***
С отрядом встретились, как и обещал Кэльх — по дороге. В одном из городов, уже через две недели пути вдоль Граничного хребта. Или всего через две недели, с учетом, что до нужных мест еще было ехать и ехать? Пара огневиков, лекарь-водник, боевая пятерка земляных, сонно-спокойных сейчас, будто застывших. Хранителей они поприветствовали со сдержанным дружелюбием, сказали, что придержали для них одну комнату и поговорить можно с утра, а не после целого дня в седле. Что однозначно в земляных было хорошего — так это понимание, когда спешить стоит, а когда не к добру оно будет, только силы зря растрачивать. Так что Аэно с Кэльхом спокойно переночевали и уже с утра пошли знакомиться нормально. Этих нэх Аэно не знал. Вернее, знал из всех только водника, именно с ним они были в последнем рейде, где Аэно ранили в плечо. Его первым и поприветствовал: — Айэ, нэх Милен, нехэи. Взятая с собой из комнаты тетрадь — которая там уже по счету? — почти жгла руки, так хотелось поскорее устроиться за столом у окна, как раз свободный был, записать впечатления, пролистать в памяти те, что урывками остались от года охоты на искаженных. Тогда ведь они по всему Ташертису метались, да и не только по нему, и этой дорогой уже проезжали. Чуя это, Кэльх взял знакомство на себя, не забыв сунуть Аэно под нос тарелку с кашей и стакан настоя. Позавтракать перед дорогой следовало нормально, чтобы не бурчать голодными желудками уже через пару часов. Аэно слушал представления вполуха. Сходу запомнил только имя главного у земляных — нэха Тумиса — но не сомневался, что Кэльх подскажет, если будет надобность. А по пути и с остальными разберется, кто есть кто. «Граничный хребет тянется почти правильной дугой вдоль всей северной оконечности материка. И если легенда, которая утверждает, что эту горную гряду сотворили удэши для защиты земли от пустыни, права, то это были на редкость недалекие удэши. Почему они отгородили горами не саму пустыню, а только край материка? Впрочем, к легендам древности стоит относиться с осторожностью, доподлинно неизвестно, насколько сильны были старшие дети Стихий». — Аэно, доешь! Аэно поднял голову, непонимающе глядя на полупустую миску с уже остывшей кашей. — Прости, Кэльх, я быстро. Тетрадь пришлось убрать в привесной карман вместе с походным письменным прибором. Задерживать отряд не стоило, им и так еще много дней пути, а чем скорее будет выполнено задание Совета, тем скорее они вернутся домой, к детям. Время для далекого и долгого путешествия было выбрано хорошее, хотя здесь, скорее, помогла игра случайностей: просто именно в начале лета прилетело письмо нэх Кайсе, а та не стала долго раздумывать. Вот и вышло, что в путь отправились, едва перевалил за середину первый летний месяц. Так что до места назначения должны были добраться в самый разгар лета. В прошлые разы как-то так выходило, что мчаться нужно было во весь опор, срываясь с торопливой рыси на галоп, чтобы успеть за разбегающимися, как крысы, искаженными, чтоб ничего не успели натворить непоправимого. Но сейчас Аэно вволю мог оглядываться — его смирная лошадка спокойно трусила рядом с лошадью Кэльха, никуда не дергаясь. А насмотревшись, молодой нэх снова вытаскивал из кошеля тетрадь, устраивал ее на высокой, специально под такое дело, луке седла и продолжал вести путевые заметки. «От Ткеша до Карана густые лиственные леса перемежаются распаханными полями. Думаю, если подняться в небо на воздушном шаре, картина предстала бы занимательнейшая: поля ныне, словно шкура дивного неведомого зверя, в нежно-зеленом меху, а вот лесная зелень уже налилась соками. Если я правильно понимаю, то сверху это все выглядеть должно, словно клетчатый платок: лес тут оставлен широкими полосами по краям полей, словно кайма. Это защищает от сильных ветров и зимой не позволяет им сдувать снежный покров с земли. Растаявший снег весной напитывает землю живительной влагой. Казалось бы, ну и что за зверье может обитать в этих полосках леса? Однако мы, проезжая, то и дело слышим сердитое цоканье белок, вот буквально только что вспугнули зайца, да-да, эта клякса — это его вина. Иногда чуть ли не из-под копыт выпархивают лесные куры, Кэльх смеется и поправляет меня: куропатки, а не куры. А как по мне — так самые обычные пеструшки, разве что мелкие и летают». Кроме заметок Аэно наблюдал и за едущими с ними нэх. Нет, он и раньше присматривался к ташертисским магам, но тут в кои-то веки была возможность поглядеть на бойцов в более-менее мирной обстановке, а не когда всё на бегу и все непрерывно только и делают, что по сторонам оглядываются, напряженные и готовые к схватке. Огневики — брат и сестра, Клай и Чииша — были примерно ровесники Кэльха. Они и учились, как выяснилось, в одно время, пересекались изредка, когда их наставники встречались. Так что общих тем нашлось много, говорили, пока языки не отбалтывали. Особенно их интересовали новые приемы и уловки, которых у Кэльха, к глубокому сожалению Аэно, было придумано теперь на добрый десяток нэх. Все-таки война слишком сильно переломала их обоих. И тихий ткешский учитель остался настолько далеко в прошлом, что будто и не было его. Нет, Кэльх по-прежнему с огромным удовольствием учил, показывал, разъяснял... Но теперь уже боевые приемы, а не простенькие огненные заклятья. Земляные, все как один — мускулистые здоровяки, ударная сила отряда, взирали на это с интересом. В бою они одевались каменной кожей и шли вперед — эдакие пять оживших статуй, которых прикрывали с тыла огненными щитами и точечными ударами. Нэх Милен, как лекарь, в бой особенно не лез, хотя и он мог ударить водяным хлыстом так, что с одного движения перерубал не самое тонкое деревце. Что и продемонстрировал как-то на привале. А вот Аэно категорически не хотелось сейчас заниматься ничем таким, боевым. Он и на тренировках, когда звали в круг, вместо боевой, с крюками и лезвиями, обережи вызывал широкие огненные ленты — и тренировка превращалась во что-то другое, потому что он не сражался — танцевал, утекал, словно вода, вился ветром, оправдывая корни своего рода, смеялся открыто и заразительно. И уже на вторую неделю совместного пути его принялись просить именно об этом: чтобы станцевал, просто так, ради красоты. И Аэно танцевал, с удовольствием, особенно потому, что глаза Кэльха в эти моменты горели. Гордостью за ученика и напарника — это для всех. Ну и... Просто горели, особенно когда щурился, улыбаясь так, что Аэно чуть с шага не сбивался. Если это и замечали, то виду не подавали. Может, чуяли пролегшую от сердца к сердцу цепь яркого золота, может, просто наслышаны были уже о паре огневиков-Хранителей, аж в самой Льяме побывавших.***
«От Карана, раскинувшегося на склонах череды высоких сопок, природа начинает меняться неуловимо, но стремительно. Вот только день прошел, а вокруг уже ни одного дуба нет, ни одного белого ясеня, зато черноствольных столько, что обычный при свете дня лес начинает казаться чересчур мрачным, едва только солнце ныряет в густые кроны. Листва у этих деревьев тоже не обычная, темно-зеленая, а какая-то буро-зеленая. Сверху смотришь — лист как лист, глянцевый, с рыжеватыми прожилками. А переверни — и внизу он словно осенний, ржавая зелень пронизана медью. Странные деревья. В подлеске же и вовсе можно запутаться — столько тут держи-ягоды растет, что сунься — останешься не только без одежды, а и без кожи вовсе. Дома, в Эфаре, она цветет нежным, едва-едва розоватым цветом, здесь же соцветия пунцовые, а цветы состоят из двух-трех рядов лепестков, скрывающих оранжевую сердцевину. Красиво. А запах просто одуряющий. И тем больше, что смешивается с запахами грибов, прелой прошлогодней листвы, мха — незнакомого мне, темно-зеленого, усеянного крохотными коробочками на длинных стебельках. А еще папоротники. Нэх Милен, оказывается, родом из этих краев, он рассказал, что молодые побеги папоротника в начале лета собирают, засаливают, как у нас — травы. На рынке в Демере мы такой купили — они продаются тут вязанками. Выглядит, сразу скажу, абсолютно несъедобно. Но мелко накрошенный и поджаренный с луком и копченым мясом — обалденно вкусен». Аэно сглотнул голодную слюну и покосился на костер, у которого с ужином колдовала Чииша. Жареным папоротником тоже пахло. — Завтракать надо было нормально, — назидательно сказал сидевший рядом нэх Милен, перебиравший склянки в своей сумке. Кто-то из земляных — хоть бы признались кто, все взрослые, а что дети! — расседлывая коней, приложил ее о землю так, что аж хрустнуло, и торопливо сбежал, прежде чем услышавший непорядок Милен устроил разнос. Аэно бурно покраснел, словно это не ему уже двадцать девять. Ну... надо было. Но они с Кэльхом, пользуясь тем, что остановился отряд на постоялом дворе, на удивление почти пустом, и комнаты достались каждому отдельные, с утра слишком увлеклись... друг другом. Так что завтракали в седлах и тем, что сердобольные огневики прихватили со стола — пирожками и травяным отваром. А было это давно. — Завтракать нормально; двери закрывать, когда надо; сумки на землю класть нормально, — продолжал ворчать себе под нос Милен. — А то вот побьют склянки с лечебным — и сами же стонут потом, что чистой силой лечиться больно! И вроде бы ворчал себе и ворчал, больше на виновато посматривающих земляных, но легкий румянец на скулах проступил и у Кэльха. Потому что и он, и Аэно прекрасно помнили, как в какой-то момент скрипнула дверь. Оторваться друг от друга было невозможно, а теперь стало понятно, кто именно так не вовремя пришел их будить. — Нэх Милен прав, — шепнул Аэно Кэльху, когда устраивались на ночевку, — прости, я буду внимательнее. Это же он забыл накинуть крючок на скобу. А чем дальше на запад, тем больше чревато неприятностями подобное, это он уже усвоил. В ответ его только обняли, прижимая к себе покрепче, без слов принимая и извинение, и опасения. Это в доме Солнечных даже дети не стали бы дергать дверь, крюк накидывали разве что от самых маленьких. Здесь же вскоре и вовсе предстояло забыть о чем-то большем, чем торопливая помощь друг другу. Дни текли за днями, менялись виды по краям дороги, единственно неизменной. Земляные на славу утрамбовали полотно, до каменной твердости, и копыта лошадей цокали по нему все так же, когда постепенно начали появляться первые признаки западных земель: надоедающие даже в это время года моросящие дожди. — Такое ощущение, что тут земля просто высыхать не успевает: льет и льет, — ворчал Клай, натягивая в такие моменты на нос капюшон влажного от мороси плаща. — Где воды много, где мало, — вздыхал в ответ Милен. — Вот бы отвести... Да то только удэши и под силу. — Кстати об удэши, Аэнья, ты обещал легенду какую-то, или я перепутала? — Чииша толкнула своего флегматичного конька коленями, и хлопнула Аэно по плечу. — Обещал-обещал, — согласился тот, слегка поморщившись: на мерзопакостную сырость внезапно разнылась раненая больше года назад рука, а хлопок заставил неприятное ощущение отозваться колкой вспышкой боли. Вот уж не было печали! — Нэх Милен, а у вас мази согревающей не будет? — Найдется, — откликнулся тот. — На привале напомни? И Кэльха попроси погреть, Огнем по такой погоде самое то... Тут уж даже земляные, ехавшие чуть впереди, шумно завздыхали. Когда останавливались не на постоялых дворах — а чем дальше, тем чаще такое случалось — приходилось доставать из тюков скатки с палатками, и огневики свои старательно прогревали, прежде чем лечь спать. Нэх Милен пристроился к Чиише с Клаем и потому от влажной промозглости, неприятной даже воднику, не страдал, а вот земляным такой радости не доставалось. А попросить кого из огневиков они почему-то не догадывались. Ну а Аэно не собирался навязывать свою помощь, пытаясь понять, почему в отряде такое странное расслоение происходит. Вроде как вместе все — но боевики-земляные держатся особняком. Если они и сегодня промолчат, придется аккуратно выспросить у их старшего, нэх Тумиса. Он как-то привык за время стычек с искаженными, что отряд, особенно, боевой отряд — это единый сплоченный кулак. Неужто всего год относительно мирной жизни заставил нэх снова забыть о сплоченности? Или... или это на земляных так действует сама земля западного предела Ташертиса, пропитанная какой-то очень уж непривычной, тяжеловесной силой? Тогда, на шахтах, он ее не учуял. То ли был настроен на другое, то ли слишком обозлился, то ли все-таки не так сильно ощущалось. Но если он прав, то теперь ясно, почему из здешних мест почти всех огневиков отсылают учиться в центр Ташертиса. И думать не хотелось, каково в здешних местах принимать Огонь. Давит же. Жмет. Искрами исходит, которые только прикосновение ладони Кэльха и смахивает. Вот почему к себе в палатку они с Кэльхом никого не приглашали, хотя могли, чтоб земляные, все как один мужчины крупные, не ютились в одной. Потому что без хотя бы таких, тихих, торопливых ласк уснуть выходило из рук вон плохо. До привала Аэно ехал, погрузившись в себя и свое чутье, даже не заметив, как снова соскользнул в привычную настороженную готовность: рысь засела в засаде и поводит ушами, принюхивается и прислушивается к миру. Наверное, только Кэльх, знавший его как облупленного, заметил эту перемену. Но смолчал. Только сам настороженно косился порой, по-птичьи, одним глазом. Следил, готовый по первому даже не приказу — мысли о приказе вскинуть щиты, бежать куда-то, что-то делать... Защищать. Год — слишком мало, чтобы выветрились вбитые боями правила, в кровь, в плоть, желанием жить и победить, вбитые. Сейчас Аэно ощущал это как никогда остро. «Мне казалось — я люблю хвойные леса. Такие, как встречают путника, спускающегося с перевалов Граничного хребта на востоке Аматана — красноствольные, одновременно и светлые и сумрачные, оглушающие запахом хвои и смолы. Теперь могу сказать точно — те леса я люблю. Эти же, встающие дремучей чащобой сразу за границей утрамбованной, укрепленной на века дороги — меня пугают. Здесь относительно невысокие деревья, но стволы какие-то осклизло-влажные, в обломках сучьев и мшистых бородах, голые почти до самого конца, и только вверху густые кроны сплетаются так, что не видно солнца. Впрочем, его и без этого почти не видно: вершина лета, а мы едем в плащах и теплых спашах, потому что промозгло сыро, и из низких слоистых облаков постоянно сеется какая-то мерзкая морось. Но чего у западного предела нельзя отнять — это природного богатства. Да, здесь почти нет пахотных земель, здесь очень трудно вырастить плодовые деревья, но такого изобилия грибов, ягод, растущих только на болотистых почвах, орехов — я насчитал четыре вида! — нет, пожалуй, больше нигде. Всю последнюю неделю кто-то из нас время от времени спешивается и собирает созревающие ягоды, которые тут можно просто горстью черпать, настолько густо они усеивают мшистые кочки. Это тебе и любава болотная, и синь-сизянка, и „кровь земли“. Последняя еще не созрела, но кое-где между бледно-желтых ягод попадаются оранжевые, словно рдеющие угли. Кислая — аж челюсти сводит! Но нэх Милен говорит, что именно эта ягода спасает здешнее население от множества болезней. Это почти как „солнечная кровь“ у нас. Ну, про грибы и говорить нечего. Неделю назад мы ели папоротник, а сейчас в каждое блюдо горстями добавляем грибы. Каша только наваристей становится. И, к слову, я поговорил-таки с нех Тумисом. Земляные наши те еще молчуны, я уж думал, не выйдет ничего, порастерял я все свои умения. Но нет, сумел, разговорил». Дороги тогда, правда, осталось — всего неделя. Но не в этом ведь дело было, а в том, что огромный земляной мялся-мялся, жался-жался, потом аккуратно потрепал выглядящего рядом с ним мальчишкой Аэно по плечу. — Неуютно нам тут, — вздохнул он. — А вам — и подавно. Что мы, не видим, что едва на себя огня хватает? Что вам, что Клаю с Чиишей... Ну и куда нам-то лезть? Не маленькие, не переломимся. Аэно тогда только глаза к небу возвел — и перед ночевкой прогрел земляным палатку. Да, не слишком хорошо, но из костерка, теплившегося после приготовления еды, вытянул почти всю силу. Все равно его пришлось бы гасить: здесь нельзя было оставлять угли без присмотра, об этом очень жестко предупреждали сами земляные нэх — от одной искры, ушедшей в мнимо-влажную землю, могли затлеть торфяники. Их после этого уж точно силами какого водного удэши тушить, не иначе. Может, еще поэтому отсюда необученных огневиков гнали взашей? Последний привал начали устраивать задолго до вечера. Хотя бы потому, что было не ясно, сколько отряду ждать здесь, на относительно сухом островке посреди топей, куда их с некоторыми трудами, но провел нэх Милен. Вестнику, которого планировали послать, как что узнают, только крохотный костерок и нужен был, буквально пара углей в металлической кружке. А вот сам отряд видеть местным не стоило. Нет, конечно со временем кто-нибудь и набрел бы, ягоды собирая, но Аэно с Кэльхом планировали уложиться в пару дней. На это время предосторожностей хватит, а дальше — или уедут мирно, или помчатся на выручку. Это все обговорили давно, так что вечером слушали очередную легенду, которую Аэно, устроившись на коленях у Кэльха, буквально вымурлыкивал, мягко выговаривая слова. Чувствовал горячие руки любимого, обнимающие за талию, грелся напоследок, пока рядом были те, кто глядел без злобы. Потому что утром их ждал туман, нырнувший обратно в белесую мглу нэх Милен и теряющаяся в ней же дорога, ведущая к селению. Если судить по карте, поселок Ункас располагался на склоне пологой, но довольно высокой сопки. Дорога, незаметно, но неуклонно поднимающаяся в гору, это подтверждала. В Ункасе была одна-единственная шахта, где добывали дивной красоты и еще более удивительной силы амулетный камень, названный по имени своего первооткрывателя, как и поселок — ункаситом. Камни, добытые здесь, Аэно видел только однажды, но зрелище было незабываемое: в густо-фиолетовом массиве словно ледяная изморозь прорастала мелкими узорами, а особенно ценные образцы и вовсе казались навеки впаянными в зимнюю фиолетовую мглу зелеными сосновыми веточками в густом инее. Не будь ункасит так ценен, как камень для амулетов, несомненно, стал бы считаться драгоценным — Аэно даже подумывал заказать для сестренки брошь с ним, на ункасит легко ложились любые чары, в том числе и лекарские, а это Ниилеле, вознамерившейся, кажется, нарожать Сатору целый клан, было бы весьма кстати. Мысли о камнях не мешали прислушиваться и местами даже морщиться: ощущение было мерзопакостное, Землей так и давило. Наверное, здесь выходила на поверхность какая-нибудь древняя горная гряда или дальний отрог гор, отделявших эти земли от океана. И, вполне возможно, именно из-за столь восприимчивого к чарам камня давило так, что кривился даже Кэльх. Вызови он сейчас Чи’ата — наверняка бы хохолок дыбом стоял, а сам огненный птах напоминал бы распушившуюся метелку. — Не представляю я, как тут эта целительница смогла прижиться, — ворчал Аэно, с трудом заставляя себя держать спину и не горбиться, как настороженная рысь. Кэльх покосился на него и чуть не ахнул: глаза у молодого нэх просто светились. Как перед боем. — Аэно... Пожалуйста, держи себя в руках. Ты понимаешь, что мы должны как-то говорить с местными? — Кэльх особенно выделил слово «говорить», понимая, что в таком виде с Аэно никто и словом не перебросится. Тот резко тряхнул головой, снова коротко обрезанные кудри, завившиеся от влаги, встали торчком. — Прости. Тревожно мне. Зудело внутри, как будто и не так, как бывало, когда натыкались на гнездо искаженцев, но и отрешиться не получалось. Аэно перебросил Кэльху поводья своей лошади, закрыл глаза и сложил руки ладонями вверх, заставляя себя дышать медленно и размеренно. Немного помогло, когда Кэльх тихо кашлянул, привлекая внимание, Огонь внутри плясал уже не так сильно. Вот только он не утих, а затаился, готовый в любой момент вспыхнуть белым пламенем. Аэно открыл глаза и осмотрелся. Они въезжали в городок, похожий на те, которые он уже видел в прошлые дни пути, разве что чуть более крупный. Сложенные из невнятно-буроватого камня дома — наверняка вырубленного при строительстве шахты, крытые неширокими просмоленными планками крыши, крохотные высокие оконца с сейчас распахнутыми ставнями, небольшие дворики, в которых росли на удивление пышные кусты и зеленели вскопанные грядки. Все аккуратное, основательное, очень... Земляное. Без привычной примеси Огня, которую видел по всему Ташертису. И все такое... спокойное. Аэно оглядывался по сторонам, замечая чинно сидящих на лавочках, вырубленных из кусков цельных бревен, старух и стариков, что удивительно — не кутавшихся в теплые платки или плащи. Впрочем, поправился он мысленно, они тут все привычные, да и морось, кажется, осталась ниже вместе с туманом. Тут даже ярко до боли синели в серой завесе туч чистые «окошки», а на вершине сопки виднелись пятна солнечного света. Запрокинувший голову Кэльх, вглядывавшийся в первое за долгое время чистое небо, дернул плечом, поправляя плащ, и уверенно направил коней к центральной площади городка. Он знал: там должен был стоять дом собраний, там же должен приткнуться неподалеку тот домишко, который всегда выделяли лекарям. Незваных гостей провожали тяжелыми взглядами. Что удивительно — молча. Никто не окликнул, не спросил, откуда и зачем, не принялся переговариваться за спиной, как это бывало раньше. Им просто смотрели вслед, и от этого становилось еще более неуютно. А ведь они в самом деле были тут незваными. Местные нэх, кажется, восприняли появление чужих огневиков как угрозу своему спокойствию. И Аэно это понимал, отчасти понимал, не до конца пока: тут привыкли к своим, со странным, словно бы в тесноте горящим, задавленным огнем, а их с Кэльхом пламя живое, так и норовящее всплеснуть свободно. Яркое. Дом собраний — двухэтажный, как водится, но все равно приземистый, с такими же узкими окошками, двускатной крышей и высоким, широким крыльцом, окружал палисадник. И, когда спешились у коновязи, Аэно, скользнув взглядом по растениям, издал невнятный возглас, во все глаза глядя на мощные кусты, даже, скорее, деревца, раскинувшие ветви на всю ширину отгороженного низким заборчиком участка. Оглянувшийся Кэльх открыл рот спросить, в чем дело, да так и застыл: вот уж что-что, а «солнечную кровь», которой вообще не полагалось расти в здешних землях, он увидеть не ожидал. Да еще и такую крупную. Аэно слегка толкнул его в бок локтем и заговорщически прошептал: — Ночью наведаемся. Обязательно! — Аэно, ну какой же ты... — почти простонал в ответ Кэльх, но по глазам было видно: может, сейчас и ругается, а вечером и слова не скажет, полезут вместе, как мальчишки в соседский сад. Но пока нужно было думать о делах, и Кэльх первым направился к дому. Уж кто-нибудь да должен был здесь сидеть, у кого можно спросить, где искать местного лекаря. Да хотя бы какой этин, заведующий бумагами по шахте. Внутри слышались голоса детей: где-то тут во все дни собирались малыши со всей округи, отцы которых работали на шахте, а матери занимались домашними делами. Здесь же, если Аэно ничего не путал, учились дети постарше. Но они с Кэльхом только слышали их. В широкой проходной комнате, из которой три двери вели куда-то в глубину здания, за массивным столом сидела старушка, вывязывая что-то на спицах. Покосившись на вошедших, она, не прекращая вязать, сварливо поинтересовалась: — Вы к кому, молодые люди? — К нэх Кашши, — вежливо наклонил голову Кэльх. — Вы не подскажите, где ее можно найти? В глазах старухи прибавилось подозрения, а еще от нее потянуло чем-то таким, что Аэно непроизвольно насторожился. Наверное, еще и глаза опять разгорелись, так что он постарался уткнуться взглядом в пол, позволяя вести беседу Кэльху. — Нэх Кашши? А зачем она вам? Подавив тяжкий вздох: встречал он уже таких, как эта... привратница, Аэно прошелся вдоль стены с детскими рисунками. Да там и замер, рассматривая очень странные картинки, которые можно было, конечно, списать на живое детское воображение, но только если бы этот сюжет — двухголовая и двуххвостая кошка — не повторялся сразу у нескольких детей. Картинки были аккуратно подписаны карандашом, так что он мог утверждать точно: рисовали разные дети. За спиной явственно улыбался Кэльх, говоря тем самым «учительским» тоном, который обычно располагал таких вот бдительных стражей: — Да наставница ее попросила проведать. Сама не смогла поехать, а мы в этих краях уже бывали. — Ну раз наставница... Пройдете по главной улице до конца, свернете в Травный тупик. Там один дом, ставни синие и дверь синяя, — голос старухи чуть поменял тональность, хотя так и остался сварливым, но уже не колючим, а таким... словно она по привычке так говорит. Аэно вернулся к двери, уже оттуда поклонился, вторя благодарному кивку Кэльха. И вышел первым, задумчиво хмурясь. — Странно, что не в лекарне, — пробормотал Кэльх, отвязывая коня и косясь на скромный домик, стоящий с другой стороны площади. Неширокий, наверняка всего в одну комнату, тот выглядел совершенно нежилым, хотя над дверью и был выбит знак лекарей: пятилистный цветок сердечника алоцветного. — Хотя, может замуж успела выйти — тогда лекарню и в дом перенести могут, — продолжал он размышлять вслух. — Аэно? — Кошка, — ответил тот немного невпопад. — Что — «кошка»? — Там на стене рисунки, видел? Пятеро детей нарисовали очень странную кошку — с двумя головами и хвостами. — Может быть, они так рисовали двух кошек? — предположил Кэльх. — Да нет, леа энно, одну. Как и остальные дети. Оба замолчали, размышляя о странностях местных кошек и неторопливо идя, куда указала старушка. Главную улицу, самую широкую, нашли без трудов, так же нашли и нужный тупик, и дом с синими ставнями. Синяя дверь, украшенная ярко-алым изображением пятилистного цветка, была широко распахнута то ли в ожидании больных, то ли потому, что в палисаднике возился мужчина. Заслышав стук копыт, он удивленно выпрямился, утирая лицо рукавом. Из-под ткани неярко сверкнул медью браслет, подтверждая догадку Кэльха. — Хорошего дня, — первым поздоровался Кэльх. — Нэх Кашши дома? «Земляной», — сходу определил Аэно, как, наверное, и Кэльх. И это был первый человек в поселке, который широко им улыбнулся. — Дома, дома, нехэи. Вас нужда привела или что-то другое? А то если со здоровьем что-то, то я сейчас ее позову, а если так, то можно травника с пирогами выпить, пока она закончит. — Дело важное, но не срочное, — успокоил его Кэльх. — Мы от ее наставницы, нэх Майлы, приехали. Та уже стара на подъем, вот и попросила проведать ученицу. — Я Нехт, муж Кашши. Проходите, нехэи. Привязав лошадей к ограде — подальше от сочной зелени, чтобы не съели не той травки, — Аэно и Кэльх нет-нет, да оглядываясь по сторонам, поспешили за идущим впереди Нехтом, через крохотную комнатушку с длинными лавочками по обе стороны прохода, видимо, приемную, по коридору в кухню, где приятно пахло свежей выпечкой и травами, пучки которых были развешаны на веревочках над добротным столом. Дом был... теплым. Чуть ли не самый первый за последние полмесяца, он был напитан не только Землей, но и Огнем, согревавшим тела и истосковавшиеся по родной Стихии души. Аэно, окунувшись в это тепло, с неудовольствием осознал, что все равно не может полностью расслабиться. Въевшаяся в душу за время войны, словно ржавчина в металл, настороженная готовность все равно звенела где-то натянутой струной, тихонько, но неумолчно. В другой раз он, может, и рассердился бы на себя за это, силой заставил расслабиться, как делал это дома, в Ткеше или в Эфаре, в первые мирные месяцы. Но здесь не собирался — это не праздная прогулка, а задание, и расслабляться нельзя. Просто нужно держать ушки на макушке, а глаза открытыми, делая вид, что все хорошо, и он не рысь в засаде, а меховой коврик. «Коврик, Аэнья, ков-рик!» Два золотистых огонька, отражавшиеся в начищенном боку медной кастрюли, стоявшей на резной этажерке, медленно погасли. Как раз вовремя: Нехт повернулся к ним, неся тяжелые глиняные чашки с горячим травяным взваром. — Благодарю, — Кэльх, негласно взявший на себя обязанность вести разговоры, улыбнулся, принимая чашку. Вот только и в его улыбке все-таки самую чуточку, но недоставало привычной Аэно легкости. — У вас уютно. Тепло, — заметил он, в основном, чтобы поддержать разговор, но нэх Нехт все равно просиял. — Да вы ж понимаете — это все Кашши моей заслуга. Я-то что, мужик, где мне уют создавать. Вы просто не представляете, как тут все было, пока один жил, — земляной аж рукой махнул, показывая, видимо, что жилось ему, бедному-одинокому, не слишком хорошо до появлении в поселке огненной нэх. — Вы ешьте пироги, ешьте. Никто таких пирогов не печет, как моя Кашши! Аэно поспорил бы, но они сюда не за этим приехали. Он молчаливо улыбался и жевал ароматную сдобу. Нет, надо отдать должное нэх Кашши: пирожки вышли замечательные, особенно с голодухи, потому что позавтракать вместе с остальными они с Кэльхом не успели, вернее, не стали, торопясь сюда. Пышные, и начинка вкусная, сочная, мясо с овощами и травами. Так что на искреннюю похвалу Аэно все-таки расщедрился, дожевав пятый по счету пирожок. Сытость слегка приглушила звон тревожной струнки. А вот появление молоденькой огненной нэх почему-то, наоборот, заставило встрепенуться. Возможно потому, что она ворвалась на кухню неожиданно, закружив по ней, будто подхваченная ветром искорка. Чмокнула в щеку мужа, пощупала, горячий ли бок чайника, улыбнулась гостям, сходу касаясь их своим огнем, проверяя, здоровы ли. Такая привычка была у многих лекарей. — Ой, вы извините, что я так долго, просто травы, нельзя же, чтобы подсохли... А вы кто, откуда? Неужели аж из самого Фарата? — затараторила она, блестя глазами. — Все верно, нэх, из Фарата, — кивнул Кэльх. — От вашей наставницы. Нэх Кэльх Солнечный и нэх Аэно Аэнья. Вот, возьмите. Он протянул Кашши толстый конверт, и та с радостным возгласом вцепилась в него. — Спасибо огромное, я уж думала, Майла обо мне забыла! Ох, вы хоть поели? С такой-то дороги! Нехт, ты их покормил? Пирожками? Как пирожками? А хотя бы похлебки налить! Аэно бросил взгляд в сторону той самой кастрюли и мысленно зашипел: «Коврик, коврик, ну?». Огонь, весело, яростно полыхающий в Кашши, был странным. Что-то напоминал, только сходу Аэно никак не мог вспомнить, да еще и сама девушка своим мельтешением сбивала с толку. И нельзя было хмуриться, так что он чуть закусил губу, заставляя свою бездонную память перетряхиваться в поисках нужного воспоминания. Он почти упустил нить разговора. — ...да, если, конечно, это удобно. — Ой, да он же пустует, конечно, удобно. Правда, там сейчас даже белья нет, но я дам, пойду с вами, немного приберусь. Вы, наверное, устали с дороги? Струна тренькнула особенно звонко. — Хранителям привычно, — отшутился Кэльх. — Все время куда-то мотаемся. — О-о-о, Хранителям? — Кашши аж замерла, да и возившийся у очага Нехт обернулся, глядя изумленно. — Да Майла с ума сошла, из-за меня вас дергать! Нет, ну надо же! — Отчего же — дергать? — негромко откликнулся Аэно, и взгляды переместились с Кэльха на него, словно молча он был для хозяев невидимкой. — Это судьба Хранителей — мы почти постоянно в разъездах, и по Ташертису, и по Аматану. — Так то по делам, — отмахнулась Кашши. — А не из-за каких-то глупостей... Ох, мне теперь просто стыдно! Наговорила не пойми чего, всех переполошила... Нет, вечером же напишу ответное письмо и извинюсь! Вы ведь его отвезете, правда? — Обязательно отвезем, — кивнул Аэно. Память, по закону подлости, именно в этот момент подкинула нужное воспоминание. Кэйлок! Вот кого смутно напомнила ему Кашши. Было что-то в ее огне неправильное, больное. Об этом следовало поговорить с Кэльхом, но не сейчас, когда останутся одни. Например, вечером. Лекарский домик действительно оказался крошечным, чем-то напоминая жилище нэх Кайсы. Две комнатки снизу, приемная и лекарская, одна, но большая — наверху, жилая. Ну как жилая: предполагалось, что в ней будут жить, но видно нэх Кашши почти сразу перебралась в дом к мужу, потому что в помещении пахло только пылью и слегка — затхлостью. Кэльх первым делом распахнул окно, выглянув на площадь. От дома собраний стайками разбегались дети, звонкими голосами разбивая вечернюю тишину, где-то недовольно взлаяла собака, кто-то стукнул калиткой... Обычные звуки жизни. Оставив окно открытым, Кэльх принялся помогать Аэно застилать постель, одну на двоих, как привыкли. Нэх Кашши, принесшая сложенное белье, еще все смущалась, что спальное место одно, пока не пошутили, что в дороге и под одним плащом спать приходилось, что уж тут-то. Убедившись, что Хранители устроены на ночлег со всем удобством, она ушла, пообещав зайти с утра, разбудить. — Теперь главное — проснуться до ее прихода, — хмыкнул Аэно, проводив взглядом спешащую домой девушку. — Кэльх, нэх Майла и нэх Кайса были правы: что-то с нею не так. — Но что именно — ты еще не понял, — заметил Кэльх. — Думаешь, нам придется задержаться тут подольше? — Надеюсь разобраться как можно скорее. Мы все-таки не вдвоем тут, а отряду комаров на болоте кормить тоже не мед. Аэно стянул с короткого хвостика узкую кожаную ленточку с парой бусин на концах. Одна — яшмовая — была той самой, что когда-то подарил ему земляной нэх в первый приезд в Фарат. Вторая — костяная, с прорезным зачерненным узором — была подарком сестры. И кочевали они с ленточки на шнурок, со шнурка на плетенку, уже лет пять. Тряхнул волосами, искоса глянул на Кэльха, почуяв его взгляд. — Я бы лег подремать, — Кэльх кивнул на постель. — Тем более если мы всерьез намерены обокрасть... Стихии, что я говорю?.. Обнести палисадник? Аэно засмеялся. — Еще как намерены. Но сперва надо искупаться. — Идем, — согласился Кэльх, благо крохотная купаленка в лекарне была — как без нее? О затеянном он уже не переживал, понимая, что это просто старательно сдерживаемый огонь требует хоть какой-то деятельности, натворить хоть что-то. Беды от подобного выплеска никому не будет: не обеднеют кусты от пары горстей сорванных ягод, а если даже и поймают — ну выставят себя дураками, чего уж там... С дураков спрос какой? Проще с местными говорить будет. — Я только надеюсь, что она созрела, а не такая кислятина, как «кровь земли». Кстати, на обратном пути надо будет собрать и нэх Чемсу привезти, — Аэно сознательно заглушил в себе все ту же неумолчную струнку тревоги, хотя бы на эти несколько часов. Завтра с утра проснется рысь, выйдет вынюхивать, а пока... Пока он просто Хранитель, завернувший в поселок передать письмо, не больше того. Ночь прошла чудесно. В смысле, и поспать успели, и ягода оказалась не кислой, а именно такой, какой должна быть: кисло-горьковатой, но с ноткой сладости, сочной-сочной, так что перемазались оба, руки потом были липкие, а губы — яркие-яркие. Настолько, что не удержались от пары поцелуев. И с утра проснулись ровно тогда, когда нужно было: не слишком засветло, но и не поздно, когда нэх Кашши застучала в дверь, уже успели и встать, и умыться. Девушка принесла им горячую молочную кашу и свежий, только из печи, хлеб. И желтый, как маленькое солнышко, комок домашнего масла. Вот только ни каша, ни масло Аэно не понравились. У них был странный привкус. Нет, они были вкусными, но — неправильными. — А у вас тут кто-то в горы ездил? — поинтересовался между делом Кэльх, когда доели и принялись собирать посуду — Кашши завтракала с ними, сказав, что муж встал раньше и уже поел. — Что «солнечной крови» оттуда привез. — Не совсем в горы, — Кашши хихикнула и слегка зарделась. — На Тирейтских озерах тоже «солнечная кровь» растет, оттуда и привезена. Мной. А здесь мы с Нехтом... Ой, да вы к нам приходите сегодня, я вам такое покажу! У нас не только эти кустики так разрослись. — Аэно? — Кэльх обернулся к нему. — Сходишь? А я пойду пройдусь, раз уж приехали — глупо не поглядеть и не зарисовать на память. — Ох, а вы еще и рисуете? — восхитилась Кашши и растрещалась так, что Кэльх почти сбежал, чудом отбившись от предложений сходить к детям, провести для них урок. На самом деле это было запланировано еще с вечера: разделиться, походить, послушать. Аэно, правда, слегка нахмурился, но все-таки согласился. Он был ненамного старше Кашши — возможно, в его присутствии она разговорится и раскроется сильнее? Ну а Кэльху хотелось осмотреться, пытаясь понять, что не так в поселке в целом. Девушка трещала без умолку. Подходя к дому Кашши и Нехта, Аэно вклинился в сплошную речь, выспрашивая у девушки о местных лечебных травах — это он собирался записать в дневник, а потом аккуратно перевел разговор на детские рисунки. И осторожно, мимоходом, упомянул о буйном воображении некоторых ребят, кошек двухголовых рисующих. — Так это ж Рамилова Ыська! — рассмеялась в ответ Кашши, будто речь шла о чем-то совершенно обычном. — Еще бы ее не рисовали — бегает за всеми хвостиком, лакомка нахальная. Аэно с трудом удержал челюсть на месте. Потряс головой. — То есть... Оно еще и настоящее? То есть, я хотел сказать — в самом деле, с двумя головами и хвостами? Живое? — Ну да, — удивилась Кашши. — Мышей, правда, ловит плохо, вот и голодная все время... Ох, да это у нас случается. Вот, пойдем, покажу! И она ухватила Аэно за руку, потянув за дом, туда, где на небольшом заднем дворике были хозяйственные пристройки. За одной загородкой в загоне расхаживали куры, и Кашши ткнула в рыжую пеструшку пальцем, с такой гордостью, будто сама ее из яйца высидела такую несуразную. — Вот! Курица на хозяйку никакого внимания не обратила, деловито склевывая что-то с земли, то и дело шоркая по ней лапами. То левой передней, то правой передней. Задними у нее не получалось. Внутри Аэно Уруш вздыбил шерсть и глухо завыл. Искалеченной силой — и Огнем, и Землей — от небольшой, в сущности, животинки несло, как не от всякого искаженца. Как, как он этого не учуял вчера?! Или именно что учуял — но... И почему от этой курицы не шарахаются ее товарки? Спокойно себе клюют зерно... Хотя тоже нет, между ней и остальными, как страж, расхаживает петух. Куда четырехлапая пеструшка — туда и он, бдит. Значит, это все-таки не такая магия, как у искаженцев. Аэно постарался открыться, потому что, учуяв изувеченные Стихии, закрылся наглухо, прислушаться, определяя, что не так на самом деле. Да, здесь не было того аспекта сил, который у него, Хранителя, вызывал брезгливую тошноту. Но вот то, что он чуял от Кэйлока, не шло с этим ни в какое сравнение. Здесь все было в десятки раз хуже. — Скажите мне, Кашши, это местность тут такая, что рождаются подобные уникумы, или ункасит так влияет? Про себя он подумал, что если последнее — ни за что в жизни не привезет сестре такой ужас. — Да вот уж не знаю, — девушка искренне задумалась. — Хотите, сами посмотрим? Я как-то на ункасит и не думала, когда экспериментировала. — То есть, — осторожно заговорил Аэно, — эта курица — результат эксперимента? Вашего? — Ну да! — просияла Кашши. — Нехт мне помогал, чудесно вышло! А то первые три даже и не вылупились... Да пойдемте, увидите сами! И опять потащила Аэно, на сей раз к большому пристрою, приткнувшемуся за домом, новенькому, с еще не успевшими потемнеть и обрасти мхом стенами. Плотно притертая дверь скрипнула, и наружу хлынул странный запах, от которого Аэно чуть не раскашлялся. Травы, чуть запаха крови, будто из мясной лавки, и почему-то — остро и ярко — запах камня и чего-то незнакомого. А Кашши все тянула его вперед, через узенький, в два шага, коридорчик, ко второй двери. За ней прятался большой, во весь пристрой, зал, заставленный столами и каменными глыбами. Нет, не глыбами — коробами, в которых маслянисто поблескивала какая-то жижа. Перетаскивавший что-то в дальнем углу Нехт обернулся и просиял, заметив супругу. И Аэно тоже улыбнулся: — Доброе утро! Хранитель в этом уже не был уверен — в том, что это утро — доброе. Но кивнул и даже приподнял уголки губ в улыбке. — Нэх Кашши сказала, вы экспериментируете с животными? Мне стало любопытно. — О-о-о, в этом она у меня мастер! Сюда идите, поглядите, — Нехт даже мешки свои отложил, отряхивая руки. — Я-то что, я все по растениям да на подхвате, а Кашши моя!.. Девушка смущенно потупилась, совсем зардевшись. — Все ты преувеличиваешь! — Ничуть не! — с жаром откликнулся Нехт. А Аэно их уже и не слышал. Он заглянул в первый короб. То, что предстало его глазам... Он, наверное, удивился бы, почему не вытошнило всем, что съел на завтрак, если бы мог сейчас испытывать хоть что-то, кроме кромешного ужаса. Потому что в густой маслянистой жидкости, источающей резковатый неопознаваемый запах, покоилось тело женщины. Беременной женщины. И, наверное, правильнее было бы сказать — половина тела, потому что вторая отсутствовала, давая рассмотреть внутреннее строение, от мозга до таза. Плод в ее очень аккуратно располовиненной матке был целый. Целый двухголовый скрюченный уродец с отсутствующими ножками, но зато аж четырьмя ручками. — Это Фаика, — будто издалека донесся голос подошедшей Кашши. — Бедняжка, не разродилась, хотя так хотела ребеночка... Я ей помогала-помогала, а оно вон как вышло. Зато теперь другим помощь! — Другим? — сипло выдавил Аэно, с трудом разогнувшись. — Ну да, — закивала Кашши. — У нас многие девушки детей хотят, а все никак... Я сначала со зверями возилась, помочь хотела, а теперь вот. Слушайте, а может действительно из-за ункасита это? Ох, как бы проверить... Я им так привыкла пользоваться, что и внимания не обращала... — она взяла с ближайшего стола длинную иглу с каменным шариком на конце, повертела в руках, рассматривая, будто впервые увидела. — Нэх Кашши, вы хоть понимаете, что натворили? — Аэно развернулся к ней, уже не контролируя собственную силу: заметил золотистый отблеск в темном стекле каких-то банок на полках вокруг. Там были и прозрачные, и взгляд Хранителя разгорелся янтарем еще больше, когда он понял, что в них: целая коллекция результатов экспериментов, какие-то органы, части тел — и не только животных, но и людей. Взгляд выхватывал отдельные фрагменты, складывавшиеся в кошмарную картинку: прикрытое простынкой с бурыми пятнами тельце на обитом металлом столе, из-под простынки торчат три детские ножки; в соседнем коробе — задняя часть козы, словно чудовищной опухолью, заросшая сплошным раздутым выменем... — А? Что я... — заморгала Кашши, поднимая голову — и взвизгнула, встретившись с Аэно взглядом. — Эй! Ты чего творишь, а ну! — рявкнул сзади Нехт. Что-то глухо стукнуло, отлетая у него с дороги, колыхнулась сила, стягиваясь к нэх. — Стоять! — Аэно шагнул назад, разворачиваясь к нему. — Остановитесь, оба! Вы уже натворили достаточно, исказив творения Стихий до неузнаваемости! — И-исказив? — заикнулась за спиной Кашши. — Но я помогала!.. А Нехт и на слова размениваться не стал, поняв, что кто-то вздумал угрожать его любимой жене. Выхватил из груды камней, сваленной за коробами, один, уродливой клешней обтекший его руку, и рванул к Аэно, намереваясь размазать его по полу. — Да остановитесь же! — Аэно выставил огненный щит в последний момент, запах раскаленного камня перебил все остальные, а удар земляного заставил Аэно покачнуться. С треском лопнул ближайший короб, мерзкая жижа хлынула на пол, забрызгав Аэно, что-то вывалилось наружу, внезапно задергавшись, что-то живое — это стало последней каплей. — Не смей! — визг Кашши слился с криком ожегшегося Нехта. — Не смей, не смей, не смей! Вереща, она бросилась вперед, размахивая своей иглой, вцепилась в спаш Аэно. Он только стряхнул ее, но движение вышло таким, что девушку отнесло к столу, за который она попыталась ухватиться, сдернув простыню с тела. Аэно толкнул перед собой щит, заставляя и Нехта отпрыгнуть назад, шагнул к тому, что с бульканьем барахталось в разлившейся луже. Ком желчи подступил к горлу: это тоже был ребенок. Или два — сросшиеся спинами, с недоразвитыми конечностями и раздутыми головами? И головы эти были словно мягкие, потому что через тоненькую кожу просвечивало бугристое и кроваво-бурое. Аэно вытянул руку и всадил в это кошмарное порождение искаженной силы огненное копье, прекращая мучения существа. Показалось — в ответ прилетело от этого несчастного уродца. На самом деле это Нехт заставил пол рвануть вперед, вспучиваясь усаженным острыми осколками короба нарывом, Аэно отшатнулся, уходя от атаки — и заорал от прошившей плечо боли. Перед глазами все поплыло, он почти ничего не видел — только в ушах звенело от крика Кашши, всадившей ему в руку иглу в попытке защитить свои изуродованные творения. Вбитые отцом и старшими товарищами боевые инстинкты сработали сами: по лаборатории прошелся огненный смерч, выпивший силу из всех источников огня — горелок на дальнем столе, печи, похожей на атанор, из самого Аэно. Прошелся, взорвав колбы, реторты, склянки с уродцами. Что-то полыхнуло целым фонтаном синеватого пламени, на мгновение ярко осветив разгромленный зал — и все стихло. Только едва поскуливала обожженная до черноты Кашши, упавшая в разлитую жижу и только поэтому не сгоревшая сразу. Нехт, кажется, уже не дышал — Аэно не чувствовал в нем огня жизни. Он вообще почти ничего не чувствовал, дрожащими пальцами нашаривая и выдирая иглу, впившуюся в и без того раненое плечо. — Вот... — даже ругательства подходящего не нашлось, Аэно только со свистом втянул воздух сквозь зубы, пытаясь справиться с болью. А потом пришло понимание, что это не плечо болит. И вообще не его боль. Он шагнул к девушке — к тому обгорелому комку плоти, что остался от хорошенькой молодой нэх. Помочь ей он бы не смог, даже если бы был целителем: более-менее уцелела только половина ее тела, та, что была в жиже. Под черной коркой хрипело и вздувалось пузырями то, что было ее легкими и сердцем. Он мог только добить ее, чтобы не продлевать агонию. Огненное копье оборвало жизнь Кашши. Аэно повел глазами по разгромленной лаборатории и присел на край уцелевшего короба, закрытого каменной крышкой. Ноги не держали, рукав спаша пропитывался кровью, правда, не так быстро, как было бы, повреди игла крупный сосуд. Но все равно приятного мало. Аэно вызвал Уруша, небольшого — размером с лесного кота. Наклонился к его уху, обнимая тревожно урчащую рысь: — Отряду — тревога! Уничтожены два искаженца. Он после объяснит, что это не совсем те, за которыми велась охота весь позапрошлый год. Главное, чтобы отряд поторопился. Потому что в Ункасе явно не все ладно со Стихиями у всех здесь живущих нэх, иначе не смотрели бы на эксперименты целителей сквозь пальцы. Огненный зверь рявкнул и маленькой кометой вылетел прочь, а Аэно внезапно согнулся: словно в живот пнули. Заныло все, от подреберья до паха. Вспыхнула острая боль в ребрах слева. Но это тоже было чужое. Нет, свое! Свое-чужое — Кэльх! Собственная боль сразу же отошла куда-то на задний план и растворилась в чистейшем бешенстве: кто посмел тронуть его огненного птаха?! Из дверей бывшей лаборатории вырвался уже готовый бить насмерть воин, повел головой, словно берущая след рысь. И рванул бесшумным стелющимся наметом туда, где чуял — кто-то причиняет боль Кэльху. Он не видел чужого пламени: даже самый сильный огневик не может видеть на таком расстоянии. Но — чуял. Чуял, куда ведет связывавшая их нить, чуял, где сейчас заполошно бьется чужое сердце, и бежал туда, огибая окраину поселка, туда, где темнели безжизненные насыпи отвалов. Туда, где была только Земля и ни капли Огня. Обманчивая, неустойчивая опора так и норовила вывернуться из-под ног, и Аэно невольно замедлился, чуть приходя в себя и понимая, что нужно хотя бы взглянуть, что происходит, с кем драться, сколько их. Но открывшаяся за очередной насыпью картина... В нее сначала не поверилось. Потому что Аэно был готов увидеть что угодно — но не голого Кэльха, распластавшегося на камнях. Все остальные детали дошли уже потом: и разорванная одежда, валяющаяся рядом, и тряпка, которой кто-то заткнул ему рот, и те, кто обступили безвольно лежащего, будто подбитая птица... Вниз, в огромную рытвину, то ли дождями вымытую, то ли руками людей сотворенную, прыгнул уже даже не воин — бешеный зверь, на пару которого покусились охотники. Только, в отличие от зверя, Аэно был тренированным бойцом. Здесь не вышло бы развернуть огненный вихрь, да и не стал бы он это делать, опасаясь зацепить Кэльха. И, несмотря на бешенство, застилающее глаза пеленой, он здраво оценивал свои силы. Поэтому в его руках белым пламенем, словно молния, заискрилась огненная обережь, ощетинившись по всей длине короткими лезвиями. И первый же удар начисто срезал головы троим, обступившим Кэльха, а в остальных полетели крохотные, не больше монетки, но прожигающие насквозь сгустки огня. Аэно словно снова был в Льяме, снова шел сквозь ночь, выжигая заразу Искажения. За каждую толику боли, которую чувствовал от любимого — удар, на каждое движение — вспышка огня. Обережь превратилась в кнут, которым согнал тех, кто уцелел после первого удара, и этот раскаленный кнут взлетал и падал, снова и снова, не давая подняться, закрыться, призвать Землю. Вбивая в щебнистые отвалы. Испепеляя руки, ноги, лица, раззявленные в немом — или он просто оглох от гнева — вопле рты. Пока не почувствовал, как перехватывает руку кто-то, от кого повеяло знакомым теплом. Аэно вскинулся — и в следующий момент кнут рассыпался искрами, потому что щеку обожгло ударом. Раз, другой, пока он наконец не проморгался и не увидел перед собой лицо Кэльха, не услышал: — Аэно! Аэно!!! Он задыхался и никак не мог вдохнуть почему-то наполненный хлопьями жирного черного пепла воздух. Только судорожно ощупывал обнаженное, испятнанное уже наливающимися синяками на груди и животе тело, не понимая, откуда на нем следы крови. Вроде же ран нет. Потом дошло: это от его прикосновений, с его рук. — Тише, рысенок, тише... — шелестело над ухом, Кэльх обнимал, пытаясь успокоить, заставить ревущее внутри пламя уняться окончательно. — Я в порядке, честное слово. — Ты... — Аэно закашлялся, согнулся, обессиленно опускаясь на острые камни коленями. — Правда, в порядке? Медленно прояснялось в голове. Аэно еще пару минут тупо смотрел на свои руки: они были по локоть в крови. Левая — вообще целиком, и после того, как вспышка боли обездвижила ее, стоило попытаться приподнять, Аэно вспомнил, что случилось какое-то время назад. Он не знал, сколько именно времени прошло с момента, когда Нехт попытался напасть на него. — Насколько это возможно — да, — улыбка у Кэльха, севшего рядом, была кривая, но все же была. — А вот они — уже точно нет... Лишь тогда Аэно догадался поднять голову и осмотреться. И заморгал, потому что внутри боролись два желания: взвыть от ужаса и жалобно спросить, действительно ли именно он подобное сотворил. Потому что даже в Льяме... Даже тогда... «Тогда была война, — сказал в голове здравый смысл голосом отца. — А сейчас ты уничтожил пусть и не невинных, но мирных жителей». Аэно успел только отвернуться в сторону, когда его стошнило, правда, всего лишь горькой желчью. То, что громоздилось на дальнем краю рытвины, то, что наполовину горелыми кусками было раскидано по ней, когда-то было двумя десятками молодых нэх и людей. В воздухе висела сажа напополам с запахом крови, ею же были залиты и заляпаны камни вокруг. Кажется это те трое, которых он первыми... — Рысенок, только сознание не теряй, — устало попросил Кэльх. — Я тебя отсюда не вытащу. А еще отряд предупредить надо. Между позывами тошноты Аэно кое-как выдавил, что отряду он уже послал Уруша. И тот приведет бойцов именно сюда, к своему хозяину. — Кашши и Нехт... Кэльх, я убил их... — А они что натворили? — почти безразлично поинтересовался Кэльх. Его будто вообще не тревожили ни обгорелые тела, ни острые камни, впившиеся в кожу. Он только поглаживал Аэно по спине, осторожно, будто вздыбленную шерсть приглаживал. — Исказили Стихии. Не так, как те... не так, как искаженцы — но тоже страшно. Искаженцы саму силу коверкали, а эти — людей, животных, растения... Там не все сгорело, когда отряд придет, они должны увидеть. И я не хотел убивать, только остановить... — Аэно поднял голову и посмотрел на Кэльха больными, слезящимися глазами: — Я становлюсь каким-то чудовищем, леа энно. — Вон — чудовища, — только и мотнул головой тот. — Знаешь, из-за чего это все? Они увидели, как мы целовались. Просто увидели, случайно... Этого хватило, рысенок. Не искажения, не чего-то... Они хотели меня за это убить. Не защищаясь или защищая, как ты. Шутили, что с одного удара свалился, как девка. А потом... — Что успели? — глухо спросил Аэно, растерянность и самобичевание как-то резко прижухли. Кэльх молчал. Потому что язык не поворачивался, в зубы будто снова тряпку всунули, не давая выплюнуть амулет, заставляющий наглухо закрыться помимо своей воли. Амулет, который он по собственной дури поднял на улице, заметив в пыли, прежде чем получить удар по затылку. И как рассказать Аэно о том, как вслед за брошенной фразой про девку исказились лица этих юношей, он не знал. Крохотная обмолвка — а с них всех будто смыло человеческий облик, обнажив какую-то больную звериную суть, стремящуюся только удовлетворить свои желания. Причинить боль, ударить... удовлетворить свою похоть. — Ничего, — наконец тихо сказал Кэльх. — Ничего они не успели, Аэно. Только потому, что просто не знали, как именно подступиться к желаемому. Аэно, словно спохватившись, неловко, одной рукой, стянул с себя спаш и накинул его на плечи Кэльху. Левая вообще не шевелилась, и от плеча к локтю снова расползалось теплое. Но он все равно сел, вытянув ноги, перетянул Кэльха на колени, сообразив, что на голых камнях — ничуть не теплых! — тот скоро застудит себе все важное и нужное. — Значит, я успел вовремя. Прижмись покрепче, леа энно. Тебе нужно согреться. Так их и нашел отряд, сначала даже не понявший, что вообще произошло. Думали — искаженные, но когда Аэно рассказал... Руки у бинтующего ему плечо нэх Милена отчетливо дрожали. — По-моему, здесь уже все сошли с ума, — тихо, безразлично закончил краткий пересказ событий Кэльх. — Не знаю, на что способны остальные, если эти меня чуть не... Что с ними делать — тоже не знаю. — Уж простите, Хранители, — рубанул нэх Тумис, — но придется зачистить поселок полностью. Так или иначе, а здесь все пропитаны искаженной Землей, даже если это не Мертвая Земля, а какая-то другая. — Чииша, Клай... — Кэльх сглотнул, все-таки выдавив через силу. — Смотрите внимательней. Вдруг хотя бы дети... еще не тронуты. Не напитались. Бледная до прозелени Чииша судорожно кивнула. Хотя и она, и все понимали: скорее всего, нет. Скорее всего, никто не избежал этой участи. — Сначала уведем Хранителей, — велел нэх Милен. — Потом... Я наведу сон. Надолго не смогу, но... — Часа нам хватит, — отозвался нэх Тумис и наклонился, легко поднимая на руки и Аэно, и Кэльха разом. — А вы уж подождите нас, Хранители. Вам сейчас никуда не стоит. Аэно только сипло выдохнул — он выложился за два коротких боя, был ранен и не собирался оставлять Кэльха одного ни на мгновение. И возвращаться в поселок за вещами и лошадями было выше его сил, он вообще не мог себе представить, как бы вернулся туда, где все пропитано этой живой, но какой-то невыносимо злобной Землей. И думать, что творилось там, в поселке, он тоже не хотел. Хватило, за глаза хватило того, что сам увидел. И отпечатка здоровенной ступни на животе у Кэльха — когда донесли в лагерь и оставили одних, сумел рассмотреть внимательней синяки — тоже хватило. — Пытался выставить щиты, — пояснил Кэльх. — Когда очнулся, а амулетом еще не заткнули. — Прости, это снова моя вина, — горько покаялся Аэно. Ведь зарекался же! Ведь должен был учуять огонь чужой жизни, но не учуял, пропустил — как? Почему? Да потому что пьян был без вина и ягодным соком, и поцелуями, и драгоценным пламенем Кэльха. — Прекрати, — только отмахнулся тот. — Никто тут не виноват. Разве что ункасит этот... — Ункасит... Камень тоже ни при чем, — Аэно потер висок. — Это просто камень, у него не может быть воли. Что-то тут другое, и я попробую докопаться... Но не сейчас, любимый. И буду все-таки на всякий случай просить Совет закрыть добычу ункасита. Амулетные камни добывают и в других местах, а это... словно кто-то проклял. — Я думаю тех вестей, которых мы им принесем, хватит, чтобы здесь вообще запретили селиться людям, — отозвался Кэльх.***
Совет, выслушав Хранителей и всех остальных членов отряда, просьбе внял. Поселок Ункас, точнее, то, что от него осталось после того, как земляные маги под руководством нэх Тумиса прошлись по его улицам и переулкам, перестал существовать, а место, где он находился, было объявлено бессрочной запретной зоной для всех без исключения. Шахту обрушили еще боевики отряда, так что даже если кто-то и нарушал запрет, их ждало разочарование: в одиночку и без техники докопаться до залежей ункасита было невозможно. Немногие оставшиеся камни тщательно проверили, но не нашли в них ничего плохого. Так что уже имеющиеся амулеты оставили в покое. Редкость, ценность, но не более. Не стоит она того, чтобы снова повторилось подобное. Ние Аэно амулет все-таки подарил. Из эфарского алмаза, в оправе, сделанной руками Кэльха. Может, и простенькая та была, но точно несла в себе только тепло его рук, ничего более. А еще Аэно на всю оставшуюся жизнь усвоил урок, полученный в Ункасе. Рысь больше никогда не засыпала, разнежившись от мира и покоя. Что бы ни было вокруг, Ткеш ли, Эфар, чужая или своя земля — в янтарных глазах Хранителя всегда приглушенно пылала готовность.