Но встанет солнце, прогоняя ночь

      — Кэльх, куда ты дел нашу шкатулку?       Встрепанная голова Аэно появилась на фоне потолочных балок, заставив мирно дремавшего Кэльха встрепенуться и попытаться понять, о какой шкатулке речь. Зато стало ясно, почему последние полчаса было так шумно: наверняка Аэно перерывал все полки в поисках потерянной вещи.       Мысли спросонья текли вяло, но наконец до Кэльха дошло: шкатулка с украшениями, мать вчера просила прийти нарядными, а не как обычно. А значит, нужно надеть что-то кроме повседневных вещей, а такое они с Аэно, не сговариваясь, сложили в большую шкатулку и задвинули подальше. Потому что — ну зачем им эти побрякушки?       — Под шкафом погляди, — зевая, пробормотал Кэльх. — Или на нем, не знаю...       Он отвернулся к стенке, намереваясь доспать еще немного.       Аэно почесал в затылке, заглянул под шкаф. Не найдя там ничего, кроме короба с уже подсохшими загустевшими красками, сломанными кистями и обломками грифелей, он тоскливо поглядел наверх и пошел за стулом. С его ростом он до верха шкафа рукой доставал, только вытянувшись изо всех сил, какой там заглянуть...       На шкафу было на удивление чисто, будто сюда кто-то недавно заглядывал, смахнув всю пыль. Еще там громоздились стопки листов с набросками, теряясь в темноте. Шкатулки между ними не виднелось, Аэно на всякий случай подвигал стопки, но не обнаружил никаких деревяшек. Уже собирался слезать — и заприметил лакированный край коробки, почему-то аж на балке, в самом дальнем углу. Дотянуться до него было тяжело, Аэно только вздохнул: Кэльху с его ростом наверняка просто руку протяни! Но и он кое-как достал, зацепил самыми кончиками пальцев, потянул...       Неожиданно увесистая шкатулка сверзилась ему на голову, с грохотом полетев на пол.       — Аэно? — встревожено спросил Кэльх, стаскивая с головы одеяло. — Ты живой?       — Уй... Уй-юй-юй, — Аэно потер немедленно налившуюся на макушке шишку, — чтоб ей! — и прибавил длинное, певучее ругательство на родном языке, слезая со стула, на котором удержался каким-то чудом. А потом резко замолчал, потянулся к одному из разлетевшихся по всей комнате листков.       Он тут же узнал манеру Кэльха — тот за последние годы изрядно подрос в мастерстве, ему уже и картины заказывали, настолько хорошо и тонко выходило, особенно детали. Вот и тут — детали были выписаны прекрасно. Неровный срез кости, обугленное мясо вокруг, лохмотья кожи, свисавшие там, где пламя не сильно тронуло оторванную руку. Она лежала на переднем плане, взгляд невольно цеплялся — а после переходил к груде истерзанных тел там, дальше, на камнях. Может, они были прописаны не так четко, но впечатление всё равно было тошнотворное. Особенно потому, что Аэно прекрасно помнил эту картину и так, безо всяких рисунков.       Он сглотнул мгновенно подступивший к горлу ком желчи, поднял очередной листок, отчего-то боясь обернуться на затихшего в постели Кэльха. Смотрел на мастерски — действительно мастерски выписанные лица, вернее, рожи, морды, как это еще можно было назвать? Смотрел — и чувствовал глубинное узнавание момента, о котором Кэльх только один раз обмолвился. И с трудом заставлял себя не порвать этот листок, под пальцами уже темнеющий от жара, не превратить его в пепел... В пепел?       Мысль пришла неожиданным озарением, как всегда, когда просыпался его странный и страшноватый дар интуита. Сжечь это. И пепел над водой развеять. Ему ведь тоже было что сжигать, избавляясь от отравивших естество, саму душу воспоминаний. Была у него небольшая тетрадочка в черной обложке, и, кажется, Кэльх её читал, как читал всё, что выходило из-под его пера. А Аэно не догадался спрятать её подальше, просто запихивал в шкаф под стопку сорочек, опасаясь оставить на столе единственно из-за детей. Кэльх точно читал, потому что следующая картинка изображала то, чего он не мог видеть — лабораторию в доме Кашши и Нехта.       Вот только там было не то, что помнил сам Аэно. И, видят Стихии — лучше бы он этот рисунок вообще не брал в руки. Потому что это был один из тех коробов, что остались тогда, при пожаре, закрытыми — и на рисунке крышка с него была сдвинута, а внутри... Внутри какое-то багрово-белесое месиво. Будто человека вывернули наизнанку, вытащили все органы — и разложили аккуратно, собрав из них какую-то уродливую, почти пульсирующую мерзость. Вот сердце, вот вздувшиеся легкие — а вот вторые, опавшие, вот торчит из всего этого недоразвитая, короткопалая ручка. Мышцы на ней были аккуратно прорисованы чуть резковатыми штрихами, Аэно даже вспомнил, как Кэльх называл этот цвет грифеля — «багрово-красный».       — Кэльх... — голос прозвучал сиплым кашлем раненой рыси. — Это... Откуда? Я не видел такого...       — Чииша, — отозвался Кэльх на удивление спокойно.       Встал — Аэно слышал, как скрипнула кровать, подошел, аккуратно вытянул листок из рук, кинув к остальным.       — Тебе нэх Милен тогда снотворное дал, чтобы хоть немного отдохнул, я сам задремал — и сквозь сон слышу: плачет. Выбрался посмотреть, понял, что её и успокаивать некому — земляные не умеют, Клай и Милен сами не лучше были. Пришлось мне. Они сдуру вскрыли запечатанные резервуары вместо того, чтобы сразу уничтожить.       — Да уж точно — сдуру, — прокашлявшись, Аэно ожесточенно запустил руки в волосы, отросшие за пару месяцев до почти привычной длины, резко потянул за пряди. И выпутал быстрее, чем Кэльх успел отреагировать, поднялся и принялся собирать листы. И когда собрал все — стопка вышла немалая, — сверху кинул свою тетрадь.       — Как насчет того, чтобы сегодня вечером прогуляться к озеру? Устроим себе маленький праздник, — усмешка у него на губах была невозможно кривая, скорей уж оскал, а в янтарных глазах стыла решимость «вырвать корни» дурной памяти так, как рвал когда-то остатки любви из сердца фаратской Хранительницы.       — Думаешь, поможет? — тихо спросил Кэльх, глядя на стопку.       Он рисовал-то только затем, чтобы выплеснуть, убрать. Чтобы переставали сниться кошмары. Вставал, часами сидел над рисунком, засыпал снова — уже спокойно — и через пару ночей приходил новый сон. Уже другой, тоже ложившийся на бумагу. И так по кругу все последние полгода.       — Уверен, кэлэх амэ. На та’йсар мэунэ’ малха’ни, — Аэно обнял его, разворачивая от стола, забираясь в кольцо рук и закидывая свои ему на шею, чтобы притянуть ближе, вытянуться навстречу, продолжая выговаривать тихие, переливчатые, как звон воды по камням, слова уже прямо в губы: — Амэ’ тайси’н теме’х меха’ни, ила’э а’ма, дэ’май ма’ро*.       И Кэльх поверил. Поверил неведомо чьей рукой — уж не Нииды ли анн-Теальи — написанным строкам. Поверил Аэно. И легкий серебристый пепел, оставленный Чистым огнем, развеялся над озером вместе с его кошмарами.