Расколотые небеса

Сознание возвращалось толчками. Сначала прорезалась вязкая, болезненная дурнота, потом ощущение собственного тела, которое казалось совсем чужим и незнакомым. Затем — через несколько вздохов — боль. Тупая, тягучая, пульсирующая в такт с грохотом сердца в ушах. На периферии слуха вибрировал тонкий треск и стук железа о дерево; отдельные удары ввинчивались в мозг ржавыми шурупами, разрезая натянутые струны нервов. Разум попытался соскользнуть обратно в темноту. Но Кит ухватился за болезненные вспышки в висках и затылке, за повторяющийся стук, выталкивая себя из забытья: терять сознание снова было нельзя. Он с трудом вспоминал, что случилось. Вылет. Охота. Воздушный бой, черные кресты на незнакомых вражеских самолетах, видимо, новой модификации… Падение. Все остальное было расплывчатым и неясным, как разбухшие и поплывшие от дождя фотокарточки. Кит медленно открыл глаза. Он думал, что лежит, раненый, под обломками, а повторяющийся стук — это винт горящего самолета, вспахивающий перемешанную со снегом землю. Вместо этого он обнаружил себя в мягкой тишине потрескивающего костра. Вокруг звенела глухая ночь. Шел снег, ветер гудел в ветвях деревьев. Внизу было что-то мягкое и колючее — еловые ветки, которые отделяли его от промерзшей земли, — а сверху лежала теплая тяжесть шинели. «Офицерская, — сообразил Кит. А секундой позже его глаза широко распахнулись, — немецкая». В голове испуганными птицами заметались мысли. Револьвер. Где его револьвер? Кит автоматически хлопнул себя по груди в поисках кобуры и обнаружил на руках чужие рукавицы. Большие, пахнущие касторовым маслом, которое применяют для смазки двигателей аэропланов. Грязным, горьким маслом, уже давно отработанным. Такое портит двигатели… Кит брезгливо сдернул рукавицы. Его табельного револьвера не оказалось ни в кобуре, ни за пазухой. Зато именной нож все еще был при нем, спрятанный в голенище высокого ботинка. Резное перекрестье знакомо давило на икру. Киту во многих отношениях повезло. Он не был серьезно ранен, несколько царапин и ушиб головы — не в счет. Какая разница, если руки и ноги целы? Видали и похуже: летчиков, разрубленных винтом собственного самолета; вплавленных в кресло взрывом; тех несчастных, чьи летные очки лопнули и вонзились им прямо в глаза, уродуя и превращая в кричащих призраков на больничных койках, мечущихся в агонии. Стоны раненых в лазарете до сих пор стояли у Кита в ушах; еще с того раза, когда он впервые оказался там. Ему и до этого случилось быть сбитым. Боль, ломота в затылке и помутненное сознание не были для него в новинку, а оттого не пугали, это скоро пройдет. Но то, что он очнулся в лесу в тепле под вражеской шинелью, а не в поле среди обломков своего самолета, действительно было жутко. Кит ощупал свою голову — она была перевязана. Пальцы скользнули по толстому слою бинтов, и это простое движение всколыхнуло новую волну боли. На секунду Кит перестал дышать, гася стон и пытаясь подавить подступающий липкий страх и панику. Как раз вовремя, чтобы понять: стук в лесу прекратился. Послышался шорох, хруст снега и тяжелые шаги. Звуки доносились до Кита словно через слой толстой ваты. Он поспешно зажмурился, притворяясь спящим. Если его не убили и не связали до сих пор, то это только потому, что он был без сознания. Пару минут он прислушивался. На запорошенную снегом землю с глухим грохотом что-то упало. Зашуршало, хрустнуло, будто ломаемая ветка, а затем воздух наполнило вибрирующее чирканье ножа. Кит осторожно приподнял веки, смотря через полуопущенные ресницы так, чтобы отблески костра не отражались в глазах. На фоне красного-желтого сияния от огня вырисовывался незнакомый силуэт. Яркие блики выхватывали из темноты движущиеся руки; человек что-то вытачивал ножом. Сбоку на снегу лежала маленькая, остро пахнущая свежей кровью тушка. Кит пригляделся и понял, что это был заяц, уже освежеванный и выпотрошенный. Но самое важное — немец почти не смотрел на него, только время от времени вскидывал голову, а затем снова возвращался к своему занятию. Видимо, не ожидал, что Кит очнется. Такой шанс нельзя упускать. Кит медленно вытащил нож из сапога и принялся ждать. Удобный момент подвернулся совсем скоро; мужчина установил возле костра распорки и, повесив над огнем походный котелок со снегом, сел к Киту спиной. Откинуть шинель каким-то чудом удалось почти бесшумно. Вдоль позвоночника прокатился мороз. Тело наполнилось тревогой, что шипастым комком свернулась в солнечном сплетении; чувства обострились, заталкивая боль глубоко внутрь. Треск костра и гул ледяного ветра замаскировали тихий шорох. За двадцать один год жизни Кит еще никогда не убивал в рукопашной. Сбивал вражеские самолеты, иногда чуть ли не зубами вырывая для себя победу в воздушном бою — но это другое. В небе велось сражение. Не всегда честное, но сражение. А нападать вот так, со спины… Отвратительно. Страшно. Первых несколько шагов Киту дались очень тяжело, пришлось уговаривать себя сжать нож в руке и двигаться вперед, а потом его как будто толкнула распрямившаяся пружина. Он резко нырнул вперед, накинулся на немца сзади. Молниеносным движением приставил нож к его горлу. Прорычал: — Брось оружие. Немец задержал дыхание. Кит услышал, как он тяжело сглотнул. Острая кромка царапнула кожу, и Кит почти физически ощутил биение чужого сердца на лезвии ножа. — Es ist nur ein Spieß. [1] — Я сказал, брось оружие, — зло повторил Кит. Его взгляд упал на руки мужчины. Оказалось, что тот насаживал тушку зайца на шампур из длинного прута, заточенного и обожженного в огне. После слов Кита он выдохнул через нос и бросил зайца на землю вместе с шампуром. — Пистолет, — хрипло потребовал Кит. — Ich hatte Angst, dass du nicht aufwachen würdest [2], — негромко сказал немец. Его голос звучал удивительно ровно, и это взбесило Кита. — Я разрешал тебе говорить? — Киту было страшно, и он, чтобы спрятать это, сильнее надавил лезвием на горло. — Подними руки! Противник повиновался. Свободной рукой Кит быстро обыскал его. Наткнувшись на офицерскую портупею под его курткой, совсем не удивился. Значит, это он накрыл Кита шинелью. Надел свои рукавицы. Без них Кит бы наверняка отморозил себе пальцы, пока лежал без сознания, но он не собирался из-за этого оставлять врагу пистолет. Он торопливо достал чужой маузер и сунул себе за пазуху. Когда револьвер нашелся у немца за поясом, Кит едва сдержал вздох облегчения. Дальнейший обыск выявил у него в карманах моток бинтов (совсем тонкий, едва ли хватит на одну перевязку), горсть патронов, флягу, кусок проволоки, маленькую жестяную коробочку, внутри которой что-то позвякивало, веревку и документы — потрепанную военную книжку. В довершение ко всему, Кит нашел губную гармонику и добротный портсигар. Настоящее сокровище. Можно выменять у интенданта в части на что-то полезное. Все находки Кит вытащил и сложил рядом с собой на снег. Все, кроме документа немца — его он пока сунул себе в карман. Слишком ценная вещь. Кит обязательно туда заглянет, но сначала — самое важное. — Только дернись. Убью, — мрачно пообещал Кит. Страх утихал, уступая место холодной, застывшей в горле злости. Сейчас Киту было все равно, понимал его враг или нет. Язык насилия груб, жесток, но интернационален, и говоря на нем, Кит чувствовал себя неживым механизмом — безучастным и грозным, как вооруженный двумя пулеметами аэроплан. — На колени. Руки за спину. Узлы он завязал прочно и туго. Наверное, слишком туго, но немец не издал ни звука, даже когда веревка впилась в его покрасневшие от холода запястья. Кит обошел своего пленного и, впервые встретившись с ним взглядом, невольно поежился. На него в упор смотрели ясные серые глаза. Пронзительные, убийственно яркие — такие бывают только у тех, кто побывал в самом пекле или вернулся с того света. Они словно проникали под одежду, под кожу и еще глубже, к самой сути, скрытой где-то под ребрами, соскабливая по пути все мясо с костей. Под таким взглядом было легко забыть, кто из них двоих стоит на коленях со связанными руками: сам Кит или тот, кому он угрожает. Но Кит не дрогнул. Принял этот взгляд с вызовом, сжал зубы. И неприятно удивился тому, что эти глаза показались ему хорошо знакомыми. Немецкий офицер молча смотрел на него снизу вверх. На его высокий лоб падала совершенно белая (или седая?) челка, а его облик показался бы Киту типично арийским (по большей части из-за широкого, волевого подбородка), если бы не экзотический, почти азиатский разрез глаз и чуть смягченные черты лица. Кит никогда не видел таких красивых людей. Даже длинный шрам поперек носа не был увечьем, уродливым и чужеродным; незаживающим знаком того, что война превращает людей в свои живые оттиски. Он казался почти правильным, даже уместным. — Ты один? — быстро спросил Кит. Он не мог позволить себе отвлекаться — он был в первую очередь летчиком-истребителем, оружием для своей цели, а уже потом Китом. — Здесь есть другие немцы? — Du sprichst zu unverständlich. Ich verstehe dich nicht [3], — нахмурился офицер, отвечая по-немецки. Восприятие Кита зацепилось за смутно знакомое слово «понимать», и он вспылил. — Зубы мне не заговаривай, — зло выплюнул он, — ты понимаешь. Поднял руки, когда я сказал. Ты знаешь английский. Взгляд немца заострился. — Не очень хорошо, — глухо отозвался он с неохотой. Акцент у него был ужасный, он чересчур зажевывал согласные и делал их тверже, отрывистее. — Быстро говоришь. Я не понимаю. Захотелось его ударить. Кит перевел дух и заговорил медленно, выделяя каждый слог: — Тогда я повторю еще раз, чтобы ты понял. Ты здесь один? — Один, — после короткой паузы ответил немец. Поджал губы, видимо, подбирая слова, и добавил: — Одни. Мы одни. — Мы? — Больше никого. Трещал костер. Выл ветер, швыряя в лицо колкие снежинки. Кит лихорадочно соображал; в его болезненно гудящей голове словно крутились заржавевшие шестеренки. — Что случилось? Где мы? — Если бы немец сказал сейчас какое-нибудь глупое «в лесу», Кит бы не сдержался. Но он не сказал. — Ты разбился. Я нес… — он запнулся, будто пытаясь вспомнить нужные слова, но в итоге сдался и подытожил: — День пути. — Целый день? Ч-черт. — В горле пересохло. Этот немец тащил его на себе? Кит нервно потер лоб. При этом он случайно задел бинт на голове и зашипел от боли. День. За день линия фронта могла сдвинуться, союзные войска были способны захватить несколько деревень и городов, или немцы решили пойти в контратаку. Аэродром Кита возможно, уже разбомблен. Могло произойти, что угодно… Многообразие вариантов вселяло трепет. — Где Регрис? Мой ведомый [4]. Мы летели вместе, а потом… Всплывшие в голове образы были настолько болезненными, что Кит поморщился. Он не хотел признаваться самому себе в том, что ударился головой куда сильнее, чем думал. — Погиб, — прошелестел пленный, — сбили. — Ты врешь. — Нет. Говорю правду. Я похоронил его. — Кто? Ты? Немец кивнул. Медленно — и отвел глаза. Кит сжал кулаки и глухо зарычал. Регрис был отличным летчиком. Рисковым, бесстрашным, одним из лучших, кого знал Кит, а теперь… Подавленный страх вернулся. Он остался один, без товарища. Без самолета. Один, в глуши, наедине с врагом. Кит сглотнул, заталкивая горечь и скорбь глубоко внутрь себя, в самый дальний уголок сознания, туда, где с ней пока можно было справиться. Прямо сейчас от него требовалась выдержка. К словам пленного Кит отнесся критически, пытаясь понять, где притаилась ложь. Только зачем ему тащить на себе Кита, оберегая от обморожения, отдав ему свои теплые вещи, если он собирался… собирался… Думать было больно. Каждая мысль будто вырастила себе острые плавники и царапала ими череп изнутри. — Откуда ты здесь взялся? — В груди у Кита поднялась темная клокочущая волна, а взгляд зацепился за куртку немца. Прочную, из толстой кожи. Такие носят летчики, на Ките была похожая. Догадка оказалась настолько простой, что стало даже обидно, что Кит не сообразил раньше. — Ты… один из них. Из тех стервятников из Черной эскадрильи. Ты тоже упал. Мы тебя сбили? Немец посмотрел на Кита. И снова под его взглядом внутри все сжалось. — Двигатель, — скупо сказал он, — заглох. — А остальные? — Улетели. У нас… была миссия. — Ясно. Киту ничего не было ясно. Отчаяние, страх, гнев и скорбь по Регрису отравили его сознание, и с каждым ударом сердца этот яд проникал все глубже и глубже в тело. Вполне возможно, что он и сам погибнет через пару дней. Или недель. Он или умрет здесь, в лесу, или крылья его аэроплана срежет немецкая артиллерия. И он так же, как и Регрис, будет лежать в земле, такой же холодной, как он сам. Киту показалось, что он сделан из тонкой бумаги, которая промокла под дождем, а ветер отрывает от него кусочки и уносит вдаль, и с каждой минутой кусок бумаги становится все меньше и меньше. Зато у него была цель. Та, которая подняла его с больничной койки и заставляла раз за разом садиться в самолет, когда каждый вылет мог стать последним. Она вела его уже два года, и будет вести и сейчас. — Куда ты меня тащил? — К нам. Хороший врач. — Что? — не понял Кит. Его пленник либо знал английский лучше, чем хотел показать, либо и правда не очень хорошо им владел. — Ты нес меня к вашему врачу? — Да. Он лечит. Не отрезает ноги. Кит невесело усмехнулся. Он знал, что такое полевой госпиталь — слишком хорошо знал. Врачи предпочитали ампутировать конечности вместо того, чтобы сшивать разорванные мышцы, доставать осколки костей и снарядов и тратить бинты на гипс. Даже у них такое встречалось повсеместно. Что творилось у истощенных войной немцев, которые больше походили на восковые фигуры, чем живых людей, которые прозрачными тенями застыли в английских лагерях для пленных, даже думать не хотелось. И Кит не думал. Из всех немцев его интересовал только один человек. Остальное неважно. И даже сам он не важен, пока его личная миссия не будет выполнена. — Ты зря старался. Теперь мы пойдем обратно, на английскую сторону. Я беру тебя в плен. Лицо немца осталось непроницаемым, как Кит и ожидал. Чего он совсем не ожидал, так это искреннего страха на лице противника — когда в следующий момент Кит вдруг пошатнулся. В голове у него что-то схлопнулось и зазвенело, будто колокол на городской ратуше, а тело сомлело в приступе слабости. — Bitte! [5] — вскрикнул офицер, а потом, спохватившись, продолжил по-английски, — Пожалуйста. Ляг. Я не убегу. Темно, зима, ночью одному опасно. Тебе нужно лежать. — Тебе-то что? Кто ты вообще такой? — выдавил Кит, борясь с тошнотой. Дрожащими пальцами он нащупал в кармане документы немца и в неверных отсветах костра попытался прочитать его имя: — Такасч…ши Широгане? — Широ. — Чужой голос звучал почему-то очень мягко, почти ласково. — У тебя контузия. Нужно лежать. — Странное имя. — Строчки прыгали перед глазами; буквы плыли, складываясь в малопонятные слова на чужом языке. Разбирать мелкий шрифт было трудно, головная боль усилилась. Лейтенант. Такое страшное слово. И еще два рядом, еще более страшные: летчик-истребитель. — Ты не просто офицер, — пробормотал Кит, — ты… Летная куртка. Офицерская кобура. Маузер. Осознание расширилось глубоко в голове Кита и лопнуло, горячей вспышкой затапливая разум. Перед глазами из темноты морозной ночи проступила страшная картина из его кошмаров. Вражеский аэроплан, весь черный, с нарисованным на правом боку силуэтом льва с раскрытой пастью. Он заходит слева, всегда слева, так что этот лев хорошо виден. Вокруг него целая эскадрилья таких же черных, как он, теней с немецкими крестами, несущими смерть. Стрекот пулеметов, гул двигателей. И липкое ощущение чужого взгляда, пульсирующее в затылке. Вот почему эти глаза так знакомы Киту. Это они следили за ним каждый раз, когда он сталкивался с Черной эскадрильей, той самой, из боя с которой выйти живым означало такую же победу, как и возвращение на свой аэродром после выполненного задания. Именно этот человек оставил на Ките свою печать. Не только шрам на лице, протянувшийся на щеке от челюсти почти до самого глаза, но нечто гораздо более глубокое и пронизывающее, свинцом пуль и гулом падающих аэропланов выжженное на сердце. — Ты, — выдохнул Кит. — Это твои пилоты уничтожили мою эскадрилью. Это ты сбил двенадцать наших самолетов. Это ты отстрелил мне хвост, и я три месяца не мог встать с койки. Это ты Черный лев. Командир Черной эскадрильи. Немец молчал. Его глаза стали такими же холодными и острыми, как серо-стальная кромка ножа, которым, кажется, кто-то вспарывал Киту живот. Они были пугающе пустыми — и одновременно настолько полными тоски, скорби, ледяной ярости и глубокого, спрессованного годами войны ужаса, что у Кита не хватало сил сделать вдох. Как будто через измученные человеческие глаза на тебя смотрит бездна. — Я. Кит скорее прочел это по его губам, чем услышал. Что-то булькнуло у него в голове. Он даже не успел ничего сообразить, только отрешенно почувствовал тяжесть револьвера у себя в руке. Ударил сильно, наотмашь. Тяжелая рукоять почти разбила пленному нос, но тот не потерял равновесия, даже не покачнулся. Кит ударил снова, с другой стороны. Но и на этот раз офицер не упал, только выдохнул с тихим стоном. Он не кричал и не сопротивлялся. Ярость взорвалась внутри Кита ручной гранатой. Он с остервенением пнул связанного ногой в грудь, опрокидывая того на спину. Наставил на него револьвер. Взвел курок. — Это я должен был тебя сбить, — прорычал Кит, не узнавая собственный голос, — не твой проклятый двигатель. Не отвалившееся крыло или хвост. Не твой новый триплан, для которого ты не нашел хорошего масла. Я. Его голосом говорила клокочущая в горле ненависть. Темнота такая же черная, как кресты на бортах немецких истребителей; такая же черная, как свернувшаяся кровь в жилах мертвецов, как пепел и уголь взорванных самолетов. Как глухая, страшная ночь, полная кошмаров. Самый жуткий кошмар Кита оказался человеком. Палец на спусковом крючке дрожал. На бледном лице метались тени от костра. — Стреляй, — хрипло сказал немец с совсем не немецким именем. — Но не закапывай. Земля мёрзлая, тяжело. Кит вздрогнул. — Закапывать? Нет. Ты не человек, чтобы тебя хоронить. Ты машина. Он ощущал себя судьей, выносящим смертный приговор, и одновременно палачом. Бессловесным, бездушным оружием, в котором не осталось почти ничего от прежнего Кита, того вечного хулигана со сбитыми в драках кулаками, который воровал яблоки в чужом саду. Только его бледная тень. Ужасающее чувство. Оно выворачивало наизнанку. Его враг лежал у его ног, связанный, безоружный, но Кит не ощущал ни капли удовлетворения. Только железный привкус крови во рту. Сосущую, злую пустоту в груди. Дрожь в руках и коленях. Тот, кто заставлял его каждый день бороться со смертью, защищать себя от ее костлявых рук и продолжать жить, учиться, отчаянно впитывать все знания, которые мог достать, чтобы превзойти чужое мастерство, лежал на мерзлой земле и смотрел на него так, как на Кита не смотрел никто. С надеждой. С облегчением. С острым, забивающимся в легкие теплом. Это пронзительное тепло умело убивать. Умело ранить. Давать смысл всей этой бессмысленной борьбе, удерживая от сумасшествия, не давая отчаянию и жалости к себе стать во весь рост и раздавить хрупкую скорлупку души, отделявшую темноту от света. Черный лев. Не человек, а живое воплощение смерти. Хищный дух самолета-истребителя, заключенный в тело из плоти, крови и костей. Он убивал так мастерски, что легендами о нем пугали кадетов в частях. И он же похоронил одного своего противника, потратив на мерзлую могилу, наверное, не один час, и вытащил другого из горящего самолета, чтобы истратить на него почти весь свой бинт и нести на себе. В плен, на допрос? Возможно. Но о пленных так не заботятся. Не здесь. Может, на какой-то другой войне, но не на этой. Столько сил, столько крови Кит потратил для того, чтобы подготовиться к своей мести. Все для того, чтобы застрелить безоружного человека, спасшего ему жизнь. Стал бы он лучшим человеком после этого? Испытал бы хоть какую-то радость? — Стреляй, — повторил Широ. Кит почувствовал, как зрение затуманилось, и по щеке потекло что-то горячее. Это была не кровь из открывшейся раны. Злые слезы жгли замерзшие щеки, будто капли кислоты. Он не должен умирать так, связанным и беспомощным, на земле. Это неправильно. Его место в небе, как и место Кита. Кто же виноват, что им пришлось делить его, перетягивая на себя и разрезая крыльями самолетов, сжигая само его полотно разрывами снарядов? Ствол револьвера опустился. — Шинель я оставлю себе. Кит спиной чувствовал взгляд недоверчивых изумленных глаз, когда он убрал пистолет и отвернулся. Это ощущение не исчезало, пока он деловито распихивал по карманам отобранные у пленного вещи, и не отпускало, пока рассматривал ловко поставленный экран из раскрытого, кое-где порванного парашюта. Он был натянут на простой каркас из связанных палок и стоял позади елового лежака. Вот почему Киту было так тепло. Такое заграждение задерживало тепло от костра и защищало от ветра с той стороны, откуда больше всего тянуло холодом. Широ знал, как выживать зимой в лесу. Кит удивился тому, что подумал о своем пленном, назвав его по имени, и нахмурился. Он злился на себя, но ничего не мог поделать. Считать его безликим врагом не получалось, как ни крути. Только не его. Проклятая шинель. Проклятые рукавицы… — Ye’ve got yerself a face lit a melted welly [6], — сердито пробормотал Кит себе под нос. Обругав себя последними словами, перетащил несколько еловых ветвей со своей «кровати» к костру. Еще один экран он ставить не собирался. Кит оглянулся на пленного. Тот поднялся обратно на колени (со связанными за спиной руками это было непросто, но он сделал это так легко, что Кит поджал губы от досады), и теперь хлюпал носом. Над его верхней губой алела кровь. У уголка рта — тоже, но это как будто и не волновало его. Кит ничего не сказал вслух, только выразительно указал немцу глазами на ветки. Тот помедлил. Он тоже ничего не сказал; коротко кивнул и сел на предложенное место. Ветер немного улегся. Мороз усилился, покалывая открытое лицо. Зато возле огня было тепло, Кит подбрасывал в него ветки из той кучи, которую ранее принес Широ. Заяц был небольшим и приготовился довольно быстро; над маленькой стоянкой поплыл запах жареного мяса. — Ich wusste nicht, wie ich dich füttern sollte, während du bewusstlos warst [7], — едва слышно произнес пленный. Кит облизнул пальцы и поднял на него взгляд, оторвавшись от еды. Широ добавил уже на английском, — Ты спал. Я не знал, как накормить тебя. Хорошо, что ты можешь есть сам. Кит почти смутился этой фразе. А потом, опомнившись, метнул в сторону пленного самый испепеляющий взгляд, какой мог. Но это не возымело никакого эффекта. Немец открыто смотрел на Кита с уверенным, прямо-таки ледяным спокойствием, словно кровь на лице и связанные руки не доставляли ему никаких неудобств. Кита передернуло. Делиться едой он не стал. Хватит с него и того, что остался жив. С Китом могли сотворить что угодно, пока он был без сознания. В то, что кто-то всерьез мучился мыслью, как его накормить, верилось слабо. Сердце болезненно сжалось — загнанная, запуганная часть его естества хотела верить. Но Кит напомнил себе, где и с кем именно он находился. Вспомнил о немецких документах в своем кармане, строчку со званием, затертое фото, с которого смотрело молодое, сияющее лицо красивого человека. У того человека не было ни шрама, ни седых волос — фото, видимо, было довоенное. Снег в котелке растаял. Киту ужасно хотелось пить, и он окунул было походную алюминиевую кружку в котелок, как его прервал голос Широ: — Иголки. Еловые. Добавь. — Тебя не спросил, — огрызнулся Кит. — Добавь, — настаивал немец. Кит нахмурился. Острые уколы боли, которые время от времени простреливали голову, сменились равномерной пульсацией. Оставаться в сознании было все тяжелее, а шевелящаяся в груди злость и раздражение вытягивали все силы. Спорить не было никакого желания. Тем более, Кит знал, что в госпитале заваривали молодые, еще мягкие еловые лапки для больных и раненых. Отвар мог бы немного помочь. Когда он отошел от костра в темноту в том направлении, что ему указал немец кивком головы, Кит обернулся, ожидая увидеть, что тот сбежит или постарается освободиться от веревки. Но он сидел, не шевелясь, пока Кит не вернулся к котелку, неся в покрасневших от холода руках несколько светло-зеленых еловых лапок. Широ просиял. Или Киту так показалось из-за отблесков огня на его лице. Отвар обжигал горло. Кит выпил три кружки. Оставшегося в котелке как раз хватило на четвертую. Ее Кит отставил в снег, давая немного остыть, и, глубоко задумавшись, впился в пленного немца изучающим взглядом. Черный лев был легендой. Ужасной и пугающей, воплощенным злым Роком. Тот немец, что сейчас сидел с Китом возле одного костра, плохо говорил по-английски и совсем не выглядел так устрашающе, как о нем думали. О его прошлом говорили шрам на лице (Кит подумал о том, что у него тоже есть шрам, оставленный его рукой, и поежился), военная книжка и застывший в глазах след войны, который неизбежно лежал на каждом солдате — неважно, пехотинце, моряке или летчике с фронта. К тому же Широ так тошнотворно-внимательно относился к Киту, что становилось не по себе — это противоречило его зловещей репутации. Кит ждал, пока в кружке остынет отвар, и думал о том, что его могут задушить во сне. Такому сильному — даже с виду — человеку это будет несложно. Особенно если Кит снова провалится в обморок. Горячая еда и питье влили немного жизни в его измученное, наполненное болью тело, и его начало сильно клонить в сон. Но вместо того, чтобы откинуться на ветки и завернуться в трофейную шинель, баюкая свою немощь, он заставил себя встать. Подойдя к пленному, до этого не сводившему с него глаз, опустился перед ним на корточки. Широ не вздрогнул, когда Кит коснулся его лица кусочком бинта, утирая кровь. Только нахмурил брови. Каждый из них терпел куда большую боль, чем эта. Крови было не очень много, она уже начала сворачиваться. Кит аккуратно промокнул ноздри, впадинку над верхней губой, уголок рта. Серые глаза внимательно смотрели на него. Кит запретил себе слишком задумываться о том, что именно делал. Он просто возвращал долг. К тому же, он не собирался полночи слушать, как его пленник хлюпает кровью под носом и мешает ему спать. — Пей. — Он поднес ко рту Широ кружку с отваром. На лице немца при этом вспыхнула какая-то сложная эмоция. Он помедлил секунду прежде, чем податься вперед и припасть губами к нагретому краешку кружки. В его прищуренных глазах блеснули крохотные искры, как будто в них не отражались блики от костра, а они светились сами по себе, пряча глубоко на своем дне странное, потаенное сияние. Сталь во взгляде ушла, превратившись в мягкое серебро. Кит понял, что засмотрелся, только когда Широ опустил веки и с наслаждением стал пить с его рук. — Спасибо, — с искренней благодарностью произнес он, когда кружка опустела. Кит сидел к Широ так близко, что чувствовал на своем лице отголоски его прерывистого дыхания. Влажное тепло выдохов ложилось на горящие щеки, аромат отвара повис в воздухе. На лице таяли падающие снежинки. На секунду Киту показалось, что тепло и свет волнами исходят не от костра, потрескивающего влажной древесиной, а от человека напротив него. Кит заметил тонкую влажную дорожку, которая протянулась из уголка рта Широ к его подбородку: он немного пролил отвар и не мог утереть рот связанными за спиной руками. Как во сне, Кит почти поднял руку, чтобы сделать это за него, но одернул себя. Сморгнул, отталкивая наваждение. Он резко встал — от этого перед глазами заметались багрово-черные пятна, — и отошел к своему еловому лежаку. Кит собирался отнестись к пленнику, как к человеку. Ни больше, ни меньше. И то только потому, что он похоронил Регриса. Немец, конечно, мог соврать, но чутье говорило Киту — не врет. — Спи. Завтра утром уходим, — Кит кашлянул, прочищая горло перед тем, как сказать это, но у него все равно не получилось придать голосу силы. Сознание медленно ускользало от него в уютную тишину зимней ночи, в шум заснеженного леса, потрескивание костра и чужое теплое дыхание, которое из-за усталости разума слышалось совсем рядом, над самым ухом, будто убаюкивало. Кит лег, подложив под голову пахнущие маслом рукавицы, укрылся сверху шинелью. Смотреть на Широ было слишком странно и тревожно, при взгляде на него мысли принимали какое-то другое течение, непредсказуемое и хаотичное, и вместо этого Кит стал смотреть на огонь. Он пообещал себе, что всю ночь не сомкнет глаз и будет следить за пленным немецким офицером. Но вместо этого почти мгновенно уснул. Ему снилось чистое ночное небо, и в нем не было ни беспокойных громадин аэростатов, ни столбов дыма — только звезды и легкая дымка облаков. *** 1 — «Это просто шампур». (нем.) 2 — «Я боялся, ты уже не проснешься». (нем.) 3 — «Ты говоришь неразборчиво. Я не понимаю». (нем.) 4 — Во время Первой мировой войны среди истребителей укоренилась практика летать попарно, где один пилот был ведущим, а другой — ведомым. 5 — «Пожалуйста!» (нем.) 6 — «Ты просто жалок». (шотл.) 7 — «Я не знал, как покормить тебя, пока ты был без сознания». (нем.)