С тем, кого не любят, с тем, кого не жди

"Please say my name, Remember who I am , You will find me in the world of yesterday"

Люди очень много говорят и судачат. От них невероятное количество шума. Слушать их всех — все равно, что погружаться в очень глубокую яму, на самое дно, медленно и незаметно до тех пор, пока над головой твоей совсем не останется просвета, пока в душе не смажутся все краски, а глаза не перестанут видеть ясно. Баошань-саньжэнь очень не любит шум. Она стара, очень стара, но уши ее слышат четко — настолько, что она может различить хлопки совиных крыльев под покровом ночи, когда птица бросается на добычу. Глаза ее давно лишены яркости, но сохраняют прежнюю остроту. Она много лет не видит своего отражения нигде, кроме воды ручья или озера, но ей и не нужно вглядываться в свое лицо, чтобы знать о себе все. Ученики ее порой, полагая, что она не слышит их слов, говорят, что взгляд ее и цветом, и остротой похож на лезвие меча. Она никогда не вникает в мирскую суету, несмотря на то, что, если пожелает, может с легкостью обратиться к духам и собственным силам, чтобы выяснить все. На ее веку немало историй, когда члены ее клана не выдерживали жизни в отдалении от привычного уклада и уходили, возвращались в мир, в котором для нее уже давно просто нет места. У нее была ученица. Цансэ-саньжэнь — столь звонкая и яркая, что от нее порой болела голова. Характером юная заклинательница обладала несносным и неукротимым. Баошань-саньжэнь с самого начала ставила под большое сомнение то, что эта молодая дева сможет надолго задержаться подле нее, и не прогадала. Отпускала она ее с легким сердцем и никогда не вспоминала даже в собственной голове ни единым дурным словом, лишь тихо радуясь в сердце, что научила многому из того, что знала сама. Красотой ее сын уж точно пошел в нее. Впрочем, как и нравом. Он сам и не помнит, зато Баошань-саньжэнь порой не отказывала себе в удовольствии понаблюдать за ним, медитируя так высоко и далеко от него, что он не мог бы даже заметить стороннего присмотра. С самого начала на сердце почему-то было тяжело от взгляда на него. «Ждут тебя беды, которые сам же навлечешь на себя», — вздыхала Баошань-саньжэнь все эти годы, жалея иногда, что дитя не помнит почти своей матери, которая могла бы поведать ему, к чему приводит такая своенравная и мятежная внутренняя сила. Как и у матери, у него все получалось играючи. Сила, знания и стойкость сами шли к нему в руки, лились бесконечной рекой, затапливали своим изобилием, разрастаясь, как буйно цветущие по весне деревья. Все в нем было ладно и складно; люди видели в нем лидера, видели торжество разума и природных способностей. Баошань-саньжэнь улыбалась порой неосознанно, закрывая глаза и наблюдая за тем, как бурным горным потоком разливались где-то далеко внизу, в мире, чужая красота и молодость. Улыбалась, и улыбка застывала на ее губах гримасой боли, когда она думала: быть беде. Общество никогда не примет того, кто видит все вокруг как вызов самому себе, как никогда не дадут сорняки прорасти в своих объятьях алой паучьей лилии. Когда наступила тьма, Баошань-саньжэнь ждала ее у врат. Люди очень много говорят. Судачат, перемалывают ртом звуки, разносят сплетни и рассказывают небылицы — у кого какая краше. Баошань-саньжэнь устраивается ночью у горного озера прямо на каменистом берегу, бережно расправив немного изношенные, но чистые одежды до последней складки. Ей не хочется менять упругую тишину окутанной сном земли на суету и жужжание мира внизу, но она все равно закрывает глаза. Она слышит пересуды на постоялом дворе. «Вэй Усянь мертв! Старейшину Илина разорвали в клочья свои же мертвецы!» «Вот ведь верно: за все придет расплата! Говорят, его смерть была мучительной». «Надеюсь, его душа никогда не найдет пути назад». Тропа Тьмы широка и просторна. Но не было в истории случаев, когда она бы не приводила к погибели. Баошань-саньжэнь хмурит седые брови, открывая глаза и доставая из рукава палочку благовоний. Зажигает ее, глядя на взмывший в черноту тонкий белесый дым, запах которого немного успокаивает разум. Никто никогда не узнает истинной истории смерти этого человека. Знает лишь она, Баошань-саньжэнь, выбравшая уединение и поросшую бурным кустарником дорогу к безымянной горе. И он сам. Люди полагают, что, приняв решение уничтожить Стигийскую Тигриную Печать, Вэн Ин не осознавал всех последствий. Конечно же, осознавал. Конечно же. Ярость, гнев, боль, отчаяние, хранимые в самых потаенных уголках погибших душ, смешались тогда в одно кровавое месиво, заставившее их броситься на того, кто ими повелевал. Сделано это было осознанно и с полным принятием грядущего. Чернее горя Баошань-саньжэнь не видела до тех пор ни в ком. Как люди шагают с высоты, чтобы закончить свои мирские страдания, Вэй Ин разрушил то, что создал, это сосредоточение хаоса и тьмы, чтобы покончить со своими. И с чужими — насколько была возможность. «Ошибка твоя, дитя, заключается лишь в том, что ты всегда требовал от людей той же справедливости, что жила в тебе. И никогда не мог дать им возможности найти путь к этой справедливости самим», — думает Баошань-саньжэнь. — «Понимаешь? Ты готов был отвечать за свои поступки, но совсем не готов к тому, что с их последствиями придется встретиться кому-то другому. Кому-то дорогому твоему сердцу». Прямо как твоя мать, добавляет она внутренне, не позволяя этой мысли проникнуть дальше подсознания. Когда она вновь закрывает глаза, она слышит тихий звон затихающей струны, потревоженной очень чуткими руками. Ее собственная душа стремится к этому звуку, и от него окутывает таким отчаянием, такой тоской. Это «Призыв». Тело ее живо, но десятилетия, которые она посвятила уединению и медитации, позволяют откликнуться, не выдавая себя и не принося ответа. Это звуки струн гуциня. «Призыв» — мелодия сильная и влекущая, но под этими пальцами она не такая, как обычно: усталая, как подрагивающий шепот, зовущий кого-то по имени. Кого-то, кто никогда не обернется на этот зов. Баошань-саньжэнь прекрасно знает Второго Нефрита ордена Гусу Лань, юношу утонченного, строгого, высокой нравственности и морали. Такая истерзанная душа. Вместе с едва не перебитым тем страшным наказанием позвоночником в нем будто сломалось что-то внутри. Но он продолжает каждую ночь играть мелодии, зовущие и окликающие. Никто и никогда этого не видит, кроме нее, но она никому не расскажет. Ей и некому рассказывать. Кроме… «Он зовет тебя, дитя. Ты не откликнешься?». Четыре года прошло с той смерти. Ощущение, будто вечность. И что юноша играет на гуцине словно долгую полярную ночь от заката до утра. Надежда — чудовище, пожирающие человеческие души. Баошань-саньжэнь собирается вернуться в свое тело, когда что-то отвлекает ее, сменяя картинку вокруг, яркими цветными стеклами рассыпаясь в сознании. И это молитва. Запахи благовоний и чужой шепот. Она не может не слышать и не смотреть, потому что тот, кто произносит эту молитву, носит под ребрами рядом с сердцем родную для нее силу. Эта сила пылает в нем лесным пожаром. «Безрассудное мое дитя», — думает снова Баошань-саньжэнь, зная, что тот, к кому она обращается, прекрасно ее слышит. — «Часть тебя продолжает жить и после твоей смерти. Что-то самое светлое, верно? Подарок, сделанный тебе Небесами, от которого ты отказался во имя». Храм Предков Юньмэн Цзян. Темная и глубокая ночь стелется у дальних стен, как крадущаяся за птицей кошка. Лишь у самых табличек горит один тусклый огонь. Глава Ордена стоит на коленях, вглядываясь в начертанные чуть выше уровня глаз имена. Баошань-саньжэнь искренне и всей душой считает этих людей достойными всех почестей. «Мама, папа, я снова здесь». Баошань-саньжэнь слушает эту тихую молитву, видя перед собой прямую спину, но низко опущенную голову с выбившимися из заколки волосами. На руке — кольцо ярко-лилового цвета, как весенняя сирень. И такая боль в груди, где бьется знакомо, надрывно, просяще. Даже Баошань-саньжэнь теряется, не зная, как определить, принадлежит эта острая, истерзанная тоска силе, которая горит не в той груди, в которой зародилась, или все же сердцу этого юноши. И это заставляет ее удивиться впервые за многие-многие годы. Человек перед ней поднимается на ноги, чтобы пройти совсем немного и застыть, глядя прямо перед собой — на другую табличку, которая находится в стороне. Он стоит очень долго, но потом все же опускается на колени перед ней и зажигает палочки благовоний. «Брат». Баошань-саньжэнь нет нужды смотреть на имя, которое начертано на этой табличке. Она возвращается, глубоко вдыхая совсем другой, влажный и прохладный горный воздух, пропитанный запахом озерной воды и зажженных ею ранее благовоний, которые истлели больше, чем наполовину. «Сердца, что по тебе тоскуют… ты не откликнешься на их зов?». Ответом служит лишь шелест ветра в ветвях деревьев за спиной. Баошань-саньжэнь прикрывает глаза, слегка вздыхая. «Ты упрям даже после смерти, Вэй Ин. Ты не будешь помнить всего этого, если переродишься. Если жизнь твоя снова к тебе вернется. А пока здесь только я». Только я одна. Она молчит о том, что, в противном случае, для молодого господина Лань бессмертие будет не наградой за совершенствование тела и духа, а самым чудовищным проклятьем. Впереди и так девять страшных лет зова и тишины.