Смелее (Braver )

В этот раз двери нет. Нет четкой границы между «здесь» – воспоминаниями, коттеджем, тихим, пустым и фальшивым – и «там». В прошлый раз «там» было ярким, изменчивым и порывистым, его тело поддавалось с трудом, вся его реальность пошатнулась. Было странно контролировать свое собственное тело, слова лились слишком быстро, слишком поспешно: недостаточно времени для объяснений, для придания смысла этим секундам. Недостаточно времени. Его никогда не бывает достаточно. Прошлый раз показал, что он слишком много времени потратил на сожаления. А после этих мгновений, таких коротких, слишком коротких, он потратил ещё одну вечность на сожаления, запертый в темнице собственного разума. Потому что… что если он выразился недостаточно ясно? Что если Квентин не воспринял, не поверил в то, что Элиот пытался сказать? Какие ещё нужны доказательства? Персики и сливы,долбоёб. Я жив здесь внутри. Были выбраны не худшие слова. Но и не те, которые хотелось произнести. Почему бы, бля, просто не сказать: «Прости меня,я люблю тебя, мы подходим друг другу, я идиот, я не это имел в виду, я, нахрен, люблю тебя», – почему он не сказал это? Слишком поздно. Теперь времени для раскаяния более чем достаточно, вообще это место фактически было создано для раскаяния. Всё время мира для того, чтобы просто существовать, вспоминать и думать о том, что он мог бы сказать, но не стал. Было почти забавно, ведь это же он, Элиот. Элиот, который звучал выразительно даже под несколькими веществами сразу, раздавал многослойные намеки, едва ли задумываясь при этом, перешучивался с Марго часами, театрально и вычурно. И всё же, каким-то образом оставалось место для этих моментов. Моментов, когда он и под страхом смерти не мог произнести необходимые слова, а вместо этого чаще всего говорил нечто совершенно противоположное тому, что чувствовал. Моментов, о которых он в конце концов сожалел всю оставшуюся жизнь. Но в прошлый раз, «там», в тот момент он мог только надеяться, что не пожалеет. Взгляд, брошенный на лицо Квентина в последний раз, за мгновение до того как реальность стала ускользать, этот взгляд дал ему достаточно надежды на то, что жалеть больше не придется. Долгое время – слишком долгое, долгое настолько, что Элиот начинал думать, что Квентин не поверил ему, не разглядел Элиота за Монстром, а подбор слов не имел никакого значения – он просто ждал, сожалел и надеялся, чтобы затем снова начать сожалеть. Ожидание. Сожаление. Надежда. Сожаление. Этот взгляд Квентина. Попытки понять, закончится ли когда-нибудь ожидание. А когда ожидание закончилось, он не был готов. В этот раз двери нет. Нет ничего, через что он мог бы переступить. Никаких предметов, готовых олицетворять маску, которую он пытается сбросить, речевой блок, который ему нужно удалить. В прошлый раз Элиот посмотрел на ту дверь: ее знакомые неровности и потертости были словно очередной удар под дых – он подошел и переступил порог, всё это время пытаясь подготовиться, и всё равно облажался. В этот раз не было и того. Коттедж в его разуме темнеет, исчезает, а потом Элиот оказывается где-то ещё: стоит на ослабевших ногах, с головокружением и наполовину потерянным равновесием. Ощущения как при самом сильном в его жизни похмелье, он будто забыл, как управлять половиной мышц. Кажется, что его окружение материализуется вместе с ним, темнота на периферии зрения изгнана слишком ярким светом: вокруг люди, они смотрят на него и ждут, в атмосфере витает гнетущая неопределенность, которую он не пытается развеять. Люди, звуки, внезапная свобода – всё это чувствуется теперь удивительно чужеродным, он не может охватить всё сразу, даже и не пытается. В вихре ощущений, во внезапном шоке от перемен каким-то образом возникает четкая мысль: есть нечто, что ему нужно сделать. Лицо, которое отчаянно нужно найти. Попытки оглядеться заставляют голову кружиться сильнее, но оно того стоит: там почти все, уставились на него, будто бы неуверенные, на кого смотрят–все они живы несмотря ни на что. Он взглядом скользит по лицам, желая задержаться и задать все те вопросы, что накопились за эту вечность, новые и новыевсё ещёпроносятся в голове вытесняя предыдущие. Вот Джош, хмурый и настороженный…Кэди с широко раскрытыми глазами, стоящая рядом с Пенни… Джулия с протянутыми в надежде руками…и Марго… Марго. Марго. Элиот хочет Марго… он хочет раствориться в ней и забыть обо всём, притворившись, что у них всё в порядке, они в порядке, ведь они так хороши в этом. Ведь он может целый день задавать ей вопросы,а она будет их обходить так же ловко, как и он. Ведь он знает её, а она – его, и утешение, которое они могут найти в объятиях друг друга,несравнимо ни с чем. Но… пока рано… ведь там, дальше всех, неуверенно переминаясь, стоит… Квентин. Квентин,очевидно, всё ещё настороже: его лоб нахмурен, брови сведены, глаза внимательно прищурены, но излучают они значительно большее. Надежда, ужас, отчаяние, любовь: всё это находится в идеальном равновесии в один момент, и в хаотичном противостоянии – в другой. Квентин выглядит так, будто хочет убежать… будто хочет броситься ближе… будто боится выбрать что-то одно, готовый почувствовать боль, определенно последующую за этим выбором. Квентин. Внезапно Элиот застывает. Он выведен из строя, полностью, окончательно. Он не готов к этому, не готов облажаться снова. Он провел бездну времени запертым в собственной голове, думая о прошлом разе, о сказанных словах, о выражении лица Квентина, таком грустном, таком измученном, таком внезапно обнадеженном, испуганном, нерешительном и настороженном. О том самом выражении, что застыло на лице Квентина сейчас, прямо перед ним. Элиот вечность вспоминал и ненавидел это выражение, желал получить возможность его изменить, сделать что угодно, чтобы попытаться исправить всё. Исправить их. Четко сказать Квентину, о чем он действительно больше всего сожалел. Прошлый раз показал, что он не может и дальше избегать пугающих его событий. Всё, что следовало за воспоминанием о мозаике, за тем разговором, доказывало это. Он не может продолжать бежать от этого. Он и не хочет. Элиот знает, что никогда не сможет жить с ещё одним подобным сожалением. Он не может снова всё испортить, не может позволить собственным словам предать себя, только не сейчас. Он не может позволить себе снова сбежать. Кью, если я когда-нибудь выберусь… знай, что я стал смелее, потому что смелости научил меня ты. Слова не идут. Квентин всё ещёпристально смотрит на него испытующим взглядом, и Элиот чувствует, как бремя этого взгляда тянет его вперед, таща неподъемные конечности неотвратимо, словно морской прилив. Его ноги всё ещё чувствуют слабость, но всё равно двигаются, сначала медленно, затем – быстрее и быстрее. Вокруг него шепчутся, задают вопросы, делают что-то ещё – он не беспокоится об этом, не слушает, не останавливается. Ему нужно сделать только одно, исправить одну ошибку, и для этого никогда не будет лучшего времени, потому что прямо сейчас на лице Квентина всё то же выражение. Разбитое, смущенное, потерянное. Всё то, что Элиот оставил после себя. То, что он сможет поправить. Так что Элиот не медлит, его взгляд останавливается на Квентине, как будто пытаясь передать хоть что-то из множества тех вещей, за которые Элиот хочет извиниться. Нет ни слов, ни связных мыслей, только жгучая необходимость наконец-то просто выложить все карты на стол. Каждый шаг – всего лишь пара секунд, всего лишь очередной слабый вдох, стремящийся успеть за его грохочущим сердцем. Каждая секунда таит в себе новую вечность, приносит множество времени, чтобы передумать и отступить, пока ещё не слишком поздно, но он продолжает идти вперед, всё ближе и ближе, пока глаза Квентина не зажигаются надеждой, которой не было в них слишком долго. – Элиот, – Квентин выдыхает его имя, голос дрожит, но не от страха или неуверенности, в этот раз уголки его губ приподнимаются, а глаза расширяются.Он всё ещё не двинулся ни на дюйм, но ему и не нужно… …потому что Элиот движется ближе, достаточно близко для прикосновения, затем – достаточно близко, чтобы не получалось не прикасаться, достаточно близко для того чтобы его руки начали жить своей жизнью:скользя по коже, его пальцы двигаются по челюсти Квентина и находят путь к знакомой точке на затылке. Он останавливается лишь на секунду, достаточную для того, чтобы сбилось дыхание, чтобы их носы столкнулись, иэтот момент тянется так долго, что физическая боль появляется в груди, колючая и удушающая, жаждущая, чтобы их губы уже соединились… И они соединяются, жар поднимается по его телу, пытаясь избавить от холода и приблизиться к теплу губ Квентина. Они податливые и неподвижные поначалу – лишь малую часть бесконечной секунды – Квентин неподвижен, губы приоткрыты, но неотзывчивы, и этого почти достаточно, чтобы заставить Элиота передумать. Почти. Но есть и жар, огонь, растекающийся из его груди, опаляя кончики пальцев, его руки знают как притянуть Квентина ближе, и ещё ближе, когда он углубляет поцелуй. Никакой похоти и страсти, только отчаянная необходимость, просто послание, ответ, обещание. Элиот хочет вложить в него всё, хочет, чтобы отсутствующее пространство между их кожей стало проводником для каждой мысли, мелькающей в его голове прямо сейчас. Так много нужно сказать, за многое попросить прощения…и Квентин наконец-то отвечает, притираясь ближе к Элиоту. И теперь тут столько всего: он чувствует, как рука Квентина дрожит на его шее, как пальцы чертят на коже обжигающие линии прежде чем ухватиться за волосы, как губы впечатываются друг в друга открыто, поспешно, снова давая ощутить вкус друг друга, наконец честно, искренне и правдиво. Между ними не остается места, но этого всё равно недостаточно, так много нужно сказать, так много того, что Элиот хочет пообещать, снова и снова, миллион раз, если нужно. И каждая бесконечно малая, стремящаяся к нулю секунда, которую они проводят вот так, сплетенные вместе, ощущается будто обещание у них одно на двоих. Поцелуй не такой уж и долгий, но когда они отрываются друг от друга, Элиот вдыхает так, будто они целовались часами. Его трясет, ноги слабее чем раньше, но ему никогда не было лучше: боль в груди и где-то глубже никуда не делась, но теперь это хорошая боль, вроде той, что заставляет его хотеть ещёи ещё. Квентин поднимает взгляд, губы всё ещё приоткрыты, брови вопросительно приподняты, а его глаза проделывают это:сверкая и переливаясь эмоциями, они выглядят слишком болезненно, чтобы считаться хорошим знаком, но слишком полными любви, чтобы быть плохим. Элиот облизывает губы, делает ещё один вдох, позволяет руке упасть и потеряно ухватиться за рукав Квентина. Вопрос, требующий ответа сейчас, и он не собирается проебать и его. – Я просто… хотел убедиться, что ты в курсе, – говорит он медленно, каждый звук дрожит, но при этом полон решимости. Вопрос всё ещё читаетсяво взгляде Квентина, обжигающем, отчаянном. – Что я идиот… и иногда я говорю совершенно глупые вещи, которые на самом деле не имею в виду…прости меня. Его пальцы сильнее сжимают рукав, снова хочется быть ближе к Квентину, коснуться – но пока рано, потому что есть слова, которые должны быть сказаны. Квентин уставился на него, кусая губы, а надежда в его глазах ярче, чем когда-либо, но она блекнет от тени страха, малейшего следа сомнений. Этот взгляд – теперь лишь их след. Элиот никогда больше не хочет видеть его на лице Квентина. – Я был так неправ, – говорит Элиот, и слова безудержно льются из его рта, – Я люблю тебя. Он говорил это Квентину и раньше, но никогда не вкладывал столько смысла, никогда за этими словами не стояло так много эмоций. Никогда раньше он не говорил так честно, так доверчиво, так совершенно и абсолютно бесстрашно. Улыбка расползается по лицу Квентина, как солнечный луч зажигается в глазах и прогоняет остатки сомнений. И это, думает Элиот, улыбаясь во весь рот, смеясь, и приближаясь для нового поцелуя, это то выражение, которое он желает видеть на лице Квентина каждый день до конца своей жизни.