Люблю тебя, кэлэх амэ

      Перелом года празднуют везде. Даже там, где еще не выходят в костровой круг огненные, где не пляшут, согревая замерзшую землю, этот праздник любят и ждут. Украшают дома, выставляют угощение, собираются на площадях, радуясь: преломился год надвое, на старый и новый. Старый — в прошлом, в новом теперь жить.       Но как-то так вышло, что в поместье Солнечных праздник Перелома любили и праздновали особо, все, от мала, до велика, и он будто состоял из множества крохотных традиций-праздников, складывающихся в единое сверкающее, искрящееся свежим снегом целое. Поход за смолистыми, остро пахнущими ветвями сосен — праздник; расставить подсвечники с витыми разноцветными свечами по всем комнатам, трижды переругавшись и перемирившись, куда какие — праздник; собрать прихваченные морозом ягоды белой искрянки, попутно оборвав растущие тут же кусты нарядно-алой держи-ягоды — праздник! А уж готовка накануне и вовсе собирала в просторной кухне всех женщин и даже часть мужчин — кто во что горазд и умел был.       Аэно с Кэльхом в праздничной суете почти не участвовали. Они вообще как-то слегка выпали из жизни, и их даже нэх Орта не трогала, понимая, что обоим надо выдохнуть и прийти в себя. Но во двор Хранители спустились, не смогли усидеть на своей верхотуре. Оба в простых штанах и длиннополых рубахах — сразу ясно, что собираются делать.       Никто и не спорил, костер уже и сложили, и зажгли, только танцоров ждали. Риша с Шимой к мужьям отступили, плащи накидывая: думали, что им плясать придется, но какое тут, если к костровищу с такими лицами идут. Зов Стихии, не иначе.       Стихия действительно звала. Стихия и что-то еще, требующее выбраться из такой уютной комнаты. Даже не за людским теплом — а туда, к рдеющим углям, на которые можно ступить только вдвоем и никак иначе. И Кэльх не зря нашел эти великоватые обоим рубахи: понимал, что иначе могут... нет, не опозориться, какой тут позор. Поймут и простят, но всё равно будет неудобно. Потому что уже сейчас на Аэно старался не смотреть — дыхание перехватывало.       А уж когда шагнул на угли... Закружило, понесло, по кругу, бросило навстречу друг другу, растащило — и снова, и снова. Всё вокруг превратилось в смазанное пятно, стало неважным, и только рысьи глаза мерцали напротив, не отпуская ни на мгновение.       Может, и не собрали чужого огня — но того, которым поили друг друга все эти дни, хватило, чтобы согреть и без того теплый Ткеш, наполнить его чем-то таким, что становилось ясно: по лету ой много кто народится. Потому что с пепла замерших танцоров уводила лично нэх Орта, как мальчишек, за уши.       — Идите, нечего тут! — прикрикнула она, заставляя прийти в себя хоть ненадолго.       Больше Кэльха — все-таки мать. Он Аэно и утащил подальше от людских глаз, в дом, но дальше чем до первого коридора терпения не хватило. Слишком уж горячее запястье под ладонью, слишком шало Аэно смотрел, дышал... Слишком красив был, когда Кэльх притиснул его к стене, целуя в и без того огнем горящие губы.       Кто-то пробежал неподалеку, хихикнув совсем по-девчачьи. Риша, кажется. Потом ведь от острого язычка не укроешься, будет смеяться, что брат-то тоже в их породу пошел... Но пока Кэльху было восхитительно всё равно: он целовал Аэно, пряча его ото всех распахнувшимися огненными крыльями.       — Какие теплые... — выдохнул Аэно, зарываясь пальцами в перья.       Кэльх застонал, уткнувшись лбом ему в плечо: так странно оказалось вроде бы чувствовать и одновременно только понимать прикосновения, огня к огню, силы к силе, но не к телу.       — Идем, рысенок. Идем.       До комнаты добрались, спотыкаясь через ступеньку, собрав все углы. К ним удобно было приваливаться, чтобы нацеловаться хоть немного, глотая горячее дыхание, почти видя летящие во все стороны искры. Самым сложным оказалось не забыть накинуть крюк на двери. И не порвать друг на друге одежду, которая иначе бы попросту сгорела мигом, так хотелось коснуться наконец, прижаться, падая на разворошенную кровать.       Сколько раз за последние дни они валились на неё вот так, в обнимку? И всё было мало, будто добрать близости не могли за эти полубезумные месяцы охоты на искаженных.       Кэльх приподнялся, замер, жадно разглядывая раскинувшегося перед ним Аэно. Крылья ушли как-то сами собой, и теперь всё вокруг было засыпано огненными перьями: пол, простыни... Аэно. На мгновение захотелось вскочить, броситься за красками, зарисовать. Потом Аэно облизнул припухшие губы — и дурацкие мысли сгинули.       Сжав в пальцах самое большое перо, Кэльх провел им по плечам Аэно, по уже налившимся цветом отметинам от поцелуев, коснулся губ, живота. Странно: танец будто что-то забрал, унес затмевающее разум желание, и теперь Кэльх глядел на своего рысенка по-новому.       Доверчивый, открытый, расслабившийся. Только пальцами по простыне заскреб, когда перо, едва касаясь, прошлось по аккуратному ровному члену. Красивому... Как и он весь.       Его уже не хотелось брать, только лишь делясь своим огнем. И только лишь получать — тоже. Что-то внутри встало на место, пришло к равновесию, в каком и должно было быть. Пришло к пониманию: да, действительно, неважно как. Только бы гореть вместе, единым пламенем, птичьими перьями, вплетенными в рысью шерсть. И почти ложась сверху, обхватывая ладонью их обоих, как когда-то, в самый первый раз, Кэльх выдохнул:       — Люблю тебя, — не удивляясь эхом прозвучавшему:       — Кэлэх амэ.