Амаяна в последний раз промокнула чистой тряпицей разбитую коленку Кима, младшего внука, оставленного дочерью «на пару дней, мамулечка, пока мы с Ради в Рашес съездим».
— Ну, не болит уже? Больше не будешь по лестницам так носиться и вазы сшибать? Видишь, и делов натворил, и сам поранился. Бегать хочешь — на двор ступай, там гоняйтесь сколько угодно. Посиди спокойно, сейчас забинтую — и пойдешь.
Ким виновато сопел, размазывая по зареванной мордашке пыль. Вот же чудушко, где это он пыльный угол найти умудрился? Наверное, на чердак лазил. По детским поверьям, там можно было найти всё что угодно: хоть мешок с песком из пустыни, хоть перья огненного птаха, волшебно светящиеся в самых-самых темных закоулках. Амаяна тихо посмеивалась: и как только пытливые детские умы не переиначивали её сказки...
— Вот и всё. И не попадайся прабабушкам, — строго велела она. — Я сама им про разбитую вазу скажу.
— Ба, а тебя они ругать не будут? — Ким не дал ей подняться с колен, повис на шее, смешно, как котенок, тычась в щеку носом. — А то, если будут, давай я сам признаюсь? Ну, в углу постою...
— Не будут, не будут, — со смехом заверила Мая. — Только поглядят сурово, это они умеют.
Ну да, Риша с Шимой с годами стали вот просто копиями матушки, если изволили быть недовольными. Те же пронзительные, тяжелые взгляды, под которыми даже самые сорванцы мнутся, жмутся и признаются в содеянном, сколько бы лет им ни было. Что уж говорить о добросердечном, пусть и немного неловком Киме...
— Ладно.
Мальчик разжал руки, отпуская её, и Мая поднялась, забирая таз с водой.
— Идем, милый, идем.
Успевший шмыгнуть к камину Ким протянул:
— Ага-а-а... Я сейчас, только посмотрю... Ой!
Вместе с его испуганным возгласом комнату наполнил тонкий, тихий звон бьющегося стекла.
— Бабулечка, это не я, честное слово!
И как-то нехорошо с этим звоном сердце зашлось, настолько, что Мая аж таз выронила, прижимая ладони к груди. Что-то плохое случилось. Что-то такое, что ни в какое сравнение не шло с уроненной ненароком с каминной полки статуэткой.
— Бабуля, бабулечка?! — бестолково метался вокруг Ким, оскальзываясь на разлитой воде, а Мая всё боялась обернуться. Увидеть. Узнать.
Но всё-таки сделала над собой усилие.
В шаре, который лет сорок назад отец и Кэльх привезли из пустыни, с праздника Ассат-айя-Орат, вместо стеклянных статуэток рыси и цапли, все эти годы мягко горевших неугасимым пламенем слитых воедино сил Хранителей, кружились гаснущей, словно искры, метелью мелкие осколки. Кружились, сталкиваясь со стеклянной сферой, порождая прощальную песню, и ложились на дно тусклым пеплом.
— Папа... — вырвалось так жалобно и растерянно, словно не седая уже бабушка Амаяна стояла, забыв дышать — а маленькая Мая, глядя на вскинувшегося после кошмарного сна отца, замерла и не понимала, что с ним происходит. Что-то очень-очень плохое.
Вот только сейчас понимание пришло разом и полно, полнее некуда.
Забыв про таз, Мая шагнула вперед, чуть не споткнувшись, онемевшими руками взяла шар, бережно-бережно.
— Бабуля?..
— Идем, Ким... Идем к прабабушкам...
И смысла таить нет — всё равно скоро все узнают, поймут, да хотя бы на её лицо взглянув, на то, как бережно баюкает опустевшую стеклянную сферу.
Горло перехватывало, а в глаза словно пепел тот стеклянный попал и жег, жег нестерпимо. Только с помощью внука и дошла до кабинета, переставляя ноги, как колоды — разом растеряв все силы. Не постучала даже, да и дверь была распахнута по обыкновению. Вошла, не слыша ничего, как оглохла от того хрустального перезвона. И по лицам сразу поняла: знали. Риша с Шимой знали, еще тогда, только получив этот шар. И ничего говорить не нужно, только дышать, стараясь не плакать.
Слезы всё равно полились, когда обнялись все вместе, цепляясь друг за друга, понимая, что больше нет на свете двух огненных Хранителей.
— Бабушки?..
— Иди, собери всех, Ким, — тихо попросила Риша.
***
Ниилела с самого утра не находила себе места. Болели колени, застуженные зимой, только не в них было дело. Сидя за вышивкой, она перебирала в памяти имена детей, внуков, правнуков, гадая, что не дает покоя? И покачивала головой: не то, не то. Всё хорошо у всех, всё в порядке. Тогда что ж не так? Отец? Последнее письмо обнадеживало: здоров, крепок, словно еще одна вершина Янтора. Сестра? Нет, и с Альмой все хорошо, Аленто писал. И Сатор — с ним тоже всё хорошо, ведь совсем недалеко и ненадолго ушел, молодых дракко проведать в загоне. Тогда что же так тревожит, что никакого покоя нет?
Нить мерно шелестела, проходя сквозь ткань, иголка серебристой рыбкой сновала туда-сюда. Рука дрогнула, игла до крови впилась в палец, но Ниилела не почувствовала. По шатру разносился нежный прощальный перезвон, словно тонкие льдинки бились друг о друга, и стало темнее. Отбросив вышивку, забыв о больных коленях, Ния с криком подбитого акмену кинулась к столику, на котором стоял давний подарок Аэно и Кэльха, не веря, отказываясь верить в то, что это возможно. В шатер стремительно вошел Сатор, следом ввалился Ирмар, на ходу отряхивая испачканные руки.
— Что, ма... Мама?
Ниилела рыдала взахлеб, прижимая к груди стеклянный шар. Рыдала, не видя и не слыша ничего, пока Ирмар не схватил за плечи, тряхнув легонько. Только тогда подняла глаза, выдохнув единственное:
— Братик...
Шар выскользнул из разжавшихся пальцев, покатился по коврам, пересыпая по стенкам тусклый стеклянный песок. Сатор бережно принял жену в свои объятия, не зная, что сказать. Да и нечего было говорить.
— Отец? — Ирмар осторожно поднял бесполезную уже безделушку.
— Они ушли, — голос Сатора шелестел, как суховей по солончаку, бессильно и горько. — Хранители ушли.
***
Когда из Эфар-танна прилетели письма, ни Амаяна, ни Ниилела уже не плакали.
