Чертово «после»

«Сила человеческого духа заключается в способности с интересом и оптимизмом смотреть в непредсказуемое будущее. Это вера в то, что из любого затруднительного положения найдется выход, а все разногласия можно разрешить». Беккет Бернард «Если Вы опустили руки — не отчаивайтесь, под ногами обязательно найдется что-то чудесное, не бойтесь поднять. Если будет тяжело и страшно, важно почувствовать, как Вам становится легко и понятно, что теперь делать». Серж Гудман «Человек — все равно, что кирпич; обжигаясь, он становится твердым». Джордж Бернард Шоу

Она просыпается среди ночи, тяжело дышит, в ушах стоит нечеловеческий рык Сивого. На долю секунды оборотень мерещится в густых тенях комнаты. Лаванда замирает, словно под тоталусом, крик застывает где-то в горле; она задерживает инстинктивно дыхание, а через секунду с досадой прищелкивает языком и морщится. Накативший так внезапно страх улетучивается: в комнате пусто; перед сном Лаванда сама зачем-то задернула тяжелые шторы. Несколько минут, пока сердце загнанно стучит в груди — тудум, тудум, тудум, — она видит все в сером цвете. Спонтанная трансформация, так себя проявляют звериные инстинкты. Как-то Лаванда подошла в таком состоянии к зеркалу и проревела всю ночь, называя себя чудовищем: ее глаза не были человеческими. Мысль о том дне вызывает сухой смешок. Всего-то ночь. Когда она пришла в себя в Мунго после укуса, то ревела неделю и отказывалась принимать гостей, есть и говорить. И успокоилась, только увидев свое отражение: истерика никогда ей не шла, Лаванда просто не умела плакать красиво, как Селестина Уорлок. Она покрывалась пятнами, веки опухали, а глаза становились тусклыми. Пришлось взять себя в руки. Лаванда откидывается обратно на подушку. Глаза она не закрывает — рассматривает сияющие звездочки на потолке, зачарованном еще в детстве. Не как в Большом зале Хогвартса, но безумно красиво. — Ты мигай, звезда ночная! — шепчет почти беззвучно, успокаивая себя. Единственный оборотень в комнате — сама Лаванда. Заснуть не получается. Только когда звездочки начинают медленно таять, Лаванда понимает, что уже утро: так и не отдохнула толком, только тело затекло. Она переворачивается на бок, прикрывает глаза, но все равно не спит. Слушает дом, дыхание спящих родственников, улицу за окном. Лаванда встает раньше всех в доме, одевается, стараясь не смотреть в зеркало. От красоты ничего не осталось, она словно бледная тень себя же, к тому же, еще и обезображенная шрамами. Спустившись, она тихо готовит завтрак на кухне. Мать застывает на пороге, когда уже все готово: стол накрыт, Лаванда домывает свою тарелку, отчаянно делая вид, что не заметила, как у матери екнуло сердце. Да, они были одной семьей. Ей говорили, что ничего страшного не случилось. Но никто больше не заходил в ее комнату… Все было теперь по-другому. Лаванда готова побиться об заклад, что никто даже не понимает, не осознает этого. Родители думали одно, искренне верили в то, что говорили, но… инстинктивно реагировали на нее как на угрозу. Еще одно доказательство, что она стала монстром. — Лави… — тихо начинает мать. Лаванда замирает на секунду, убирает тарелку в сушилку и, вытерев руки о кухонное полотенце, поворачивается. — Я вернусь вечером. — Она просто не дает матери шанса еще раз солгать. И мать — явно сама этого не понимая — облегченно вздыхает. Правильно, никому в доме она не нужна. И никто не хочет оставлять ее наедине с братом. Лаванда просто уходит. Сначала в свою комнату, а после, накинув мантию, быстро сбегает по ступенькам и захлопывает входную дверь. Первым делом она идет в Министерство. Не то чтобы Лаванда была обязана, но ей нужно так или иначе отметиться в реестре: рекомендовано приходить раз в полгода, чтобы не иметь проблем. А этого Лаванде совершенно не нужно. Это занимает все утро — очереди, бумаги, косые взгляды. Стандартные предупреждения, как проводить полнолуния, напоминания об аконитовом зелье. Лаванда слушает вполуха, все слова как белый шум: вокруг слишком много людей. И это выматывает, снова становится не по себе. Ее бросает в холодный пот, сердце колотится как сумасшедшее, дышать совершенно нечем. Лаванда держится на чистом упрямстве: еще чуть-чуть, еще немного. Поставить подпись, получить нужные бумаги и после убраться оттуда подальше. Она не думает, где проведет остаток дня. Просто идет в Лютный — там как-то поспокойней — и бродит по темным, больше похожим на крысиные норы, переходам. Лаванда отпускает себя, зная, что магов тут не так много, а другие существа не воспринимаются ею так остро. Тут дышится свободнее. Не в буквальном, конечно, смысле, никому в Лютном не дышится: воздух спертый, слишком узко, все нависает… Но дурнота постепенно сходит на нет. После приступа в Министерстве одежда насквозь промокла и неприятно липнет к телу. Ничего поделать Лаванда не может: возвращаться домой она не собирается, впереди целый вечер. Она собирает скудные объявления о работе, заходит в лавки, но даже тут, в Лютном, не особо нужны оборотни. «Давай, соберись!» — подбадривает она про себя. Неважно, воевала она или нет, была ли ранена. Лаванда Браун — не Гермиона Грейнджер, не Гарри Поттер. Ее имя ничего ни для кого не значит. Имеет значение только то, что она оборотень. Вот что бывает с хорошими девочками после… после всего. Лаванда кривится, отступает, не сопротивляется, позволяя выставить себя из очередной лавки: борьба утомляет. Уже устала она барахтаться в этих вечных отказах, но ничего не поделаешь. И после, пробираясь через Косую аллею, Лаванда хочет одного: оказаться в своей комнате. Подальше от магов, ото всех, кто смотрит с жалостью. И нелогично — подальше от семьи. Она почти бесшумно проскальзывает мимо гостиной, где собрались все — родители и брат, — сразу наверх, запирается в комнате, скидывает пропахшую улицей мантию. Включает душ и сидит в углу на холодном полу, пока вода течет и течет. У Лаванды даже не остается сил плакать, она просто утыкается лбом в колени и не слышит ничего, кроме капель. Не хочет слышать. Кажется, кто-то — должно быть, мать — стучится в дверь, но Лаванда затыкает уши. Просто еще один неудачный день, убеждает она себя. Получается плохо. За окном уже совсем темно, когда она все же выходит из ванной. В доме тихо, кажется, все спят. Проверять не хочется, но желудок предательски урчит. Приходится накинуть халат, закрутить волосы. Лаванда открывает дверь и замирает: на пороге мать оставила поднос с уже успевшей остыть едой. Лаванда забирает поднос и закрывает плотно дверь. Ставит его на прикроватный столик. Стоит разогреть, но палочка, как помнилось, была где-то во внутреннем кармане мантии. Когда она ей в последний раз пользовалась? Лаванда даже не уверена, что палочка будет слушаться: каждый раз, стоит взять ее в руки, кажется, что что-то взорвется. И иногда в голову лезут мысли, что это просто бесполезный кусок дерева. Свои реакции Лаванда не понимает, но ничего не может с собой поделать. Палочка действительно в мантии, во внутреннем кармане. Лаванда делает глубокий вздох, вытаскивая ее. Она покрепче сжимает рукоять, наклоняет голову, словно слышит что-то, по спине пробегают мурашки. Медлит, ожидая непонятно чего. А потом взмахивает палочкой и произносит заклинание. Ничего не получается. Она снова чувствует дурноту. Становится тяжело дышать, руки трясутся; Лаванда скрипит зубами. Еще одна попытка требует усилий: приходится буквально переступать через себя, через «не могу». Снова и снова, пока наконец из палочки не дует теплый ветерок. Слабый, но это уже что-то. В итоге Лаванда ест все холодным: разогреть нормально не удается, а выходить из комнаты не хочется. В общем-то, и холодным неплохо, не считая того, что мясо она любит теперь слабой прожарки, можно сказать, с кровью. И уже после, сложив пустые тарелки на поднос и поставив его обратно за дверь, чтобы с утра пораньше отнести на кухню и все помыть, Лаванда замечает на полу у мантии сложенный вчетверо клочок пергамента. Она осторожно, словно он может превратиться в соплохвоста, наклоняется и поднимает бумажку с пола. Принюхивается чисто на инстинктах, но нет, ее нечеловеческое чутье ничего не распознает. Пергамент как пергамент, ничем не выделяет. Лаванда опасливо его рассматривает не разворачивая, раздумывает, кто и когда подсунул — других мыслей, откуда он взялся, у нее нет. В Министерстве? Тогда Лаванде было плохо и она мало понимала, что происходит вокруг. Подписывала эти унизительные бумажки, ждала появления записи в реестре… Или нет? Может быть, позже, уже в Лютном, или когда она пробиралась по Косой аллее. Собственные медлительность и страх начинают раздражать. Не полночи же гипнотизировать клочок взглядом, ничего не делая больше? Лаванда кривится, решительно разворачивает пергамент. И хмурится. Должно быть, это чья-то глупая шутка. Лаванда недоверчиво крутит листок, осматривает со всех сторон. Без толку, там пусто. Ни словечка, ни цифры. Может быть, она сама когда-то сложила чистый пергамент и забыла, а сейчас он выпал из кармана. Она яростно сминает его, поддаваясь порыву. И закидывает в угол не глядя, подальше от себя. И ложится спать, впервые засыпая почти сразу же. Хорошим сном это вряд ли назовешь: Лаванда проваливается в темное, вязкое, больше похожее на кошмар сновидение, где есть тяжелое дыхание, которого она уже не успевает испугаться, и бег в никуда. И снова она просыпается в холодном поту, привычно лежит до рассвета, неохотно встает, принимает душ, завтракает, моет посуду. Сбегает от матери в свою комнату. И, переодеваясь, натыкается взглядом на смятый пергамент. Странный листок не идет из головы. Что-то же он должен означать? Все в жизни что-то значит. Поддаваясь очередному порыву, она поднимает его, расправляет. И после недолгих раздумий прикрепляет к зеркалу. Получается не с первого раза. А после, отступив, Лаванда неохотно рассматривает себя и не узнает. Серовато-зеленая, болезненного вида кожа, черные круги под глазами, сухие потрескавшиеся губы и безжизненно повисшие волосы. Вот она теперь какая... Она тянет руку, почти касается холодного зеркала, но замирает из-за стука в дверь. — Лави! — осторожно зовет мать. Лаванда жмурится, сжимает руку в кулак, так и не дотронувшись до отражения в зеркале. Сжимает так сильно, что ногти впиваются в ладонь. Боль отрезвляет, приводит в чувство. Вдох, потом выдох. Лаванда заставляет себя выпрямиться, отвернуться от зеркала. И приоткрыть дверь. — Да, мам? — Там твои… — мать запинается, словно не может подобрать слова, — друзья пришли. Друзья. Внутри все холодеет при мысли, что к ней кто-то пришел с утра пораньше. Наверное, она должна была обрадоваться, но вместо радости ощущает только недоумение и досаду. Ее не надо жалеть, не надо гладить по плечу и говорить, что все будет хорошо. Хорошо — не будет. А эти визиты и неловкие попытки показать, что ничего не изменилось, только подчеркивают, насколько все стало другим. Лаванда почти все это озвучивает, почти захлопывает перед носом матери дверь. Она никого не звала, и не ее проблемы, что гостей надо развлекать, она не обязана… — Лав-лав! — только этот возглас останавливает ее, заставляет смолчать. Мать отступает в сторону, прячет глаза. И ее место перед дверь занимают Парвати и Падма. Лаванда смотрит на обоих, пытаясь понять, как так получилось, что она не услышала их. Хотя понятно как: она просто не хотела слышать. — Как дела? Мы заходили вчера, но тебя не было. Твоя мама сказала, что ты ушла куда-то по делам и до самого вечера, мы хотели подождать, но подумали, что ты слишком устанешь и не захочешь с нами разговаривать… Это раздражает. Парвати говорит на одном дыхании, не замолкая ни на секунду. Приходится отступить с прохода и впустить их в комнату. По сравнению с сестрой, Падма более спокойная: осматривается, одергивает Парвати за рукав, словно бы призывая помолчать. Только вот Лаванде обе они все равно кажутся незнакомками. Они устраиваются на заправленной кровати. Она чувствует неловкость, не знает куда себя деть, но Парвати, кажется, не замечает ни скованности, ни молчания Лаванды. Она говорит, говорит, говорит… Что-то об одноклассниках, Поттере, Уизли, о поездке в Индию — какую уже по счету, — о последних новостях вообще. В какой-то момент Лаванда просто отключается от этого волшебного горшочка, из которого неиссякаемым потоком льется информация. Кивает, кажется, даже в такт, поддакивает, старательно не смотрит в глаза: блуждает взглядом по комнате, стараясь не останавливаться надолго ни на одном предмете. — ... пригласили? Вопрос Падмы вырывает из собственных мыслей. Лаванда моргает, пытается понять, что от нее еще хотят, смотрит непонимающе. И это молчание явно заставляет Падму нахмуриться. — Тебя тоже пригласили? — терпеливо повторяет Падма. И кивает в сторону зеркала. Лаванда оборачивается в ту же сторону, пытаясь понять, о чем она вообще. — Пергамент. — А что с ним? Теперь молчат обе сестры. Лаванда оборачивается, смотрит сначала на Падму, потом на Парвати. Но они и не думают объяснять. Это раздражает, даже больше, чем постоянная болтовня. — Что с листком? — приходится повторить Лаванде. Парвати не выдерживает ее взгляда. — Говорят, — начинает она, рефлекторно складывая руки перед собой в защитном жесте. Парвати слишком серьезна, что ей не свойственно. Лаванда полностью сосредотачивается на ней, на ее словах. — Говорят, что люди пропадают… — Тела находили? — перебивает Лаванда, становясь больше похожей на себя прежнюю. Но Парвати только кривится и мотает головой. — Все живы, не думай, на Косой аллее не продохнуть бы было от авроров, — в голосе Парвати слышится досада. — Никто ничего сказать не может. Только про листок пергамента… Это какой-то тайный знак вроде бы. Я не знаю. И не надо так на меня смотреть! Парвати взмахивает рукой, передергивает плечами. Лаванда наблюдает за ней, нахмурившись. Ничего не понятно, ей даже кажется, что это просто какая-то шутка, придуманная Падмой и Парвати, чтобы ее… Чтобы ее что? Лаванда не может ответить. И просто переводит тему. Лучше пусть Парвати снова улыбается и изливает из себя последние сплетни и новости, чем… вот это все. — Может быть, чаю? — наверняка мать уже заварила, да и перекусить было бы кстати. — Нет, мы, наверное, пойдем, — за обоих отвечает Падма. И Парвати следом за ней тут же повторяет: — Да-да, мы пойдем. Лаванду не покидает ощущение, что они просто убегают. То ли от неудобных вопросов, то ли от диалогов, которые на самом деле монологи одной Парвати. Лаванда провожает их до двери, гадая, в чем причина. Уже на пороге Падма хватает ее за запястье, заставляя посмотреть в глаза. — Будь осторожна. — Она произносит это одними губами, даже свои чутким слухом Лаванда едва улавливает, скорее даже угадывает, что Падма говорит. — Пожалуйста! Лаванда хмурится, вытягивает свою руку. И смотрит, как сестры уходят. Падма оборачивается еще раз, смотрит с непонятными чувствами на дверь: Лаванда видит это в глазок. Она чувствует себя неловко и из-за слов Падмы, и из-за того, что слушает ее сердцебиение, пока оно не стихает. Только когда Парвати и Падма окончательно уходят — аппарируют за углом, — Лаванда находит в себе силы оторваться от двери и идет в свою комнату, запирается в ней. Она не может перестать думать о листке, о предупреждении, что в волшебном мире снова что-то происходит и она опять в гуще событий. Эта мысль почти приводит ее в ужас: Лаванду буквально колотит от осознания, что даже сейчас — небезопасно. Все тщательно выстроенное самообладание трещит по швам, она снова паникует, мир вокруг становится серым. От страха она не может нормально дышать. Она запирает дверь, включает свет и сжимается в комочек за кроватью, в углу. Вся одежда мокрая от пота, сердце стучит как сумасшедшее, перед глазами плывет. В какой-то момент Лаванда просто теряет сознание. Приходит в себя она только ночью. На полу холодно, зато свет все еще горит. Она стаскивает с себя одежду, выключает лампу и укладывается в кровать, стараясь не смотреть в сторону прикрепленного к зеркалу клочка пергамента, даже не думать о нем. Ночью ее снова мучают кошмары. Лаванда не завтракает — ее мутит. Она собирается, накидывает на себя мантию и, сухо попрощавшись со всеми, уходит опять искать работу. И возвращается только под вечер, полностью вымотанная. Как бы Лаванда ни старалась, в этот раз избежать общения не удается. Мать подкарауливает ее у дверей, заставляет сесть на кухне, дает в руки чай и какую-то сдобу. Лаванда слишком устала, чтобы сопротивляться. — Твоя подруга снова заходила. Передала пирожки, сказала, что испекла их сама. — Лаванда не реагирует, даже не понимает, о чем пытается поговорить ее мама. Намекает, что она плохо готовит? Не так давно она была абсолютно уверена, что готовить будет домовой эльф. Думала, что выйдет замуж, например, за Рона. У них будет свой домик, детишки… Уже не будет ничего. Ей хочется кричать, перебить все на этой кухне. Но вместо этого Лаванда молчит. — Вы же, кажется, с первого курса дружите… Она не произносит ни единого слова в ответ, размешивает ложечкой воду, подкрашенную чаем из пакетика — никакого сахара она не добавляла. И откусывает от пирожка как раз тогда, когда мать произносит: — Лави, может быть, стоит обратиться к психологу? Лаванда давится, натужно кашляет. И даже не вопрос тому причина. Нет, ей дела не было до какого-то там маггловского доктора, если она правильно помнила. Силком-то точно никто не мог ее затащить куда-либо. А если понадобится, она найдет способ избежать. Должна найти… Но чертовы пирожки… Лаванда буквально залпом проглатывает все содержимое чашки, но рот все равно горит и из глаз льются слезы. Сколько Парвати — или все же Падма? — положила в них специй? — Это не значит, что у тебя не все в порядке с головой, — торопливо говорит мать, приняв, видимо, ее реакцию на свой счет. — Просто ты видела слишком многое и… — Мама. Нет, — отдышавшись, обрывает ее Лаванда. Она отодвигает пустую чашку, надкушенный пирожок. Ее мучает вопрос, специально ли столько пряностей добавили или просто забыли, что для остальных эта еда очень острая. А оборотню так и вовсе обоняние отшибает. Нестерпимо хочется чихать. На мать Лаванда не смотрит. Снова возвращается усталость после очередного потраченного впустую дня. И она снова просто сбегает в свою комнату, закрывается за ненадежной дверью. Принимает душ и идет спать, не глядя на чертов мятый пергамент. Видимо, она настолько вымотана, что нет ни кошмаров, ни обычных снов. Она просто проваливается в темноту, а потом открывает глаза нисколько не отдохнувшей. Против обыкновения идет в ванную, а потом, приведя себя в относительный порядок, смотрит в зеркало. Ничего не изменилось, чуда не произошло: кожа серая, щеки впалые, под глазами синяки, да еще и шрамы. Красавицей ее не назовешь, слишком изможденная и болезненная на вид. Она проводит кончиками пальцев по рубцам на щеке и шее. На мгновение Лаванде кажется, что перед ней в зеркале Сивый. На нее тянет его отвратным дыханием, кажется, что вместо капелек воды — его слюна… Лаванду перекашивает, приходится облокотиться на раковину, чтобы не упасть. Она пытается дышать ровнее, зажмуривается. — Тебя нет, ты не существуешь… — шепчет она. Становится легче через минуту. И, выдохнув, не открывая глаз, Лаванда включает воду и плещет себе в лицо. Потом она старательно вытирает кожу, не глядя в зеркало. Его стоило вообще занавесить, а еще лучше — снять. Эта мысль так заманчива, что, вернувшись в комнату, именно это Лаванда и делает: вытаскивает всю косметику, все крема, сваливает их в кучу на кровати и отодвигает трюмо от стены. В воображении это гораздо легче, в реальности она успевает взмокнуть, парочку раз зацепиться об угол, едва не перевернуть трюмо. Лаванда критически осматривает комнату. И следом за косметикой на кровать летит одежда из шкафа, пока полки полностью не пустеют. А затем она с трудом передвигает шкаф, получается сдвинуть его всего на полметра, а потом Лаванда просто приваливается к стене в изнеможении. Снова не получается, снова все идет не так, как она хочет… Она издает злой вопль, с силой бьет пяткой по полу и, съехав на пол, зажмуривается. Мерлин, зачем только ее спасли тогда!.. И снова стук в дверь. — Лави, все в порядке? — слышится из коридора взволнованный голос матери. Она молчит. Только мысленно, не открывая глаз, прокручивает ответ: «Нет, не в порядке! Все давно уже не в порядке!». Мать стучит снова и снова, чтобы не слышать, Лаванда закрывает уши и кричит: — УХОДИ! За дверью все стихает. Она упирается лбом в колени, слушает удаляющиеся шаги. Сейчас она как никогда близка к тому, чтобы сдаться и все бросить… От таких мыслей по спине пробегает холодок, но она уже устала бороться. Лаванда так погружается в самосожаления, что осознает, сколько времени, только когда в дверь снова стучатся. — Лаванда? — доносится через дверь неуверенный голос Падмы. — Можно войти? Она не отвечает. Проходит минута, Падма снова стучит, зовет ее. А потом вопреки всем ожиданиям входит в комнату. И снова зовет. — Лав-лав?.. Нет и шанса, что Падма просто уйдет. Лаванда понимает это очень отчетливо, иначе та бы вообще не зашла. Да и ожидаемого запаха страха нет: Падма не боится. — Что? — с усталостью отвечает Лаванда. Она поднимает взгляд на Падму, хочет выставить ее за дверь. Та не отвечает, рассматривая хаос в комнате. А потом все так же молча делает несколько шагов вперед, поднимает с пола чертов мятый пергамент. Видимо, слетел с зеркала. — Знаешь, это нормально. — Что нормально? — Не желать ни с кем разговаривать. Не понимать, как остальные могут жить дальше. Бояться. Падма кладет пергамент на кровать, берет из кучи неизвестно как там оказавшийся журнал — кажется, он был спрятан где-то в шкафу. Лаванда не совсем понимает, к чему все это, что именно Падма хочет доказать. Та подносит журнал к лицу, так чтобы обложка была обращена на Лаванду. Оттуда смотрит Селестина Уорлок. Смутно припоминается, что это «Ведьмин досуг», потертый выпуск за 1992 год с интервью певицы. Уорлок подмигивает с обложки, изгибается, закидывает свое боа за плечо. Само воплощение женственности и жизни. — Лав-лав, я не понимаю, что творится в твоей голове. Лаванда вздрагивает. На долю секунды ей кажется, что это говорит Селестина Уорлок. Глупость конечно, фотографии не говорят, как и обложки журналов. Просто это Падма зачем-то… Падма решительно откидывает журнал в сторону, пересекает комнату и наклоняется вперед. Одной рукой она опирается о свою же затянутую в джинсу коленку, вторую — подает Лаванде. Не сомневаясь, не боясь, словно ничего и не произошло, словно они, как и раньше, подруги. Лаванда ждет, не решаясь ее коснуться. По спине пробегают мурашки, снова подступает паника, и еще чуть-чуть, и снова лицо перекосится от частичной трансформации. И, будто почувствовав, Падма наклоняет голову и мягко добавляет: — Все в порядке. Словно перед прыжком в воду, Лаванда задерживает дыхание. Она сама не понимает, чего именно боится, но в очередной раз переступает через это, заставляя себя ухватиться за руку подруги. Падма тянет на себя, помогая подняться. — Ну что, меняем обои, переставляем мебель? — Лаванда молча наблюдает, как Падма закручивает распущенные волосы в хитрую прическу, закрепляет их какой-то странной заколкой с кисточкой на конце. Как осматривает комнату, явно прикидывая объем работы. — Зачем?.. Она не уточняет, оставляя за Падмой право додумать. Та усмехается, просто сжимает ее ладонь в своей руке. И молчит, сосредотачиваясь на комнате. Словно ответ настолько очевиден, что не нуждается в озвучивании. Это слишком странно, чтобы всерьез обдумывать. — Как насчет зеленых стен? Сделаем на них рисунок леса… — согласие Лаванды не особо нужно на самом деле. Энергичность Падмы позволяет просто плыть по течению. Дать ей все решить, позволить себе передышку, а после уже думать. Лаванда даже не пытается помогать, отступает, не мешая Падме. Та энергично взмахивает палочкой, передвигая все в разные стороны. — Я хотела убрать зеркало… — только и говорит Лаванда. Падма хмыкает, кивает. По сравнению с сестрой она кажется совсем другой, слишком спокойной и уверенной. Непривычно тихой: никаких новостей, никаких сплетен. Лаванда прислоняется спиной к двери: там она точно не будет мешать. И так увлекается наблюдением, как все вокруг движется, парит, меняется, что не сразу понимает, о чем Падма спрашивает: — Так что, зелеными? — В комнате нет никаких подсказок, что она может иметь в виду. Пока Падма с очень раздражающим смешком не говорит: — Стены зелеными делать? Лаванда кривится, но кивает. Почему бы и нет? Она хотела перемен, так почему бы не довериться подруге? — Знаешь, раньше ты бы все уши уже мне прожужжала о будущем концерте «Ведуний», — как бы между прочим говорит Падма. Лаванда пожимает плечами. Старые обои отлепляются от стен и сворачиваются в ровные рулоны, которые Падма трансфигурирует в белую ткань, чтобы аккуратно накрыть поставленную в середину комнаты мебель. — А сейчас ты даже не спрашиваешь, где будешь спать. Падма оборачивается, смотрит ей прямо в глаза. По спине пробегают мурашки, и в душе вновь поднимается раздражение. Лаванда едва может это контролировать, да и не особо хочет. — И где же я буду спать? — с вызовом спрашивает она. — Думаю, в своей кровати. И злиться тоже нормально, — спокойно отвечает Падма. Лаванда смотрит на нее исподлобья. — Кровать просто накрыта, чтобы ее краской не залить. Пойдем, чай попьем? Я бы не отказалась и от обеда, но не очень удобно напрашиваться, да и ты все утро только и делаешь, что пыхтишь и едва ли не рычишь. Слушай, все оборотни такие? Как это вообще... Вот оно. Лаванда едва ли не стонет: опять Падма переключается, стоило привыкнуть к ее сосредоточенности на магии. — Могу укусить в полнолуние! — огрызается она, на что Падма только фыркает, явно пропустив угрозу мимо ушей. Это настолько раздражает, что хочется встряхнуть ее как следует, сделать что-нибудь, чтобы она осознала, что это не шутки и не игрушки. Что нельзя вот так вот… — Лав-лав, пойдем пить чай. Ты расскажешь про этот пергамент. Я помолчу, чтобы не действовать на нервы. Твоя мама говорила, что ты устраиваешься на работу… Лаванда издает стон: удивительно, что Падма так долго молчала. Но все же соглашается. И на чай, и на разговор. И спустя десять минут они сидят уже на кухне, у каждой в руках чашка с чаем, чаинки вьются на дне. На столе ровно посередине — мятый пергамент с надорванным краем. Лаванда не торопится рассказывать, а Падма не задает вопросов, ждет. Чтобы начать, нужно собраться с мыслями, которые как назло совсем не о том. Лаванда думает, что именно этих встрясок ей и не хватало, именно вспышек раздражения и Падмы ей и недоставало, чтобы хотя бы на время перестать себя жалеть. Чтобы собственные страдания показались чем-то глупым и несерьезным, как капризы маленького ребенка… Просто рядом с Падмой кажется, что у любой проблемы есть решение. — Знаешь, Парвати не говорит, но я знаю, что у нее кошмары. Все еще видит тот день, — говорит вдруг Падма, нарушая молчание. — А ты? — она спрашивает скорее по инерции. Но только задав вопрос, понимает, что действительно хочет знать. — А что я? Может, это странно, но нет, я не вижу кошмары. Меня радует, что все закончилось. Она отпивает чай, и на кухне снова повисает молчание. Лаванда не торопится его нарушать, а Падме, кажется, и не нужно. Они допивают чай, Падма переворачивает чашку и кладет на блюдце, давая всем каплям стечь. Она смотрит так, что Лаванда, не долго думая, следует примеру и с опаской переворачивает опустевшую чашку. — На счет три? — Падма улыбается, дожидаясь кивка. Обо всем этом стоит подумать потом: Лаванда не уверена, что понимает себя и свою податливость. — Один, два, три! Они переворачивают чашки. Лаванда вглядывается в рисунок чаинок, пытаясь разобраться, вспомнить все, что говорила профессор Трелони. — У меня полная луна. А у тебя? — Бабочка. Лаванда поднимает взгляд на Падму. Та опять посмеивается. Не над ней, но над ситуацией в целом. — Значит, новый роман и соблазнение? Она не отвечает, отворачиваясь. Падма с улыбкой качает головой, снова касается ее ладони. — Не бери в голову. Так что там с пергаментом? — она кивает на середину стола. Лаванда чувствует себя странно загипнотизированной. — Можем провести расследование. — Не хочу. — Бука. Значит, никакого расследования. Давай тогда кинем его в огонь, — как ни в чем не бывало Падма отпускает ее руку и пожимает плечами. — Значит, просто сходим сегодня за краской. Лаванда ежится, снова глядя на бабочку из чаинок. Пытается соотнести со словами Падмы, пытается хоть как-то осознать, что происходит. Слушает ее ровное, уверенное сердцебиение, даже без намека на страх. И подается снова. Не сопротивляется, когда Падма, ополоснув чашки и поставив их на сушилку, тащит ее в прихожую. Не сопротивляется, когда в руки суют мантию и палочку. Лаванда приходит в себя только в магазине, пытаясь осознать, как у Падмы это вообще получается. Они среди магглов, людей много. Вокруг удушающе пахнет краской. И Лаванда почти в панике сбегает, когда на плечо ложится рука Падмы. — Все в порядке, — тихо говорит она. Лаванда выдыхает, сосредотачиваясь снова на ее сердцебиении. Они покупают краску, грунтовку, что-то еще. Падма уверенно — явно не в первый раз — протягивает магглу какие-то бумажки, накладывая Конфундус. Это точно не деньги. А потом быстро уводит Лаванду с тяжеленным мешком из магазина. Уже на выходе понимает, что собственное сердце стучит в унисон сердцу Падмы — быстро-быстро от адреналина. — Ты сумасшедшая! На улице она пытается отдышаться. Лаванду душит смех. Она не понимает, как истерика утром могла привести к тому, что вечером она сбегает из маггловского магазина с краской, не заплатив. Зачем вообще краска... — Ну надо же как-то тебя расшевелить. Если не нравится, больше не буду. — Если мы этим покрасим стены — я задохнусь в комнате. Падма пожимает плечами. Лаванда вдруг понимает, что у той уже есть какой-то план, и есть только два выхода — твердо отказаться прямо сейчас. Сказать нет и уйти, где бы они ни были. Опять спрятаться в своей комнате. Или позволить ей все, что бы Падма не задумала. — Я серьезно, — делает она еще одну попытку. — Я задохнусь, у меня очень чувствительное обоняние. — Доверься мне. — Лаванде остается только неуверенно кивнуть. Краску они заносят домой. Падма обнимает ее, целует на прощание в щеку. Что-то говорит ее матери — что именно, Лаванда не слышит — слишком ошарашена, как легко Падме даются прикосновения. Она не понимает всего этого, даже вернувшись в комнату. Просто запирает за собой дверь и съезжает по ней на пол, рассматривая кровать как будто под белым балдахином в середине комнаты. Не-купленные краски остались где-то за пределами комнаты, Лаванда просто не хочет знать, где именно. Она идет в душ, фыркая и думая о том, что, наверное, это перебор. Что Падма слишком резко ворвалась в ее жизнь. Но они ведь подруги? Она мельком смотрит на отражение в зеркале, пока заворачивается в полотенце, задумчиво кусает губы по дороге к кровати. И только потом понимает, что зверски голодна. Приходится надевать халат и идти вниз, к холодильнику. Лаванда замирает на пороге кухни, ошарашенно рассматривая ужинающих родственников. — Я сейчас поставлю тебе прибор! — подскакивает мать. Лаванда почти говорит: «Не надо», но брат радостно вскрикивает. Именно его реакция заставляет ее пройти вперед еще несколько шагов и сесть за обеденный стол. Перед ней ставят тарелку и столовые приборы. Отец накладывает тушеное мясо и овощи, мать наливает сока. А после повисает неловкое молчание. Кажется, они совсем не знают, что ей говорить, если вообще ее ждали. И снова начинает мать. — Как прошел день? Падма сказала, что вы вместе делаете ремонт в твоей комнате… Лаванда пожимает плечами. Она старается не думать, не слушать, не смотреть на них. — Я тоже хочу ремонт! — начинает канючить мелкий. Он чем-то похож на Падму в своих искренних реакциях. За столом начинается привычный спор. Она снова утыкается в тарелку, из головы не идет мысль, что она тут лишняя. Овощи не поддаются, мясо с трудом получается съесть. Она отодвигает тарелку, и это простое действие снова заставляет замолчать отца и мать. Лаванда буквально чувствует, как взгляды скрещиваются на ней. — Спасибо, — Лаванда натянуто улыбается. И выходит из-за стола. Она знает, что сбегает в свою комнату, прячется там ото всех. Забирается под белый не-полог. Теперь не видно звездочек на потолке, но все же она не может сказать, что так не уютно. Думать о родителях не хочется вообще. Лаванда вообще не хочет никого анализировать. Но вместо этого она закрывает глаза, вспоминает, как ровно стучит сердце Падмы. Медленно расслабляется и засыпает. И утром впервые за долгое время ощущает, что выспалась. И что рассвет давно прошел, и в доме она одна: отец и мать на работе, брат в школе. Это так непривычно и необычно, что Лаванда размышляет над этим даже за завтраком. И, поддавшись порыву, она снова допивает чай и переворачивает чашку, дает стечь последним каплям на блюдце. Минуту она решается посмотреть. Как и вчера, там бабочка. Лаванда крутит чашку так и сяк, стучит пальцами по столу. Значит, соблазнение? В это не особо верится. Она решительно ополаскивает чашку. А после, прибрав кухню, обходит дом. Он кажется чужим и родным одновременно. Здесь она выросла, а теперь прячется, по-другому и не скажешь… Она слышит шаги, во входную дверь стучат. Лаванда передергивает плечами и идет открывать Падме дверь. — Привет. — Лаванда отодвигается, пропуская ее внутрь. Падма уверенно переступает порог. — Мы одни, — зачем-то предупреждает Лаванда. Падма хмыкает, словно другого она и не ожидала. Они не идут в комнату, замирают друг напротив друга и молчат. Если Падма и играет, то Лаванда уж точно не понимает правил. Это странно, потому что вроде как от нее ждут как раз понимания. А она даже не уверена в том, что бабочка что-то значит. — Давай так. Я займусь комнатой. А ты — обедом. И если тебе не понравится результат — переделаем. Ну что? Согласна? Лаванда молчит. Она просто не может понять, не обманывает ли ее воображение. А в последние дни Падмы слишком много. Это непривычно, по сравнению с прошлым. — Согласна, — медленно, неохотно произносит она. Падма улыбается, хлопает ее по плечу. — Тогда чур ты не будешь входить до вечера. Лаванда выгибает брови, удивляясь. Но не спорит. Падма уходит в комнату. Приходится действительно заняться обедом. Найти рецепты из «Ведьминого досуга», посмотреть, что есть в холодильнике. Не обращать внимания на то, как мигает электричество, выдавая колдовство. Она поглядывает на потолок, гадая, что хочет устроить Падма. И как она решит проблему с запахом. Потому что краской пахло уже, казалось, везде. Даже на кухне пришлось приоткрыть окно. Падма выходит довольная ближе к обеду. С интересом рассматривает приготовленное — суп и пирог. Никакого второго. — Знаешь, ты могла бы работать у магглов. Ну, если никто из магов не хочет давать тебе работу, я имею в виду, — говорит она как бы между делом, когда Лаванда накрывает им стол. Вилка буквально выпадает из ее рук и летит на пол. Она спешно ее поднимает, боясь оборачиваться. Это слишком в лоб для Падмы. — Или мы можем издавать свой журнал. Ну, знаешь, о предсказаниях и гаданиях. Лаванда разворачивается и смотрит прямо на нее, перемазанную краской, хитро щурящуюся. — Мы? — Ну да, мы. Лаванда просто не понимает, о чем та говорит. Смысл слов и поступков словно ускользает. Зачем Падма все это делает? Ее не просили… — Не надо меня жалеть, — отрезает Лаванда и поворачивается, чтобы положить по тарелкам еду. — Я серьезно. Станки продаются, не обязательно новый-новый, можно взять подержанный. Можно даже арендовать тот, у Лавгуд… Это снизит затраты, а когда первые вложения окупятся и нас признают за научное издание, можно уже подумать о командировках по миру. — Чего ты от меня хочешь? — А чего хочешь ты сама? — тон Падмы немного резковат. Лаванда ставит перед ней тарелку с супом, поджимает губы, хмурится. Чего она хочет? Это самый сложный вопрос. Лаванде кажется, что она знает: не быть оборотнем, перестать выглядеть как труп, не кричать по ночам. Ей хочется, чтобы не было Волдеморта. Чтобы всего этого не было. Чтобы никто не умирал… Уже только всхлипнув, она понимает, что ревет, а Падма обнимает ее, утешая. — Ну что ты… Лав-лав… Все будет хорошо… — она обхватывает ее щеки ладонями, заглядывает в глаза, утирает слезы. — Все будет хорошо. Лаванда не верит, но очень хочет. Но успокаивается не сразу. Падма говорит что-то о предназначении, что каждому дается та ноша, что ему под силу. Суп совсем остыл, Лаванда, шмыгая носом, снова его разогревает. После затянувшегося обеда Падма снова идет в комнату Лаванды, снова что-то там делает, а сама Лаванда прислушивается к этому шуму, лежа на диване в гостиной. И так до самого вечера, когда запах краски действительно исчезает, возвращаются родители вместе с братом. Приходится перебираться в кресло, игнорировать настороженные взгляды. Падма спускается, когда Лаванда уже готова сбежать из дома, подальше ото всех. Вся одежда Падмы в краске, которую она удаляет изящными взмахами палочки. Лаванда замирает у лестницы, втайне завидуя, и ловит каждое движение взглядом. — Я закончила. Пусть будет сюрприз. — И если не понравится… — начинает было Лаванда, но мать обрывает с искренними недоумением и возмущением, что только больше раздражает: — Как это не понравится! Падма старалась! Лаванда просто поворачивается и смотрит на нее, взглядом выражая все, что она думает о логической связи между «Падма старалась» и «понравится». И о том, чтобы вмешиваться в чужие разговоры, когда этого не просят. — Все в порядке, миссис Браун, — легко отмахивается от всего Падма. На ней не осталось ни одной капли краски. — У нас уговор. Лав-лав, я пойду, скоро увидимся. Ты, главное, подумай над моими словами. Она кивает. И, не глядя больше на мать, идет закрывать за Падмой дверь. Простые действия успокаивают и отвлекают: помочь накинуть мантию, обнять. Лаванда ловит себя на том, что Падма снова прижимается губами к ее щеке. И это не вызывает отторжения. — Скоро увидимся, — повторяет Падма. И уходит за угол, чтобы аппарировать. И снова Лаванда слушает ее сердцебиение. И только убедившись, что Падма уже аппарировала, она идет наверх. К черту ужин, обеда вполне достаточно. У комнаты Лаванда еще минуту нерешительно топчется. Ей страшно, но при этом она сгорает от нетерпения, настолько сильно хочется увидеть, что за дверью. Лаванда прижимается лбом к двери, пытаясь догадаться, что именно сделала Падма. Она собирается с силами и все-таки переступает порог. И ахает. Потому что Падме каким-то образом удалось создать невозможное: настоящий лес в комнате. Конечно, она использовала магию, но вряд ли те заклинания, которых можно просто так отменить. Да и краски… Лаванда делает несколько шагов вперед, крутится. Если закрыть дверь, то будет полная иллюзия, что она на поляне в лесу. Приходится себя ущипнуть. Конечно, она не спит, кто бы сомневался. Но это так удивительно, что Лаванда осматривает кровать на новом месте, трюмо без зеркала, как хотелось, расставленную по местам косметику, разложенные в шкафу вещи и не понимает, как все это может не нравиться. Под одеяло она буквально ныряет, гасит свет и… с восхищением понимает, что стены светятся. Словно на них сели и горят светлячки. — Падма… — шепчет она завороженно. И заставляет себя прикрыть глаза и просто лечь. Получается не сразу, из головы не идут слова Падмы. Лаванда снова и снова крутит в голове идею про журнал и магглов. В конце концов, можно попробовать, а потом, если не получится... И просыпается от прикосновения к руке. Лаванда подскакивает, уже почти кричит, но в последний момент понимает, что это брат. По звездам на потолке она понимает, что еще ночь. — Что тебе тут надо? — Страшно. Лаванда внимательно смотрит на него, но, не выдержав, приподнимает край одеяла, хотя тот приходит со своим. Мальчишка юркает, прижимается своими холодными пятками. И зажмуривается, словно вот-вот Лаванда передумает, а спящих выгонять уже некрасиво. Нетрудно догадаться, что ему приснился кошмар. Лаванда вздыхает, обнимает его, не спрашивая. На его месте она точно не захотела бы никого посвящать в свои кошмары. Так они засыпают, пока утром в комнату не врывается мать. Тоже испуганная, потому что мелкий так и задремал под одеялом Лаванды, с ней в обнимку. Брата забирают, и Лаванда снова проваливается в сон. И только потом осознает, что, скорее всего, тут какие-то чары. Что-то успокаивающее. Лаванда ждет целый день, но Падма не приходит. Это раздражает. Она сидит в своей похожей на лес комнате, которой, по идее, должна бы бояться. Мало ли что может померещиться в тенях? Особенно учитывая, что Лаванда не ощущает себя здоровой. Стоит все переделать… Но она никак не может это принять и даже мысленно не согласна. Пусть будет лес, сдается она уже вечером. Ведь, в конце-то концов, все в любой момент можно исправить. Попросить Падму убрать чары, удалить краску. Или даже просто поклеить поверх обои. Падмы нет и на следующий день. И через день. Лаванда ходит кругами, пытаясь понять, почему так нервничает: не произошло ведь ничего особенного, да и она ничего не обещала. Не считая странного поведения и намеков… Лаванда места себе не находит. Пока спустя неделю странной тишины, затягивающей рутины и возвращающейся депрессии, не осознает, что согласна. Пусть будет журнал, пусть будут путешествия, статьи, гадания. Что угодно, но только не это вот. И когда слышится знакомое сердцебиение и стук в дверь, Лаванда не выдерживает. Открывает и буквально повисает на Падме, наплевав на все, не давая сказать ни слова. — Т-ш-ш-ш. Что случилось?.. — Падма обнимает ее в ответ, гладит по спине. — Я думала, ты не придешь, — ворчит очень неразборчиво Лаванда. — Почему? — в голосе Падмы искреннее удивление. Лаванда не знает, что ответить. — Я — оборотень, — говорит она тихо, наконец-то отстранившись, словно это объясняет все. — Это должно что-то значить? — Я… Падма качает головой, вздыхает. — Лаванда, ты могла просто прийти ко мне домой. — От этой неожиданной и простой мысли Лаванда замирает. Она могла просто прийти к ним. Просто прийти… — Ясно, это в голову тебе не приходило. Падма фыркает, ведет ее решительно наверх, в комнату. Туда, где по вечерам между нарисованных деревьев светят нарисованные светлячки. — Ты паникер, — констатирует Падма. Лаванда кивает, хотя стоило бы возразить и напомнить про все эти дни, пока Падма не приходила… Что только доказывало ее панику. Падма садится прямо на пол, посередине комнаты. Приходится последовать ее примеру, сесть напротив. — Я… — начинает было Лаванда. Падма находит ее ладонь и сжимает. — Все хорошо. Ты согласна на журнал? Лаванда кивает, сил говорить нет. Она заставляет себя успокоиться и сосредоточиться на сердцебиение Падмы, таком спокойном и уверенном… — И готова писать статьи о гаданиях, готова со мной путешествовать? Вести расследования? Лаванда опускает взгляд на ладонь, которую Падма сжимает. — Да… — тихо отвечает она. И снова поднимает взгляд на лицо Падмы. И решается уточнить, чтобы просто не оставалось недоговоренностей. Потому что внутри все сжимается при мысли, что Падма снова куда-то уйдет. — Мы… Падма даже не дает ей договорить: — Да. Бабочка и Полная луна. Лаванда выдыхает и чуточку успокаивается. И так пока сойдет. Падма фыркает, лезет в карман джинсов, и достает оттуда злополучный листок пергамента, который должна была давно если не выкинуть, то сжечь. Лаванда хмурится, смотрит с непониманием. Что это? Зачем?.. — Наше первое дело. На Косой аллее действительно пропадают люди при крайне загадочных обстоятельствах. Чем не тема для будущей статьи в наш «Оракул»? Итак, перед тобой приглашение в какое-то явно запретное место. Хотя по количеству пропавших и найденных — там побывали все, кому не лень. Ну что, раскроем тайну? Лаванда поднимает брови. Пожалуй, название им стоит еще обговорить. Потом. Потому что сейчас она собирает всю свою волю в кулак и заставляет себя приподняться на коленях и прижаться губами к губам Падмы. Та замирает, отпускает руку, что заставляет Лаванду испугаться, запаниковать. Неужели она не так все поняла?.. Но потом Падма кладет ладонь ей на щеку. И отвечает на поцелуй. Лаванда знает, что это не решило ее проблем, что кошмары вернутся, как бы Падма ни заговаривала стены. Знает, что впереди мучительные трансформации, походы в Министерство, страх. Попытки жить самостоятельно. Она знает, что ничего не будет просто. Но рядом — ей очень хочется так думать — будет Падма.