Поэма о разновидностях тьмы

1. Багряная, ножевая, карминная медь – цвет алой почки, кровеносных узоров, красная жизнь и красная смерть, воин умерший во время дозора, створки ранений, что сходятся и болят, если корову взрезает жрец, брюхо ее – это маковые поля, сердце – кипящий свинец. Тьмою, что тело пронзает – медленный яд, – ночью охотятся звери, отвечая на зов. Как губы разбитые больше не говорят, губы, не знающие больше слов, этой тьмой не идут – этой тьмой волокут ноги, пока она обгладывает их до кости, жестокая тьма сокрытой дороги, которая, если свернешь – не простит. 2. Оранжевая – тьма неведения, мягкая, на грани света. Шаг тигра, ступающий тихо по перепутьям лиан. Барханный песок, обжигающим солнцем нагретый, пустынный оазис, красивая сказка, обман. Это тьма, живущая в области осеннего леса. В его напитанных влагой стволах и листьях, янтарные смолы, туманная месса – все это таится во взгляде лисьем. Ты можешь ее увидеть – паутиной белесой эфир расшит, ловить всю жизнь как легендарного змея, а она все равно просочится и убежит, и ты незаметно уйдешь за нею. 3. Маргариновая, желтая, лимонная тьма. Как хлебная мякоть, застрявшая в глотке. Исходящая от луны, а в небе луна одна – по небесной глади движется ее лодка. Всепроницающие, всеобволакивающие лучи, нисходящие вниз тонкими половицами – в этой тьме неистово кто-то кричит – зверь ли невиданный, птица ли. Голос, рассеивающий тьму, плывущий во тьме – тьма как светом набитый ящик – тьма как сновидец, снящийся самому себе, сам себе во тьму кричащий. Шорох в ладонях, наполненный тишиной, птичьим именем, хриплым лаем. У маргариновой тьмы бок светлый, большой, и сновидец его кусает. 4. Эта тьма – темно-зеленый, нефритовый ящер. Заросли шепчутся, о чем-то с собой говорят. Влажный покров сердцевидной чащи – всякий входящий теряет себя. Где стеблетканная, быстрая нимфа одарит губами своей отравой – льются по венам зеленой лимфой — стелятся рощи, дубравы. Где едкий плющ хватает ростками плечи, где дерево каждое являет распятье, звери глядятся в глаза человечьи, руки и ноги тонут в горчичной мяте. Смолы спускаются вниз к корневищам, спрутами вглубь уходящим. Если ты в этой тьме – обретешь дом и пищу, то уже никогда не покинешь чащи. 5. Василек, запрятанный в жилах льдин — тьма обманчива, многомерна, красива — как чистейший топаз и нежный аквамарин сокрыты в снегах арктического залива. Ломкий хрусталь — тоскливый, тишайший — не таящий в себе никакой угрозы. Если только ты не корабль, идущий дальше сквозь увитые гребнем торосы. Если только ты не медвежий пасынок, возжелавший жира уснувшей нерпы. Васильковая тьма истории, что не рассказаны, высекает во льдах остервенелым ветром. Но еще голубая тьма — это небо, это вороний глаз, смотрящий в небесную кромку, это добытое из грибов сладчайшее млеко для первых шаманов и их потомков. Тьма, текущая в сильных реках — голубых и прозрачных — сомкнутых кем-то в кольцо. И если хочешь всмотреться, открой свои веки, но помни — так можно остаться слепцом. 6. В синюю тьму я и сам не единожды падал. Ровно как удивителен и невозможен – исполин, влюбленный в стальной корабль – синяя тьма была у меня под кожей. Кто в нее падал, тот видел разводы гжели, как снуют существа в подводном царстве, заплывал в пучину глубокой щели и мечтал во тьме навсегда остаться – паутиной венок в русальем теле, этой хрупкостью в мутно-стеклянных лопатках. Засыпать в переплетах морских растений – каждый раз как первый, такой же сладкий. Но корабль любить исполина не смеет – с его палубы падают туши и контейнеры с барием. Его глотка поет намного сильнее, чем звучат в глубине китовые арии. И если к киту прикасается мельница лопастей – исполин превращается в мясо. Тьма придонная – синяя пропасть и рот набитый соленой ряской. 7. Над сонной макушкой является демон Лапласа — он всполох пурпура и слиток индиго — из черной дыры спрессованной звездной массы его взгляд горящий мерцает дико. Он сказатель времен и двигатель вечного времени, он шутливый игрок, тасующий нано-карты, он пускает кометы лететь сквозь все измерения и знает движения каждого кванта. Он расскажет, что все повинуется его принципам, что в каждой частице сокрыто его уравнение — от теорий Эйнштейна до сюжета о маленьком принце, от диффузии сахара в чае до темной материи. Он будет хихикать и энтропию объяснять на палках — язык тягучий, интонация злая, — но в конце он придет к тому, что обычный цветок фиалки — это космос и есть, но никто об этом не знает. И когда ты станешь в небо смотреть зимою, так что начнет с головы соскальзывать шапка — это и будет твоей фиолетовой тьмою, это и будет твоей фиалкой. 8. Черная тьма никогда не бывала мертвой, как пустынны не были звездные тернии. Что в ней водится, может быть, уховертки? Может быть, длинные белые черви? Может быть, в ней пластами лежат народные сказки? Самые страшные, самые жуткие, самые долгие? Черная тьма настолько бывает разной, что врастает в хребет иголками. Плоть от плоти, живой — от гангрены, глаз от глаза — смотрящий от покрытого плесенью, в черной пасти черной гиены пропадает гниющее месиво. Стелются знаки от детских сапожек, цепью ведущие к брошенной всеми деревне. Может ли быть это тьмою или не может? Частью чего-то странного, дикого, древнего? Или она — это узость пещерного лаза, что полон уступов и острых наростов? Или она — звучанье осеннего вальса, где листья ложатся на мрамор погоста? Или она воплощает эффекты присутствия, сбоку когда мелькают и кошки, и мошки, и какие-то лапы, — словно из этой тьмы на тебя несутся черные линии и квадраты, и мчатся хищные черные птицы? Может ли быть, что тьма — это свет, который себя изжил? А на деле, она – всего лишь граница между когда-то умершим и когда-то живым. 9. Белесая тьма как грибные круги, которые ведьма в лесу сотворила, в чащобе горящие светом огни, туманом укрытая чья-то могила. Воздушные дыры от меткой стрелы, предчувствие силы в особенном месте. Как белая туфелька младшей сестры, с которой когда ты вы были вместе – с тех пор ты долго ее искал, но тебе почему-то никто не помог. Белесая тьма – это призрачный чей-то оскал и дымящий в низовье болотный торф. Она — это цвет, живущий в колодце, структурно похожий на сахар, любой, кто в него попадет — не вернется, обратившись серебряным прахом. Она, как сиянье, пришла с метеором – из мира другого, планеты, вселенной, – ты шепчешь молитвы в надежде убить ее словом, а вместо спасенья – покроешься тленом, как поле укроется листьями белыми, как вереск вберет в себя горькую влагу, так ты превратишься в лебяжии перья, упавшие наземь хрустальной бумагой. 10. Чтобы печати найти и все категории, придется запрячь для объезда волка, крылья стреножить и лапы совьи, но путь все равно будет слишком долгим. Слишком опасным, слишком безумным, слишком. Придется для этого стать царем, убийцей и вором. Но, куда бы ни шел, ты будешь лишним, словно среди грачей – один такой ворон. Много увидеть, много почувствовать, сделать – много, учиться видеть, слышать и отварить страшные зелья. Будет тянуться, петлять дорога, ты – становиться упорней и злее. Чтобы в конце ты дошел до купели, не отрицая правил ведения боя. Чтобы в конце ты достигнул цели и стал первозданной тьмою.