Пока горит наш Огонь

      Дорога, не важно — куда именно, всегда начиналась с писем. Аэно за сорок три года своей жизни, вернее, за двадцать пять лет хранительства, уже привык к этому. Привык к тому, что любое письмо сперва заставляло Уруша внутри вздыбить шерсть и ощетиниться, настороженно повести кисточками на ушах. И только после того как вместе с Кэльхом распечатывали послание, читали — можно было выдохнуть. Тоже по-разному: облегченно или так, чтобы успокоить рвущийся Огонь, собраться, сосредоточиться перед дорогой и очередным заданием Совета.       В этот раз письмо прилетело аж из пустыни: Аэно, которому письмо вручила Риша, отыскав раньше, чем Кэльха, узнал стилизованного шайхадда, свернувшегося кольцом, защищая завиток воды, на оттиске. Значит, от Ниилелы или Сатора. И Пламя внутри уже полыхнуло, резко и почти болезненно: там, в тех краях, всё еще встречались недобитки-искаженные. Вернее, туда они иногда наведывались откуда-то с далеких южных островов. Вот еще одна заноза: Совет тянул с окончательным устранением угрозы, уже даже отписками не отделывался — просто молчанием. Это бесило: чего ждут? Что снова рванет? Хотя отравить Теплые Воды у горстки беглецов не вышло бы. Вообще морскую воду отравить искаженной Стихией не получалось — она словно смеялась над потугами. Море само было живой Стихией.       Аэно сжал письмо в кулаке, опомнился и рванул на поиски Кэльха. Тот сразу после завтрака взял этюдник и убежал куда-то к озеру, где распускались водяные лилии. Обещал вернуться к обеду, но что-то запропал, наверняка обо всем забыл, погрузившись в свой красочный мир — обещал же нарисовать картину для Амаяны.       И правда: когда Аэно нашел, где же устроился любимый, на холсте было почти законченное полотно. Крохотное, в две ладони шириной, оно привлекало внимание еще издали. И лилия, которая распускалась там, на картине, была свита из переменчивых, живых потоков то ли воды, то ли огня, буквально сияя изнутри чистым, нежным светом.       Аэно остановился в полушаге, не мешая, не сбивая вдохновение, только осторожно потянулся теплом души, сообщая, что рядом. Знал, что ходит бесшумно, что легко может напугать, как говорил Кэльх, «подкрасться на мягких рысьих лапах». Шима уже однажды полусердито-полушутя выговорила, что подарит ему колокольчик на браслет — чтоб издали слышно было. Он посмеялся, но запомнил. И в доме старался не «красться», попросил тестя подбить каблуки звонкими медными набойками. Но сейчас-то был в любимых тренировочных сапожках, с мягкими подошвами, вот и шел неслышно.       В ответ хлынуло тепло Кэльха, будто ворох мягких щекочущих перьев в лицо кинули, Аэно аж чихнул.       — Извини, рысенок, — не оборачиваясь, покаялся Кэльх. — Я сейчас... Посиди пару минут где-нибудь?       «Пара минут» могла легко растянуться и на полчаса, но тут, кажется, действительно дело подходило к концу, Кэльх уже только едва заметными мазками подправлял водную гладь вокруг лилии, придавая ей темноты и глубины, заставляя цветок светиться еще ярче.       Аэно пристроился на краешке чистого песка, жарко нагретого солнцем, скинул сорочку и подставил плечи потоку горячих лучей, прикрыв глаза и впитывая покой перед возможной дальней дорогой и очередным сражением. Обманчиво-расслабленная поза позволяла взвиться с места в прыжок, в молниеносную атаку. Он давно забыл, что можно иначе, уже просто не мог по-другому. Знал, видел, как иногда, думая, что он не замечает, смотрят на них с Кэльхом другие. Уже не трогало, только заставляло усмехаться в отпущенные эксперимента ради усы.       Он почти придремал, чутко и сторожко*, когда рядом зашуршал песок, а на плечи легла прохладная для разгоряченной кожи ладонь.       — Доделал, — улыбнулся Кэльх, чмокнув в губы и тут же недовольно отфыркнувшись. — Что там на нас еще свалилось?       — Еще не читал, сразу к тебе пришел, — Аэно притянул его к себе, на горячий песок. Снова пощекотал усами в щеку, зная, что они не колючие, но вот щекотки птах его солнечный, оказывается, боится. Это было забавно, отчасти потому и не сбривал, хоть даже усы, отпущенные на горский манер, до подбородка, не могли придать солидности его слишком молодо выглядящему для сорока трех лет лицу.       — Аэно! — страдальчески возмутился Кэльх. — Лучше бы у тебя кисточки на ушах были... Где письмо? От кого?       А сам почти дыхание затаил. Тоже настороженный, готовый сорваться с места и лететь, защищать, беречь.       — От Нии. Или от Сатора. Или от обоих разом.       Аэно достал письмо из-под сорочки, надорвал конверт: плотный, толстый, словно в нём, по меньшей мере, десяток листов таился. И моргнул, округляя глаза: на колени посыпались небольшие, но яркие плотные карточки, напоминающие то ли билеты на цирковое представление, то ли афишки дистанта.       — Что это? — не меньше него удивился Кэльх.       Взял одну, покрутил в руках — а потом расплылся в такой улыбке, что Аэно почти испугался, на сей раз — от предвкушения чего-то совершенно потрясающего, радостного.       — Ну, Ния! Ну надо же... Аэно, это же приглашения на Стеклянный фестиваль!       «Ассат-айя-Орат» — теперь и Аэно прочел выведенное витиевато, с золочением, поверху карточек. Уруш внутри зевнул и уютно свернулся в клубок, довольный тем, что тревога откладывается.       — О! — Аэно перевернул карточки, читая имена на приглашениях. — Как думаешь, Амаяна поедет?       Вопрос был не праздный: дочь именно сейчас могла отказаться, что-то ей в учебе не давалось до такой степени, что молоденькая огненная вгрызалась в неё с упорством, достойным корней по матери.       — Думаю, нет, — вздохнул Кэльх.       Его одновременно печалило и радовало то, что происходило с дочерью. Печалило как учителя, а радовало как отца. Во многом потому, что теплому солнышку, Мае, не давались именно те аспекты общения со стихией, которые они с Аэно были вынуждены постигать в слишком уж страшных условиях. А Мая... А Мая запускала вокруг себя хороводы из огненных бабочек, показывала младшим сказки, будто Амах Сказитель, и была невероятно далека от всего грязного и мерзкого.       Именно поэтому Кэльх не учил её сам. Что-то показывал, подсказывал, но обязанности учителя передал другой нэх, пламя которой никогда не было запятнано кровью. Аэно считал, что это правильно, хотя в глубине души, где-то очень и очень глубоко, за сердцем, гнездилось сожаление: когда-то давно он думал, что их детей Кэльх будет учить сам. Еще слишком хорошо помнилось восхищение им как учителем. Но — война переломала, перемолола, выгнула и выковала из них меч и щит, и сказки теперь он только привозил и обрабатывал, собирая по всем уголкам мира, отдавая право рассказывать их дочери. А Кэльху пришлось поступиться правом учить. Это было больно, но всё же правильно.       — Ничего, не первый фестиваль и не последний, еще съездим с ней, — Аэно собрал пригласительные в конверт, вытащил оттуда все-таки письмо и лег на горячий песок, начиная зачитывать вслух.       Рядом прикрыл глаза Кэльх, внимая. Так сложилось: в Эфаре письма из Ткеша читал всегда он, в Ткеше письма из Эфара читали вдвоем, заглядывая через плечо друг друга, а вот письма от Нии всегда читал только Аэно. Возможно, потому, что, касаясь плотного листка бумаги, чувствовал ту толику силы, которую его сестра невольно вкладывала в чернила.       — «... всё хорошо, Сатор счастлив неимоверно. И, братик, как ты думаешь, если я назову четвертого сына папиным именем — это будет хорошо?». Хм... У неё же только три сына и две дочери, какой че... — Аэно замолчал, напряженно размышляя, и поперхнулся: — Четвертый?!       — Сатор точно счастлив неимоверно, — рассмеялся Кэльх. — А нам опять бусины на браслет делать.       Браслеты они, по устоявшейся традиции, пошедшей еще с потомства нехина Теиля, дарили всем детям многочисленной родни, неважно, огненными ли нэх те уродились, принадлежали какой другой стихии или и вовсе нэх не были. Камни для них зачастую выбирал Аэно и даже не всегда пользовался для этого ювелирными и камнерезными мастерскими. Мог подобрать обычный голыш на дороге, а на поверку тот оказывался красивейшим узорчатым чудом, рожденным самой Землей, стоит только расколоть и отполировать. И — вот удивительно — такие его находки всегда первыми ложились в кучку выбранных для очередного браслета бусин.       — Сатор и другому нарадоваться не может — старший сын в Нию уродился, Стихии благословили, — усмехнулся он и продолжил читать: — «Надеюсь, вы останетесь погостить, пока он не родится. Прости, что молчала так долго, были на то причины».       Нахмурился, пытаясь понять, почему ж в самом деле промолчала сестричка?       — Узнаем, — Кэльх как всегда чутко уловил эту перемену настроения. — Приедем — всё узнаем, рысенок. Ну? Пойдем говорить, что собираемся в дорогу?       — Да, если выедем завтра — как раз к фестивалю и приедем, — Аэно еще раз вытащил приглашение, посмотрел на дату. — И, может, Мая все-таки согласится?              Мая не согласилась. Выслушала предложение, помотала головой, смешно надув губы.       — Нет. Я чувствую — нельзя пока мне, — почти пожаловалась она. — Прости, пап.       — Ну что ты, солнышко, — обнимали её вдвоем, утешая.       Аэно чуял: ей, домашней, ласковой — досталась его страшноватая сила, почти проклятье, дар интуита. И только поэтому, наверное, ни единого раза не отказался от заданий Совета. Чтобы их с Кэльхом солнышку не пришлось почувствовать, каково это, когда чутье кричит об опасности со всех сторон, когда кровь вымораживает страх. Чтобы только жмурилась, как сейчас, не чуя беды, уверенная: всё будет хорошо.       — Съездим еще все вместе, не переживай, — Кэльх погладил её по голове. — Как раз через годик ты доучишься, Лик из Фарата вернется... А еще через два и следующий фестиваль будет.       На это Мая только радостно покивала, а потом спохватилась:       — Вы ведь завтра уезжаете, да? Тогда я сейчас!       И убежала, Аэно с Кэльхом её только недоуменными взглядами проводили. Что такого срочного было, что до вечера, когда все поужинают, подождать не могло? Уж нашли б немного времени, выкроили из сборов, на любимую-то дочь.       Вернулась Амаяна быстро, сжимая что-то в кулаке, протянула Аэно.       — Это тебе, пап. Чтобы ты точно был самым!.. Самым, вот!       На ладонь огневика легли две серебряные бусины, вроде тех, что они с Кэльхом делали для браслетов. Аэно поднес одну к глазам, поняв, что это не просто так бусинка, нажал на округлый, в орнаменте из перьев и огненных язычков, бочок, и та треснула пополам. Вернее, раскрылась — как вошедшие в моду недавно заколки. Вот только не для косы был подарок Маи, явно.       — Амаяна, — он покусал губу, потянул себя за золотистый, пушистый и кудрявый ус, но всё равно не мог не рассмеяться.       — Ну если уж они тебе так нравятся — так хоть в косички заплети, чтобы не торчали во все стороны! — сначала надулась, а потом тоже рассмеялась она — и повисла на шее. — Я буду ждать! Очень!       — Мы тебе оттуда тоже подарок привезем, — Аэно пощекотал её усами, целуя в щечку. — Самый-самый волшебный. Обещаю.       — И сказок! Не меньше шести штук!       Все-таки даже в двадцать один год Мая оставалась ребенком, обожающим волшебные истории. И чтобы обязательно — с хорошим концом.       Пообещав ей, что какие там шесть — десяток! — пошли все-таки ужинать и собираться, как раз и гонг, зовущий к столу, послышался. И даже легли пораньше, намереваясь позавтракать и сразу выехать.       Вот только с утра Аэно проснулся от какой-то невнятной возни совсем рядом, а потом — открыл глаза, потому что кто-то с топотом убежал, уронив что-то, тяжело звякнувшее об пол.       — Вроде двери запирал... — сонно пробормотал он, потер лицо ладонями и замер. А потом расхохотался так, что разбудил и слегка напугал Кэльха, не понимающего, почему любимый держится за лицо ладонью, а из глаз уже слезы льются.       — Рысенок, что случиться успело? — пытался дознаться тот, моргая и то и дело косясь на окно, за которым еще только-только светлело небо. Было до неприличного рано, и единственная причина для такой побудки на ум приходила только одна: кошмары. А что любимый рысенок не рыдает, а хохочет, он спросонок не понял.       Задыхаясь от смеха, Аэно только ладонь ото рта отнял. Левый ус торчал разлохмаченной щеткой, коротенько обстриженный. Правый — наполовину. Мелкие, Ришин самый младшенький и Шимина — еще младше, таскавшаяся за ним хвостиком, не успели доделать свое дело. Не пригодились Амаянины подарки...       К завтраку в итоге спускались совершенно проснувшиеся, веселые, а Аэно — еще и чисто выбритый, к восторгу всех детей и даже взрослых. Да что там, даже нэх Орта усмехнулась и кивнула, мол, так-то лучше будет. Так что детей пожурили только за то, что стащили огромные ножницы — и где только такие нашли, не иначе как на конюшне! Нет бы из швейного набора какого взять.       Аэно, честно признаться, подозревал, что мелкие не сами до «стрижки» додумались: больно уж хитро блестели глаза кое у кого из их старших братцев. Но радовался уже тому, что ни дети не поранились, ни он не дернулся — дома ведь, не учуял опасности. И еще тому, что дар не огрубел, не потерял остроты, ведь её и не было, опасности той. Разве что косу бы ему отчекрыжили, вот это было б жаль.       А заколки Амаянины он все-таки пристроил — заплел по косице на висках, тоненькой, как раз такими и закрепить. Так и поехал, и на прощание Мая обняла его крепко-крепко, уже серьезно сказав, что папа у неё — самый красивый. Оба папы.              Дорога к пустынным землям была одновременно знакома — и странно нова. Потому что зеленели молоденькие рощицы там, где раньше колыхалось степное море трав, а ветер тянул не таким удушливым зноем. Совместные усилия водников не смогли отбросить пустыню окончательно, нэх же, не удэши из легенд, но вот подвинуть её, и весьма основательно — сумели. И о том, что когда-то часть поселений была оазисами, напоминали только стены из основательно разросшихся эст-ассат, подножья которых утопали в густой траве. Дальше, конечно, можно было найти раскаленные пески, да и полностью уничтожать пустыню — место обитания огромного количества только здесь живущих птиц, зверей, насекомых — было просто нельзя, это повлекло бы за собой ущерб многообразию жизни мира. Так что и шайхаддам, и пустынным дракко, и акмену, и еще много кому место для обитания и привычки менять не пришлось и не придется.       Фестиваль проводился на том же месте, где и столетия назад, когда пустынные жители были кочевым народом. Приуроченный к началу осени, яркий, зрелищный Ассат-айа-Орат, «Стекло и Кость», если переводить дословно, изначально был ярмаркой. Тогда собирались только пустынные рода да степные: поторговать, найти себе жен и мужей, присмотреть, в каком роду нэх сильнее да мастера-этины искуснее. Сейчас же, после Исцеления Стихий, это скорее был праздник, красочное зрелище, на которое съезжались из всех уголков Ташертиса. Именно поэтому Ния прислала приглашения: тем, кто ехал без них, могло просто не хватить места в гостевых домах. Конечно, переночевать под открытым небом — не такая большая беда, но не Хранителям же, и не Кэльху, которому уже за шестьдесят перевалило. Может, ничего и не случилось бы, нэх крепче обычных людей, но Аэно всё равно был благодарен Ние за такую заботу.       Самый крупный оазис — он и посейчас еще оставался именно оазисом — Маркаш принимал гостей со всех концов мира. Было забавно встретить здесь облаченных в праздничные одежды и ленты воздушников и водников Аматана, разноголосица доносила говор с десятками акцентов, от яркости нарядов разбегались глаза, а найти «своих», тех, кто приглашал, помогали только длинные шесты с вымпелами. Глазастый рысь углядел искомый штандарт и повел своего и Кэльхова дракко, на которых поменяли коней в Датнаше, к гостевому дому.       По сути, это был просто шатер, натянутый поверх невысоких глиняных стен. Такие гостевые дома, временные, только на сезон фестиваля, были с запасом настроены на самой окраине Маркаша. В остальное время года подземные комнаты служили для бытовых нужд, для хранения припасов, к примеру, а в надлежащее время освобождались и обустраивались для приема гостей. Огромная, утрамбованная земляными площадь, где проводился сам фестиваль, находилась чуть дальше, чтобы гости не мешали никому из живущих здесь постоянно.       Вымпел Шайхадда гордо реял на ветру, червезмей на нём извивался как живой, бурунчик воды словно плясал, плескал, и казалось, что даже дышать здесь легче, воздух не такой сухой. Во многом виною тому были многочисленные водники, столпившиеся чуть поодаль, что-то степенно обсуждая. От этой толпы и отделилась знакомая фигура с тяжелыми косами, сейчас, правда, не тоненько-хрупкая, а изрядно округлившаяся, скоро рожать уже. А вот вопль не изменился ни капли:       — Братик! Ты приехал!       Ну и Аэно не мог не подхватить, правда, осторожно, бережно, разом и огнем ласковым окутывая, чтоб понять, всё ли хорошо.       — Ния, птичка-тапи, как я соскучился!       А в сердце кольнуло: не так что-то было, и не в том дело, что не один огонек под сердцем у Ниилелы бился, а два сразу, а в том, что под глазами — тени, и руки истончились, и усталостью, давней болью веет от сестренки.       — Ния, мне Сатору голову сразу оторвать или подождать пока?       Ниилела вцепилась в его плечи, мотая головой, словно и не она уже — взрослая, почтенная женщина, мать большой семьи: всё равно же страшно, как и двадцать лет назад, в полыхнувшие глаза брата смотреть.       — Не его вина, Аэно, тише, тише!       — Тише, рысенок, — уже и руки Кэльха на плечи легли, пламя утешая. — Не тут хотя бы. Ния... Куда нам можно?..       — Идемте, для вас комната готова, ждали же. Может, сперва поедите, искупаетесь? Рассказ подождет.       Аэно повернул голову, встретился взглядом с подошедшим к ним Сатором, прожег, словно два раскаленных острия в сердце воткнул. И Шайхадд медленно, с толикой вины, наклонил голову. Хоть и вины той было меньше песчинки, да кому, как не мужу, жену беречь ото всего?       Конечно, ни о каком «подождет» речи не шло. Да, дракко пристроили, да, сами в комнату ушли — там аж тесно стало, потому что Сатор тоже пришел, воздвигся у двери. С годами он погрузнел, лицо потеряло прежнюю точеность, присущую пустынным родам, стало более земляным, массивным. Но красоты он не утратил, как и той смеси восхищения, любви и благоговения, с которой смотрел на Ниилелу, осторожно устраивавшуюся на краешке кровати-помоста между Аэно и Кэльхом.       — Рассказывайте, — попросил Кэльх, одной рукой поглаживая по плечу саму Нию, другой — сжимая лежащую на её коленях ладонь Аэно.       Сатор вздохнул и принялся за рассказ. Оказывается, Ирмар, их старший, буквально пару месяцев назад отметивший семнадцать лет, связался с компанией таких же дурных малолеток, которые еще ни обучение толком не закончили, да даже не начали еще, так, только-только со Стихией своей знакомство свели поближе, чуять научились. Но у них, через войну не прошедших, в голове ветер, в заднице искры. Втемяшилось дуракам поехать в пустыню и показать, что тоже способны воду поднимать. Сатор как раз по делам на другом конце пустыни был, Ниилеле о братце-обалдуе самая младшенькая, Аками, рассказала, с остальных он слово взял, что молчать будут, а с неё — не успел, да и не знал, что мелкая проныра их подслушивала. Ниилела тоже — ну будто не взрослая, серьезная нэх! — вместо того чтоб старшим сказать, сама в седло дракко взлетела и искать идиотов кинулась. На самом деле Аэно понимал, почему она так сделала. Сестричка всем сердцем приняла обычаи и законы пустынных родов, а если б Ирмар натворил дел, нарушив работу водной сети, позор лег бы на весь род Шайхадда. Допустить это было никак нельзя и исправить следовало тоже своими силами. Ну и нашла их, как раз вовремя, чтоб вмешаться, закрыть прорыв водоносного слоя. Только надорвалась довольно сильно, тем более что на тот момент уже носила двойню.       Выхаживали её долго, да, по сути, и сейчас еще ни напрягаться, ни работать не позволяли. И, скорее всего, целители больше не разрешат рожать, так что хватит Сатору семерых детей. И без того уважительно называют «аксаш» — «дерево со многими побегами» — обоих, и его, и Нию.       — Так, — веско уронил Аэно, — с сыном, думаю, ты уже говорил?       По тяжелому молчанию Сатора было ясно: и поговорил, и вообще, как мог уму-разуму научить — всеми силами и средствами приложился, уж какие были в распоряжении пустынника.       Аэно нахмурился, перебирая подвески на браслете, молчал довольно долго, позволяя Кэльху расспрашивать теперь обо всем другом, свернув разговор с тягостной дороги. Но, когда решили все-таки, что надо бы и поесть, и искупаться, сказал, вклинившись в паузу:       — Я его заберу, Сатор, Ния. Поедет в Нанлин, Буревестник плакался, мол, вся молодежь в Ташертис рванула, на плотинах работать некому, а он бы и обучил, и к делу пристроил.       — Думаешь? — тихо спросила Ния, впрочем, не споря.       Тяжко это будет: выросшему среди пустынной вольницы, по меркам Аматана, конечно же, молодому нэх — и в воздушно-водную скованность... Но с другой стороны, может хоть там научат думать своей головой? Потому что родники — они кажутся незыблемыми, по крайней мере, для этих детей, не видевших великой пустыни, слышавших только страшные сказки об искаженных. А вот в Нанлине любой промах будет сразу виден, только оступись — и от старшего схлопочешь, и от самой стихии. Потому что майорат-то у самого берега, вытянулся вдоль него сытым змеем, отгородился высокими плотинами от слишком мощных приливов. Только прохудись плотина, сплохуй водники — и смоет соленая вода весь урожай с плодородных полей, а то и дома смахнет, не задерживаясь.       — Да, — веско уронил Аэно, и Сатор кивнул, ставя точку в решенном.       Поедет Ирмар, никуда не денется. И домой вернется уже с полным правом зваться нэх, с пониманием ответственности и важности сперва думать, а потом делать. Ну и кому ж, как не Аэно, огненному зверю, славящемуся своей интуицией, верить, что так будет? Ния верила, помня, как сама последовала его словам.       А когда приняли решение, на сердце как-то полегчало у всех. Пусть случившегося не исправить, но вот она, Ниилела. Живая, теплом брата согретая, уже и улыбается, и смеется колокольчиком, даже за столом, обедает вместе со всеми. И всё наладится, отогреют и её, и детей. И фестиваль завтра начнется, и Ния смешливо щурится, и белозубо улыбается Сатор: как, еще ни разу не были? Непорядок же, будет исправлен. Ния над этим поработала, надо теперь и ему, пока она отдыхать будет.       — Кому, как не тебе, брат, с огненным стеклом играть? — сощурился усмешливо, в синих глазах веселье заплясало.       Угадал, чем заинтересовать. Аэно, и без того выглядевший вовсе не на свои годы, аж вперед подался, расспрашивая, словно мальчишка: как так — играть? Что делать? Как это будет? И полночи потом в дневник записывал, у костяного светильничка сидя, пока Кэльх силой спать не погнал, прикрикнув шепотом, что на завтра глаза открыть не сможет, какой там фестиваль, куда — холодной водой отливать** будут.              Просыпаться пришлось рано-рано, на рассвете, но Аэно ничуть не пожалел о том, что выбрались с Кэльхом в палево-серые сумерки. Предосенняя пустыня в чарующем уборе первого инея была прекрасна, словно невеста. Казалось, каждая песчинка, каждый камешек, каждая чахлая сухая былинка принарядились на праздник, украсились резными, сверкающими иголочками. Вся эта красота держалась недолго — стоило выглянуть солнцу, и растаявший иней вскоре испарился, будто и не было его. Еще через час Аэно и Кэльх торопливо скинули натянутые из-за утреннего холодка спаши, закатали рукава сорочек. Все-таки осень наступала лишь по календарю, да и зима в пустыне — это не снег и лед, хотя сейчас, говорила Ния, и снег иногда выпадает, совсем ненадолго. Но зато весной цветет пустыня так, что становится похожа на праздничные одежды кочевников, на их расшитые цветами дахаты.       — Приезжайте весной, к празднику Первой Росы. Погостите, полюбуетесь. На конный дистант съездим, — говорила Ния.       Соглашаться или отказываться они не стали. Кто знает, куда и зачем позовут Стихии своих Хранителей.       Пока же потихоньку просыпались другие гости, непривычные к пустынным порядкам, разогревающийся воздух полнился голосами и запахами еды. Аэно с Кэльхом успели перекусить заранее, Ния принесла лепешки с медом и молоко дракко, миски с рассыпчатой кашей, заправленной кусочками сушеных фруктов. Поэтому к фестивальному полю они шли одними из первых.       Плотные группки людей стекались со всех сторон, обещая вскоре перерасти в настоящую толпу, но пока еще можно было осмотреться свободно — и оно того стоило! Потому что с самого начала становилось ясно: да, это Ассат-айя-Орат, и стекло и кость здесь — самое главное и важное. Нет, Сатор рассказал, что и керамика в почете, и иные мастеровые поделки, но главное всё же именно стекло. И, подтверждая это, изгибалась над идущими широкая костяная арка, вся усеянная разноцветными стекляшками: алыми, желтыми, синими, рыжеватыми и небесно-голубыми... Блики ложились на запрокинутые лица, подсвечивали песок под ногами, рисуя на нём пестрые узоры.       Пустынники обожали яркие цвета, и Аэно, и Кэльх прекрасно понимали, откуда идет эта любовь: когда вокруг большую часть года сплошь песок, серый, белый, желтоватый — но всё же песок, отчаянно не хватает чего-то яркого, чтобы обманулся глаз, поверил в цветы на песке, в зелень, в воду.       Ну а любовь к самым разным сосудам у этого народа проистекала из дефицита воды. И именно стекло было тем материалом, что удерживало драгоценную влагу лучше всего. Из кожаных мехов воду легко выпивал шахсин, глиняные кувшины невозможно было закрыть так, чтобы в горловину не попадал песок, да и не были они прочными. А вот стекло, то особенное, закаленное по собственной секретной рецептуре стекло, что варили здесь испокон веков, можно было ронять даже на камни, оно сохраняло воду свежей и даже прохладной, правда, для этого мастера-стеклодувы творили особенные двухслойные сосуды. Ну а еще стекло, как и кость, были тем, чем можно украсить свое жилище, своих возлюбленных, сбрую дракко, оружие и одежду. Не у всех были деньги на настоящие опалы или рубины, а вот опаловое и рубиновое стекло, привезенное из пустыни, ценилось, пожалуй, наравне с топазами и светлыми изумрудами.       И потому первое, что бросилось в глаза, когда свернули в торговые ряды — это огромное количество всевозможных сосудов, как вполне пригодных для хранения чего угодно, так и чисто декоративных, для услады глаз. Аэно только успевал головой по сторонам вертеть, Кэльх от него не отставал, порой замирая перед каким-нибудь прилавком и только усилием воли заставляя себя идти дальше, следом за посмеивающимся Сатором. Тот заранее предупредил, что стоит сначала походить, впитать в себя эти краски, а уже после выдохнуть, напиться воды и смотреть по сторонам чистым взором. Как раз до полуденной жары успеют налюбоваться, а там передохнуть — и вечером-то и начнется всё самое интересное.       Чтобы устоять и не купить хоть какой-нибудь узкогорлый кувшинчик, в толще стенок которого, кажется, переплетались самые невозможные цвета и узоры, складываясь в удивительной красоты рисунок, нужна была недюжинная сила воли. И всё же Аэно не устоял, увидев на прилавке настоящие россыпи драгоценностей — горы и холмы разноцветного бисера, крупных граненых и гладких бусин, бусин, которые каждая сама по себе представляла практически готовое украшение — витых, с причудливыми вкраплениями, с узорами, таящих в себе настоящее звездное небо или подводный мир, огненные искры или застывшие вихри. Стоили такие сокровища тоже немало, но Аэно ничуть не пожалел, что раскошелился. Он выбирал крупные стеклянные сферы размером с абрикосины, а мастер, стоявший за прилавком, аккуратно заворачивал каждую в кусочек ткани или кожи, укладывая в резную костяную шкатулку.       Кэльх рядом стоял, смотрел неотрывно на переливы и игру света в пузатых боках вазы, на нити разноцветного стекла, вплавленные в полупрозрачную толщу. Пальцы у него чуть подергивались, будто уже искал кисти, уже рисовал, передавал это...       — Идем, брат, — позвал Сатор. — Еще успеется.       В общем, после того, как набродились по ярмарке, оба огневика себя чувствовали, как голодные, которым накрытый для пира стол показали — и прочь выгнали. Ну вот разве что Аэно корочка хлеба перепала. Ждавшая их в гостевом доме Ния хихикала, переглядываясь с супругом, но молчала. Только пообещала, что будет место Огню, кругов на всех хватит, если потребуется. Пустыню тоже греть надо, только иным теплом, не горячим жаром, которого и так хватает, а легким, ласковым светом живых душ. Главное, чтоб сил на это хватило. А чтобы хватило — накормила так, что спать оба упали как подкошенные, добирать, что не успели ночью.       Самую жару переспали, как раз и отдохнули от дороги совсем, и не изжарились с непривычки. В гостевом подземном обиталище было, пожалуй, даже прохладно, потому что проснулись сами и в тесном объятии. Прислушавшись, поняли, что опять первые, значит, еще не время подниматься. Можно было и не вылезать из-под легкого, словно паутинка, но удивительно теплого узорчатого одеяла.       — Нравится тебе тут, кэлэх амэ?       — Нравится, — кивнул Кэльх. — Хорошие теперь земли, правильные. Не Эфар, но знаешь, общее-то находится, рысенок. Не зря Ние по нраву пришлись.       — Ниилела... — Аэно прикрыл глаза, лег щекой на плечо любимого. — Она бы не стала счастливой, останься в Эфаре. Точнее, не так, останься она той нейхини, участь которой её ждала бы, не отправься она сюда. Осталась бы одной из многих. А здесь она — Звонкий Ручей, Ньяльла. Поток, что по весне прокладывает новое русло для воды. Знаешь, что по таким вот руслам потом шайхадды кладки делают? — он тихо засмеялся, легко и счастливо.       — Стихии нашептали, не иначе, — фыркнул Кэльх ему в макушку.       Так и лежали, пока не задвигались огоньки чужих жизней там, за стенами, без слов говоря, что пора. Вечер опустился на землю, а с ним пришло время для всего того, что обещал Сатор.       Время для того, чтоб на оборудованных специально для Ассат-айя-Орат площадках установили передвижные печи для варки стекла, чтоб засуетились вокруг них подмастерья, пока мастера рассказывают собравшимся, что и как делается. Не все секреты раскрывая, конечно, это ведь просто зрелище, а не обучение. Никто б не стал рассказывать, сколько и чего закладывается в ту смесь, что уже плавится за толстыми дверцами, уже пышет жаром, словно в жерле рукотворного вулканчика.       Вокруг толпились в основном огненные и зеваки. Вторые-то понятно, почему и зачем, а вот нэх тут было самое место. Всех огненных учили придавать пламени форму, любую, какую помыслится. Кому-то это давалось лучше, кому-то — хуже, но навык был. И именно его мастера предлагали применить к расплавленному стеклу, заставить его собраться как нужно и застыть простенькой прозрачной фигуркой.       Аэно потянул Кэльха к одному такому, где народу было поменьше, за ними и Ния с Сатором подошли, просто так — посмотреть, поддержать. Мастер — пожилой огненный, усмехаясь, вытащил из печи маленький черпак на длинной ручке, с побулькивающим расплавленным стеклом, вылил на покрытый толстым полированным металлом стол, кивком предложил попробовать.       Первым решился Кэльх, повел рукой, пытаясь уловить, вслушиваясь, как когда-то слушал расплавленный металл в литейных цехах Крови Земли. Стекло откликалось куда охотней, видно, что-то в него такое добавляли, чтобы огневикам легче было. И пролегли тонкие, ажурные нити, складывая в хрупкую стеклянную вязь, рождая легкое, почти как настоящее перо...       Вот только перышко было размером с руку и такое тонкое, что его и поднять бы, наверное, не вышло — в пальцах пылью разлетелось бы.       Кэльх только в затылке почесал, глядя сконфуженно.       — Привык, что Чи’ат большой...       Аэно, посмеиваясь, потянулся в свою очередь... Представлял, конечно, Уруша, учел и Кэльхову ошибку, только не учел того, что рисовать не умеет так, как любимый.       — Ахм... Братик, это кто? — разглядев его «творение», Ниилела аж поперхнулась.       — Ну... я думал — рысь, да что-то, кажется, это рыба-льех о четырех лапах, — пришло время конфузиться и Аэно.       — Ничэго, нэх, подобному нэ один дэнь учатся, — посмеиваясь, заметил мастер. — У вас хорошо получилось для пэрвого раза.       Перо, правда, пришлось оставить, а вот рысе-рыбку после отжига отдали Аэно — в конце концов, сам сделал.       — Попробуем еще? — крутя её в руках, спросил он.       — Попробуете, брат, только сперва идемте-ка, попробуете, чем у нас на праздниках кормят, — предложил Сатор. — До утра печи гореть будут, да и завтра еще тоже, и потом, все дни, что фестиваль длится, мастера будут тут. Завтра еще и костерезы будут.       — А в последний день будем выбирать лучших мастеров, и среди нэх, и среди этинов, — добавила Ния. — И еще кое-что... Кэльх, тебе обязательно надо будет поучаствовать!       — Это в чем же? — заинтересовался тот, но тут до них донеслись ароматы блюд пустынной кухни и затмили всё. Поесть любили все огневики, и Аэно с Кэльхом исключением не были, а тут еще и настоящее пиршество для обоняния, а уж про вкус и вовсе можно было сложить сагу — или просто промолчать, потому что говорить с набитым ртом неприлично.       Разве что Аэно в который раз вернулся к мысли собрать из всех дневников описания еды и написать отдельную книгу, сравнить и рецептов добавить — пусть и другие тоже хоть краешком, да почувствуют... Но мысль осталась мыслью, потому что после опять подхватила пестрая круговерть, закружила среди стекла, ярких огоньков многочисленных фонариков и пламени не менее многочисленных костров. Почти как дома, в Эфаре, но всё же иначе, с раскинувшимся над головой темным-темным небом с колючими, холодными звездами.              Оставшиеся дни фестиваля почти не отличались от этого вечера, что пестротой, что наполненностью.       На второй день обошли всех костерезов, приехавших показать свое мастерство, правда, тут уже просто смотрели — кость не металл, с ней навыки работы другие нужны, так что даже Кэльх не стал пытаться. После закупились, уже основательно, вдумчиво, обойдя торговые ряды не раз и не два, подбирая подарки всем, кому хотелось их отсюда привезти. Крохотные вазочки; броши и кулоны тонкой работы — цветы, как живые, но из стекла; фигурки зверей и птиц; костяные и стеклянные бусины... Что-то обещало еще попасть в доработку, часть бусин Кэльх купил явно с расчетом на это. Что-то планировали подарить так, упаковывали сразу старательно в резные шкатулки. Денег потратили много, но ни единой монетки было не жаль, чтобы другим тепло этого праздника привезти.       В толпе, собравшейся со всего материка, было на диво уютно. Оба Хранителя только переглядывались, улыбаясь: за каждого из этих людей они самую капельку, но были в ответе, хранили и берегли, как могли. И потому, наверное, улыбки им возвращали так же охотно, как поили прохладной, чуть кислой водой и давали уроки, рассказывая ли старые истории или показывая маленькие секреты мастерства.       Да, оба не удержались, напросились-таки в ученики к тому самому мастеру, у которого первые фигурки делали. Тот сначала нахмурился, потом присмотрелся, поглядел на серебряные пряди в косе Сатора, признал — и кивнул. Видно, разделял давнее мнение Чемса о том, что Хранителям все помогать должны, потому что ничего за учебу не взял.       — Вам оно нэ для баловства, Хранитэли, — качал головой. — Сэрдцэм чую, нужно и важно. Так что учитэсь, хорошо учитэсь!       И учились, оба, и с каждым разом выходило всё лучше и лучше. А еще лучше начало получаться, когда попробовали работать не по отдельности. Аэно вставал впереди, Кэльх обнимал его, клал ладони поверх его ладоней — и сплеталось Пламя воедино, с силой Аэно и мастерством художника Кэльха. Тогда-то и начали у них получаться и звери, сами на себя похожие, и птицы, и цветы. Мастер только брови под дахат поднимал да стекло из тигля доставал, подмастерья рты открывали: выстраивались в коробе для отжига рядком фигурки-игрушки. А уж когда мастер Айзам решил, что баловства довольно, и показал новый прием, аж загорелись оба. Не просто фигурку сотворить, а заключить её в прозрачный шар. После в такой шар через оставленное отверстие наливали прозрачное каменное масло, иногда добавляли блестящую слюду или белый-белый песок, что в масле становился похожим на ледяную крупку. Встряхнешь такой шар — и то ли дождь, то ли снег вокруг фигурки кружится. Только работа была настолько тонкая — попробуй-ка шар выдуть, да при том саму фигурку внутри не повредить, — что получаться у огневиков начало лишь ближе к концу фестиваля. Неудачные образцы оба без сожалений бросали в бадейку для стекла — мастер переварит, не пропадет материал.       В этот раз решено было попробовать так же, вместе, и меж разведенных ладоней закрутился горячий ком стекла, потихоньку вырастая, формируя сферу, а в ней уже — две фигурки разом: выгнула спину рысь, раскрыла за ней крылья тонкоклювая цапля. Всё медленнее вращался шар, остывал — только фигурки еще рдели, светились. Так и пошли в короб. А когда мастер Айзам открыл его — ахнул и нахмурил кустистые брови:       — Зачэм столько огня вложили, хранитэли! Горэть будэт, пока сами горитэ!       — Ну... Привыкли, — растерянно откликнулся Кэльх, а сам уже на Аэно косился.       Что-то зацепили в сердце эти слова, какая-то мысль мелькнула, он был уверен — одна на двоих. Просто у Аэно такие беглые мысли получалось ловить лучше.       — Говорите, пока сами горим? — протянул тот раздумчиво, тряхнул головой и усмехнулся: — Вот и хорошо. Хранителей, мастер, в такие дали иногда закидывает, что письмо, случись что, лететь будет долго. А если и вовсе некому будет отправить его?       Мастер Айзам лишь головой покачал, не найдясь, что ответить. И больше не спорил, когда еще два шара, похожих, но таких разных, легли рядом с первым. Наливать в них каменное масло огневики не стали. Только у одного мастера по кости заказали три подставки, и все три — тоже разные: как зубчатая горная цепь, поверх которой вился завитками ветер; как дубовые листья пополам с язычками огня, да как шайхадд, в любовном танце с тонким ручейком свившийся. Завернули то, что вышло, в кожу, упаковали бережно, хотя стекла мастер Айзам не пожалел того самого, что хоть на камни роняй.       Они уже знали, кому подарят эти шары. Своим семьям, разбросанным по двум сторонам Граничных гор. Но скажут далеко не всем. Только старшим, для остальных это будут просто безделушки, красивые, сделанные любимыми и любящими. А пока — пусть полежат. До поры до времени, ту же Нию сейчас волновать не стоит — и так ходит с трудом, того гляди разродится. Аэно всё Уруша рядом с ней укладывал ночами, чтобы грел, успокаивал. Двойни-то любят до срока на свет появляться.       А когда фестиваль к концу подходил, случилось еще одно. Объявили, что не просто лучших мастеров выбирать будут: самые лучшие из лучших, нэх всех четырех стихий, будут делать символ Объединения для Алмазного сада в Льяме. Вот только задумки у мастеров пока не было, а значит — а значит, любой желающий может прийти и показать, как бы это видел он. А уж собравшиеся мастера отберут лучшее, то, что действительно достойно.       Услышав такое, Кэльх задохнулся, в гостином доме только что по потолку не бегал, то хватаясь за грифель, то вцепляясь в оплетку зубами, пытаясь понять, уловить и придумать. Ниилела, поганка такая, только со смеху покатывалась, лежа и за его метаниями наблюдая.       Не он один так метался — по всем гостиным домам все, у кого только воображение было да хоть малейшие навыки в рисовании, страдали. А те трое, что из Алмазного Сада прибыли, и присоединившийся к ним мастер-огненный, стеклодувами самым талантливым признанный, невозмутимо принимали листки с набросками, складывали в стопку, обещая судить беспристрастно и выбрать лучший.       Аэно, у которого скоро от пробежек Кэльха голова закружилась, в конце концов поймал своего птаха в объятия, усадил за столик и сам на подушке рядом пристроился.       — Рисуй, что в голову приходит.       И листки с набросками просто посыпались. Кэльх рисовал, замирал на мгновение, всматривался — и отметал в сторону, понимая, что не то, опять не то, снова не то! И звери на тех листах в единую группу собирались, и утес-вулкан-водопад-флюгер красовался, и чего только не было, да всё какое-то неправильное выходило.       Закончилось всё тем, что, глянув на целый ворох переведенной бумаги, Кэльх плюнул и ушел спать. Улегшись рядом, Аэно пригреб его так, чтоб уложить головой себе на плечо, запустил руку в волосы, выглаживая и растрепанные пряди, и разлохмаченные мысли.       — Леа энно, намарэ амэ, успокойся. Если не выходит — значит, не твой это полет. Другой кто-то крылья развернет. А я и так знаю, что ты у меня лучший, самый-самый, как Мая говорит. Ну, веришь мне?       — Верю. Всегда верю, рысенок. — И обнял крепко, так, что у Аэно дыхание перехватило. Так и задремал, рук не разжимая, но как-то разом отпустив не давшееся в руки видение.              Когда объявляли победителя, Кэльх лишь улыбался, стоя за спиной Аэно и обнимая его, ни на кого не оглядываясь. Не до того собравшимся было, смущенного до красных ушей молодого этина чествовали, чью задумку мастера без единого спора сразу выделили.       — А ведь мы это увидим, — шепнул Кэльх Аэно, когда выбирались из толпы. — Они же тут еще на какое-то время задержатся, а как поедем — вместе с ними в сторону Льямы и двинемся.       — Увидим, любимый. Только думается мне, нужно Сатора и Нию до Датнаша проводить. Тревожно мне. Как раз туда и назад обернемся, Ирмара заберем, письма родителям — всё равно ехать через Эфар, заодно и своих повидаем.       На том и порешили. И интуиция Аэно как всегда не обманула. Еще только-только начинали разъезжаться гости фестиваля, еще только-только бережно разбирали костяную арку, когда их дракко уверенно припустили к дому. И, вот ровно на полпути, почти лежащая в седле Ния вскрикнула, заставив вскинуться Сатора. Дракко остановились, фыркая и оборачиваясь: словно пытались успокоить всадников и особенно ту, что стонала в руках мужа.       — Не стой столбом! — прикрикнул на земляного Аэно, торопливо стаскивая на песок из коробов походные тюки с палатками и одеялами. — Клади её. Где тут ближайший родник, знаешь?       Сатор только кивнул, опустил Ниилелу на расстеленные спальные мешки в уже поставленную Кэльхом и Аэно палатку, схватил все емкости для воды, что только нашлись, прыгнул в седло — и только песок взвихрился. Аэно, уложив голову сестры себе на колени, гладил её по мгновенно взмокшим от пота волосам и тихо, напевно приговаривал что-то на горском наречии. Прислушавшись, Кэльх разобрал слова какого-то совсем уж древнего заговора. Вряд ли в устах огневика, да еще и мужчины, они имели целительную силу, но тут не это было важно. Только то, что Ниилела перестала метаться, завороженная голосом брата, только тихо постанывала, когда очередная схватка скручивала нутро.       — Кэльх, помоги раздеть её. Сатор вернется — согреем воду.       Мог бы и не говорить, Кэльх лишь потому медлил, что не знал — дозволено ли помогать. Всё же не чужой уже давно, но одно дело брат и муж, другое — он.       Пожалуй, волновался в те несколько часов только Сатор. Извелся весь, то Аэно, то Кэльху на него прикрикивать приходилось, чтобы не нервничал и Ниилелу не нервировал — ей и так худо приходилось. Всё же подорвало что-то истощение, не дало разрешиться от бремени легко и быстро, как бывало у водников.       Но — справились. И Сатор только моргал ошалело, держа на руках сына и дочку.       — Называй уж, отец-герой, — фыркнул на него Аэно, забирая девочку, недовольно закряхтевшую, но не проснувшуюся — оба уже приложились к материнской груди, и им было всё равно, что взрослые там суетятся.       Сатор осторожно поднял сына на ладонях, подставляя первым солнечным лучам, легкому прохладному ветерку, еще не налившемуся жаром:       — Аирэном нарекаю, Стихии, это сын мой!       Передал младенца Кэльху и так же поднял дочь:       — Миэлой нарекаю, Стихии, это дочь моя!       Аэно улыбнулся: назвать девочку «любовью», видимо, Сатору сердце подсказало.       

***

      До Датнаша оставалось день пути, но ехали со всеми предосторожностями все три, а обратно, оставив счастливых родителей, перезнакомившись со всеми племянниками и племянницами и забрав Ирмара, спешили изо всех сил дракко, чтоб успеть выехать в Аматан вместе с нэх из Совета. Правда, увидеть результат работы мастера-стеклодува не получилось, его уже упаковали в короб. Но оба огневика рассчитывали посмотреть на то, как получившийся символ объединения Стихий установят уже в Алмазном Саду Ллато.       А когда наконец доехали и увидели — лишь молча отступили под ветви молодых еще дубов, держась за руки, с восхищением и изумлением глядя, как искрится на солнце громадный алмаз. Конечно, это было лишь стекло, но для того его и выбрали, чтобы внутри, в завораживающе-медленном танце, будто живые, перетекали друг в друга все четыре Стихии.       — Знаешь, — Аэно говорил негромко, но как раз в этот момент стих гомон собравшихся на открытие символа людей, и его слова услышали все: — Я вот именно сейчас понимаю — не зря все было, не зря. И Льяма, и Фарат, и бои все, и Замс... Мы смогли, объединили не только Стихии — мы мир расколотый воедино соединить сумели, как было должно.       — Как было должно. Спасибо, мастер, — эхом откликнулся Кэльх и поклонился снова зардевшемуся этину, без которого его творение никто устанавливать бы не стал.