Спаси меня от одиночества

Он сидел в тусклом приглушенном свете одной из комнат штаба как некий египетский сфинкс с головой орла. Тонкие губы большого рта то и дело норовили разъехаться в какой-то хищной, таинственной улыбке, а льдистые глаза, сужаясь, будто ставили цель прожечь дырку в собеседнике. Рядом, между ними, тихой запуганной тенью стояла Анна, услаждая исстрадавшийся слух лейтенанта русской речью. Но на нее он не смотрел. И на фрица он смотреть не хотел. Но отводить взгляд было бы ошибкой. Ивушкин не мог показать свой страх. И ему уже почти удалось внушить самому себе, что он не боится. Немцы – странные. Их повадки порой бесили до зубного скрежета, потому что слишком отличались от русских. Этот, как его там звали, Кляус-шмляус, почти всегда, наверное, по жизни выглядел так, будто что-то замышлял. Николаю приходилось напоминать себе, что они, вообще-то, на войне, тут и полагается иметь такие рожи. Ягер что-то вдохновлено лепетал на своем, и бедная Анна едва успевала переводить, но Ивушкин все же не смотрел ни на того, ни на другого. Не слушал. Зачем, если все уже решено. Они с мужиками бегут, по дороге, если получится, подхватывают Аннушку, и валят в родной мир звезды и стали. Как он хотел на родную землю, кто бы знал. Там и дышится по-другому – свободней. Там даже в окопе чувствуешь себя в безопасности, уверенно. Там умирать не страшно, зная, что не станет тебя – твоего убийцу тут же подорвут свои. Никому не суждено почувствовать себя победителем. Это война, здесь не бывает победителей и побежденных. Все эти огромные усилия, работа тысячи человек в штабах, в управлении, не стоят и трупа пропащего бродяги. Все решается не здесь, в теплых уютных кабинетах – а там, на поле боя. Кто сбежит, а кто останется. Они уже это доказали. Клаус наливает в бокал на треть и пододвигает Ивушкину. Хочется смахнуть бокал со стола – чтобы в дребезги, чтобы блядское немецкое вино испортило дорогущий ковер, но не по своим он правилам играет. Нужно держать марку. Коля пьет, перед этим с улыбкой как бы в тост поливая фрица милой довольно безобидной грязью. Аня все равно конфузливо переводит взгляд с одного на другого и переводит как надо. «На счастье». Ивушкин по улыбающемуся лицу фрица понял, что родная не подвела, хотя ему было бы все равно, если бы Анна передала его речь дословно. Пусть прочувствуют великий русский дух. У них мало времени. Нужно заручиться доверием немчуг хотя бы на короткое время, а дальше – как по накатанной. Ребята свое дело знают. Этот герр все равно будет держать ухо востро. Аннушка доложила о минах. Ничего, выйдут, как всегда, парадом. Красиво, чтоб все видели. Так, будто за ними будет наблюдать сам товарищ Сталин – а этого товарища подводить нельзя. Ивушкина с вечера подташнивает – то ли от здешней еды, хотя она была как раз довольно-таки приличной, то ли от вида радостно скалящегося Ягера, но он продолжает упорно лыбиться в ответ, словно от этого зависит его жизнь. В принципе, так и есть. Его и его товарищей. Клаус заметно расслабляется, потому что они встречаются в закрытом помещении практически один на один не первый вечер. Немец думает, что русский понял суть своего безвыходного положения, что до него наконец дошло – а значит, он будет сотрудничать без проделок. Ягер вполне убежден, что перед немецким дружелюбием после стольких тягот и перенесенных страданий в плену в лагерях никто не устоит. Ивушкин продолжает играть покорного мальчика, благодарно пьет предлагаемое дорогое пойло и позволяет себе почти искренний смех. Смех над немецкой глупостью и коварством. Да. Стоит отдать этому фрицу должное – по нему видно, что он просто очень хорошо исполняет свою работу. Просто отлично. Как машина. Его тридцатьчетверочка и то искренней в своих чувствах. Она стонет всем грузным железным телом и дрожит, когда ее прошивает снаряд. Порой Ивушкину всерьез кажется, что он чувствует ее боль – как чувствует боль каждого из своего экипажа. Из этой его маленькой сплоченной семьи. А потом за очередным обсуждением танковых маневров он неожиданно даже сам для себя выливает: – А вы кажетесь одиноким, Николяус. При этом он задумчиво смотрит на лежащую перед ним карту, а Анна рядом недоуменно водит зрачками и мнется, быстро обдумывая, перевести дословно или как-то смягчить. В итоге Ягер смотрит на нее требовательно, и она, опуская голову, быстро лепечет так, как есть, решая, что это все равно не ее вина – потому что все они болтливые, и в штабе об этом знают. – Und Sie scheinen einsam zu sein, Klaus. Клаус на мгновение замолкает и вскидывает брови. Улыбка меркнет, нависает странная напряженная тишина. Ивушкин поднимает на него взгляд – почти насмешливый, почти такой же задумчивый. Смотрит, как в глазах напротив зарождается нечто сродни гневу или раздражению – смотрит без опаски, так же спокойно, с едва заметно усмешкой на губах. Ягер щурится, сцепливает пальцы, локтями упирается в столешницу. И не сводит. Чертового. Взгляда. Это начинает напрягать – вернее, могло бы, если бы при этом фриц не напоминал Коле растерянного загнанного зверя, пытающегося разыгрывать агрессию. – Wirklich? (Правда?) – наконец произносит он. Ивушкин улыбается, будто говоря: «Все хорошо, вы мне и таким нравитесь». Естественно, скорее с сарказмом. – Йа. – отвечает лейтенант, подражая немецкому акценту и не переставая давить улыбку. На сей раз – искреннюю. Наверное, Ягер действительно выглядит для него слишком одиноким. Он постоянно один. Постоянно должен притворяться, строить из себя супер-главного. Ивушкин знает не понаслышке, что такое ответственность перед товарищами, ответственность за их жизни – но стоит сравнить его и Клауса… Экипаж Ивушкина – одно целое. Он с ходу дал понять, кто в нем главный, но даже если бы он выбыл из этой цепочки – экипаж бы не рассыпался. Их связывают не правила, а братские чувства, одна цель, одни эмоции, одна Родина. У Клауса же все это время был не экипаж – но подчиненные. Простые подчиненные, которые и шагу без приказа ступить не могут, и которых порой даже приходится уговаривать или заставлять выполнить этот приказ. Они не знают, за что борются и нужно ли им это. Нужно ли?.. А нужно ли Красной Армии сражаться против такого п р о т и в н о г о врага? Нужно, чтобы выжить. Это их цель, идущая из самых основ животных инстинктов – рвать другим глотки, но сохранить свою шкуру. Пропитайте эти инстинкты человеческой способностью чувствовать других людей, сопереживать, ощущать связь с ними – и получится непоколебимая воля к победе. Не только за себя – но и за родных. У Клауса не было родных – это видно по его глазам. Холодным, в которых даже веселость – это что-то поверхностное, напускное, быстропроходящее. Даже воля к победе диктуется простым эгоизмом, который в основе животного не заложен. Он не способен драться как зверь. Для этого нужны эмоции. Его главное правило: сохранять спокойствие и хладнокровность. – Warum hast du das entschieden? (Почему ты так решил?) – интересуется Ягер, не дождавшись ответа и откидываясь на спинку стула. Анна продолжает тихо лепетать между ними. – Вижу, – безапелляционно и уверено отвечает Николай, копируя позу немца. Ему сейчас уже совершенно не хочется смеяться, но он не может удержать себя от: – Ты поэтому так часто вызываешь меня к себе? Тебе нужен друг? – это должно было прозвучать с легкой насмешкой, как бы в шутку, но вместо этого голос лейтенанта скатывается до хриплого усталого тона. Анна молчит и смотрит на него с легким испугом и предупреждением пару секунд, но переводит дословно. Лицо фрица мрачнеет. Марку все же удержать не получилось. – Was für ein Witz… (Какой остряк…) – бормочет Ягер. Потом, все так же не сводя льдистых холодных глаз с оппонента, плещет в бокалы еще пойла. Толкает один бокал в сторону лейтенанта, другой в пару мгновений осушает сам. Едва заметно морщится, будто принял порцию водки. – Willst du mein Freund sein und die Einsamkeit befreien? (Хочешь побыть моим другом и избавить от одиночества?) – губы его на мгновение искривляются в подобии ухмылки. Ивушкин чуть хмурится, лицо его становится задумчивым. Он болтает вино в стакане, но не пьет, а потом решительно ставит на стол, как что-то ненужное, и прямо заглядывает в холодные немецкие глаза. Он устало упирается локтем в столешницу, запускает пятерню в отросшие волосы. Так панибратски. Словно пьет в компании давно знакомого товарища. А потом тихо так, донельзя уставшим хрипловатым голосом, будто распускается в пьяных откровениях о смысле жизни, замечает: – Все люди одиноки. Война сплочает и одновременно делает из них врагов. Как же… я ненавижу это. Ягер внимательно слушает перевод и смотрит только на опустившего голову лейтенанта. Снова щурится, не насмешливо и даже не подозрительно – как-то по-особенному, так что Ивушкин понимает: все схвачено. Получилось. Подтверждение этому он получает, когда под конец «переговоров» - в это время обычно Ивушкин и Анна покидали кабинет и расходились по своим ночлежкам, оставляя герра в штабе – Клаус просит Николая остаться, а Анну провожает холодным незаинтересованным взглядом, пока та неуверенно не скрывается за дверью. Ивушкину хочется спросить: как же мы будем понимать друг друга без нее? – но он молчит, с внутренним напряжением следя за действиями фрица. Тот проходит к столу, наливает еще бокалы. Николай хмурится и не берет, когда ему кивают на его сосуд, выжидая объяснений. Клаус долго не мигая смотрит на него странным непроницаемым взглядом, по которому нельзя понять, о чем тот думает или что, по крайней мере, испытывает. Холодная. Опасная. Сука. Спустя целую вечность напряженной тишины, разбавляемой только шумом крови в ушах, Ягер наконец подает голос. И то, что он говорит, сбивает с толку и даже немного пугает своей двусмысленностью и внезапным открытием того, что немец умеет по-русски. – Давай. – ломанно произносит он. – Избавляй меня от одиночества. И садится на стоящую в углу кровать, до этого как бы скрытую тенью плохого освещения. Ивушкин не видел и не трогал женщин даже невинно уже два года. Но разве это повод связываться с мужиками?.. Если подумать… это может иметь далеко идущие последствия. Но только Ивушкину сейчас решать, будут они для него в пользу или во вред. Сбегать сейчас, оставляя фрица ни с чем, когда он так рискует репутацией и – может, под парами своего этого пойла, хрен разберет – так милостиво предлагает заклятому врагу сблизиться – значит нагадить в собственную кормушку. В смысле, он дииииико подведет своих товарищей, если сейчас рухнет их план и так долго выстраиваемое хрупкое доверие между ними и этим отморозком, разве нет? …К тому же, чего таить – на войне с этим делом туго, и Ивушкину… тоже, в каком-то смысле, было одиноко. Он просто старался этого не замечать, заталкивая животные инстинкты кроме злобы и самосохранения куда поглубже. Вряд ли Кляус собирается убить его сейчас, когда через пару дней у Коленьки запланированный выход на немецкую публику в тридцатьчетверочке. Это было бы крайне неразумно, особенно для этих педантов. Какое-то время он строит из себя невинную овечку, несмело, крохотными шажочками приближаясь к кровати, откуда на него в плохо скрываемом ожидании и нетерпении воззрился Ягер. Но, когда до фрица остается не больше метра, резко приходит осознание, что нужно перехватывать инициативу, пока ею не стукнули тебя по башке и не свели все к излюбленной немецкой неловкости. Ивушкин резко делает широкий шаг, преодолевая оставшееся расстояние, и буквально наваливается на Ягера, на мгновение сбивая того с толку. Но не дает ему опомниться – сразу тюкается губами в чужой рот и сминает, сжимает, сдавливает одним только напором всякое сопротивление. Это как контратака. Только без предварительного толкового отступления. Фриц удивительно послушный – должно быть, действительно бедолагу доконало одиночество. В этот раз они обходятся совершенно без слов и могут понимать друг друга с полу-вздоха, без всяких посредников. ***** На следующий день с утра, когда Ивушкин возвращается в гараж с тридцатьчетверочкой, его уже поджидают в полном составе – среди своих ребят он видит даже Аннушку. У всех суровые лица, на каждом – неверие, подозрение, а у кого-то – пошлые понимающие ухмылки. И глаза по пять копеек. Потому что Коля даже не потрудился прикрыть пятнистую шею и выставил напоказ распухшие алые губы. Алые, как та звезда. – Считайте, что мы их ненадолго усыпили, – шепчет Ивушкин, приближаясь и не глядя никому в глаза. Хотя это не точно, но надо же как-то оправдаться. Позже он объяснит, что все это – во благо их дела, побега и в дальнейшем – на благо родины и победы. Но это был всего один вечер. Чтобы заручиться прочной поддержкой герра, он больше не должен строить отчужденность и допускать надменных усмешек в адрес немецкого «господина». Бедный немецкий офицер страдал от одиночества. Русский солдат всегда готов прийти на помощь нуждающимся. Разве нет?..