнятное и, бывало, тихо скулил, вертелся, как сумасшедший, и норовил упасть с кровати вовсе. Это уже не казалось смешным, и Чуя в такие моменты вставал, гладил его по голове и возвращался на место, убедившись, что Дазай вновь спит спокойно. Неожиданные и неясные порывы нежности Чуя не хотел объяснять. — Я не кричал? — по пробуждению поинтересовался Дазай, не рискуя вылезти из-под одеяла, под которым спрятался с головой. — В тюрьме заключенные жаловались, что не могут спать из-за моих криков… И вдруг сердце Чуи обливается кровью. Сам он мучается от сонного паралича. Видимо, у каждого своя плата за роскошную жизнь мафиози. — Разговаривал с моей секретаршей, но не кричал, — усмехается Чуя и дергает одеяло. Он пару секунд смотрит на измотанного и исхудавшего Дазая с этим чертовым синяком на половину лица, после чего тяжело вздыхает и наклоняет к нему, прижавшись губами к его лбу, пожалуй, на пару секунд дольше, чем мог себе позволить. — Я о тебе позабочусь, Осаму. Да, Дазаю нужна забота… Чуя знал это давно, еще до того, как напарник начал сходить с ума. Но теперь все поменяется. Чуя выпросил эти встречи у Мори, заставив договориться со всеми, с кем только можно было. Он не знал, зачем ему это нужно, ведь Дазай был всего лишь сумасшедшим напарником, который резко помешался на нем. Это не было удивительно, ведь за Чуей бегают толпы девушек — взять хотя бы ту, с которой он прожил полгода, — и он посчитал, что Дазай такой же. Видимо, он ошибался, признав свою ошибку в момент, когда впервые позволил тому взять себя за руку в той сырой камере под взглядом уже мертвого надзирателя. Было что-то вне его понимания. Все-таки он не особо хорошо разбирается в чувствах. Ему происхождение позволяет. Мори злится не так сильно, как Чуя ожидал. Он отчитывает их обоих, после чего расплывается в улыбке и поздравляет Дазая с возвращением, с наигранной горечью в голосе сообщив, что он пока не может вернуться к работе главы Исполнительного Комитета. Кажется, Дазая эта новость не особо расстроила, а вот отныне отсутствующая возможность не поднимать задницу со стула и пить кофе, не выходя из кабинета, бывает, сутками… Немного он все-таки расстроился. — Надеюсь, Чуя, твое обещание в силе, — произносит Мори перед тем, как дуэт покидает его кабинет. — Что за обещание? — тут же интересуется Дазай, сгорая от нетерпения. Они едут в ресторан. — Не твоего ума дело, — фыркает Чуя. Ему все еще стыдно за свою выходку. Он выслушивает рассказы о тюрьме от Дазая все время, что они ужинают, и смеется от рассказа о журналистке, которая строила ему глазки, а тот ляпнул что-то про свою верность Богу. Никто не понимал, про какого именно Бога говорил Дазай, и Чую это немного обижало, но это всего лишь его личные заморочки и глупости. Еще, кстати, Чую порадовала история про каннибала, что наезжал на Дазая и, в итоге, горько плакал, упав на землю с осознанием, что ему сломали руку. Чем больше шкаф, тем громче падает… Удивляясь тому, что они сумели провести практически весь день без серьезных перепалок и ссор, Чуя вновь впускает Дазая в свою квартиру. Он наливает им вина, пока этот недоумок ищет в его квартире бинты — без них ему было слишком неуютно, а Чуя то и дело кидал взгляд на шрамы. Внутри было странное спокойствие, и Чуе это даже нравилось. — Я сплю на диване? — задает вопрос немного захмелевший Дазай и улыбается странной улыбкой, подперев голову рукой. Чуя поднимается с места, подходя к нему практически вплотную, сжимает каштановые волосы и заставляет запрокинуть назад голову, заглядывая в карие глаза. — Ты спишь со мной, Осаму. Карие глаза светятся ярче солнца. Чуя усмехается и наклоняется, чтобы поцеловать этого придурка, которого, вроде бы, хочется придушить голыми руками, а, вроде, он убил так много людей ради него… Особый вид флирта мафиози? Чуя понятия не имел, зачем это все вообще было нужно, зато теперь отлично знал, что Дазай просто отвратительно целуется. Или, может, это всего лишь алкоголь в крови не позволил ему проявить все свое мастерство. Этой ночью Дазай даже не разговаривал во сне. Он сладко спал, словно котенок, и Чую это не могло не обрадовать, как и тот факт, что и он сам впервые за долгое время выспался. Наверное, есть от этого суицидника хоть какая-то польза…