Мед и яблоки

      Приезжать на осеннюю ярмарку в Эфар стало почти традицией. Привезти детей, ведь и у Лика, и у Амаяны там уже куча друзей, а писем не напосылаешься, да и летят они долго. Повидаться с родными, убедиться, что у всех все хорошо. В очередной раз поспорить с Крэшем о методах обучения огневика, яростно, чуть не до искр из глаз у обоих «учителей» — а Аэно их разнимай! Накупить любимого меду, яблок, самого вкусного в мире хлеба, острого до слез мяса, запить это все квасом... Наплясаться до упаду и просто так, и в огненном кругу.... Праздничная круговерть всегда подхватывала и несла, несла, опустошая и наполняя новыми силами.       Но иногда они просто не успевали. Все же были разъездными хранителями, а задания находились всегда, праздник-не праздник, собирайся — и в путь. Такова судьба хранителя: забывать о себе и собственных желаниях, отдавая все другим, чужим, но все равно родным людям, всем, кого хранишь.       И тогда, если Аэно и Кэльх понимали, что добраться в срок до Эфар-танна не получится, они покупали меда и сладких яблок в ближайшем селении и устраивали себе праздник сами. Как могли. Как хотелось.       Чаще — в кругу семьи, кого получалось собрать, кто так же надышался однажды чистым воздухом Эфара, коснулся его обычаев — и больше не смог забыть их, впитавшихся в память и кровь. Даже если хотя бы с детьми вместе, это уже праздник. И оттирать потом липкие от меда и яблочного сока щеки приходилось всем, под общий смех и обещания быть поаккуратней.       Реже... Реже они оставались вдвоем, и тогда праздник был только для них. И губы тоже были сладкие от меда, но уже никто не мешал слизывать тягучие капли, пьянея от вкуса, от осознания близости, всегда тоже тягуче-острого, даже если в этот момент стояли где-нибудь посреди толпы на площади. В этот день голова отказывала даже у Кэльха, и на удивленные или недовольные взгляды им было наплевать. Главное — найти место, где никто не помешает сидеть, хрустя яблоками, пытаясь отдышаться после огненной пляски и быстрой ходьбы.       На этот раз им выделили для ночлега целый сеновал, забитый душистым свежим сеном, таким пахучим, что голову кружило еще и от этого густого аромата. Сердобольная хозяйка выдала целый кувшин свежего молока, а мед — золотой, текучий, с сотами, и крупные краснобокие яблоки они без труда купили на местном крохотном базарчике. Там же и отплясали в огненном кругу, шальные, пышущие принятым от людей и подаренным благодатной землей Огнем, уйдя с праздника еще засветло. Хотелось остаться вдвоем, и останавливать Хранителей никто не стал.       Аэно, усмехаясь, закрыл дощатую дверь и припер ее для пущей надежности оставленными в сарае вилами. И первым дернул с себя сорочку, стянул через голову, комом кинув куда-то на сено.       — Аэно, Аэно!.. — Кэльх, на всякий случай проверивший, хорошо ли подперта дверь, только головой замотал, понимая, что если сейчас опять поторопиться — ничего хорошего не выйдет. — Да не спеши ж ты!       А сам уже застежку плаща расстегивал, накинутого, чтобы не простыть по легкой мороси, начавшейся еще с утра. Празднику это недоразумение — дождем его назвать язык не поворачивался — не помешало, оно то сеялось с неба, то прекращало, и тогда в прорехи облаков заглядывало солнце. Но ощущать касание мелких капель к разгоряченной коже было неприятно, казалось, они моментально испаряются, так что с крохотной площади шли в обнимку, прячась под плащом. Терпению Аэно это не способствовало никак.       — Я не спешу, — отозвался Аэно, сбросив сапоги и штаны чуть ли не разом. А в глазах пылало янтарное, медовое пламя, и Кэльх его взгляд чувствовал так, словно на нем уже ничего не осталось — всей кожей.       — Иди сюда, намарэ.       Аэно выдернул у него из рук плащ и расстелил на сене, и даже с кажущейся неторопливостью утвердил рядом плошку с медом и кувшин с молоком. Высыпал на край плаща яблоки. Запахи смешивались в невообразимо-пьянящий аромат, от которого обносило голову так, что у Кэльха начали подрагивать пальцы, путаясь в завязках рубахи. К спине прижалось горячее, обжигающее через тонкий лен тело.       — Ну уж нет! — Кэльх развернулся, ловя Аэно и усаживая на плащ рядом с собой.       Остался без рубахи — Аэно сдернул ее, заставив зажмуриться, но все же удержался, не обнял сразу, срываясь в горячее марево.       — Погоди, рысенок, ну? Дай немного... — чего немного, Кэльх и сам сообразить не смог. Просто не хотелось вспыхивать, не успев насладиться всем этим: запахом, шорохом потихоньку разошедшегося дождя по крыше, шальным-шальным рысьим взглядом. Подхватив яблоко, Кэльх откусил его, утер брызнувший на щеку сок, чувствуя, что именно этого и не хватало: вкуса.       Аэно жадно следил за ним взглядом, чуялось: хочет податься вперед, слизать каплю сока, упавшую на грудь.       — Кэльх...       Не продолжил, чуть не силком заставил себя замолчать, прикусив губу, вместо этого потянулся к плошке, где в золотом меду плавали кусочки сот, зачерпнул пальцем и... мазнул по груди Кэльху, по горячей коже, прикипев взглядом к тому, как растекается прозрачный мед, поблескивает, отражая огонь на кончиках пальцев Аэно. Когда только вспыхнуть успел? Но на это даже не обратили внимания: оба огневика знали, что сейчас этот огонь безвреден. Это людское тепло, дар самой земли, и даже если искра упадет на сено — не разгорится. Нет на то их желания. Зато мед плавился, тек, и Кэльх уже не мог сказать, от чего: от жара ли огня, пляшущего по коже, когда Аэно схватил за предплечье, притягивая ближе, от жара ли собственного тела, разгорающегося в ответ на ласки — или от обжигающих прикосновений языка, скользнувшего по груди.       Аэно вылизывал растекшийся мед, практически урча, особенно когда Кэльх запустил пальцы ему в волосы, чуть сжимая и оттягивая, когда прикусывал, слизывая самые крупные капли. У самого во рту стало сладко, и Кэльх потянул Аэно к себе, целуя, пробуя и этот вкус, вкус его губ и свежего меда.       — Рысенок...       На почти жалобный стон Аэно среагировал правильно: толкнул в грудь, повалив на плащ, вцепился в пряжки ремня, рыча и сквозь зубы ругаясь на привычки темных земель. Нет бы большую, но одну пряжку делать, надо обязательно три маленьких, куда только столько?! И зачем вообще Кэльх этот пояс надел, если танцевать шли?!       Кэльх только смеялся в голос, охнув и замолчав, когда на живот капнуло липким. Аэно, сдернув с него штаны с сапогами, снова взялся за плошку с медом, глядя так, будто готов был съесть. Или облизать, на худой конец, всего, целиком, с ног до головы. Чем и занялся, заставляя Кэльха вцепляться в плащ, кусая губы, чтобы не застонать, срываясь на крики. Всего лишь прикосновения языка — а казалось, огненные следы остаются, выписанный на коже неведомый узор, заклятье забвения какое-то.       Правда, действовало оно ровно до тех пор, пока Аэно не отстранился, чуть растерянно глядя по сторонам. Кэльх сначала не понял, почему. Потом дошло: сумки с вещами они бросили в доме, когда собирались на базар, перешучиваясь с хозяйкой. А значит, столь нужный сейчас пузырек из-под чернил был там же — вне всякой досягаемости. Представить, как кто-то из них встает, натягивает одежду и идет за ним, было невозможно.       Придя к тем же выводам, Аэно внезапно усмехнулся. В глазах у него прыгали знакомые Кэльху шальные рысята.       — Возьми яблоко, кэлэх амэ.       И сам протянул, выпачканное в меду, поднес к губам. Слизнул сок, потекший по щеке Кэльха, когда тот с хрустом куснул — и усмехнулся сдавленному мычанию вместо вскрика.       — Вот так, да... Перевернись, Кэльх.       Тот поспешно выполнил просьбу, только крепче сжав зубы, когда мед потек по спине и пояснице. Яблоко пока держалось, глуша все звуки. Если бы не это, наверное, в дверь уже ломились бы, проверить, что тут вообще происходит, почему Хранитель кричит так.       А он не смог бы не кричать. Не когда липкие пальцы размазали мед, скользнув между ягодиц — а потом там же прошелся и горячий язык. Аэно определенно сошел с ума, но у Кэльха не было никаких сил взывать к его разуму. Только выгибаться навстречу, расставляя колени, уже не слыша, как хрустит несчастное яблоко, не чувствуя колющегося сквозь плащ сена.       Он всегда был нетерпелив в такие моменты, рвался получить больше, продолжить — но сейчас замер, стараясь поймать каждое прикосновение, и языка, и пальцев, ласкающих уверенно и до дрожи правильно. Кажется, он уже весь был в меду — снаружи, изнутри, и Аэно вылизывал действительно везде, не пропуская ничего.       Мед плавился, тек, и все равно получилось на грани. Не боли, нет — на грани терпения, когда почти невозможно ждать, замереть, переживая, пока Аэно втиснется, прижмется до конца. Яблоко укатилось куда-то под вытянутую руку, Кэльх сжал его, сжал зубы, сглатывая, давя любые звуки. А хотелось кричать, потому что переносить подобное молча было почти невозможно. Не когда Аэно толкнулся в первый раз, прилипнув невольно — и тут же подаваясь назад, и снова, и снова...       — Пламя мое... медовое... — плавился и тек вместе с медом горячий шепот. — Кэлэх амэ... разверни крылья, разверни, прошу!       На языке мешался привкус меда и яблока, крови из прокушенной щеки и огня. Огня, который трещал, складываясь в крылья, выплескивался, чтобы смешаться, как смешивался всегда. И казалось, опять пляшут в круге, а что танец такой странный — бывает, на то они и Хранители необычные. И что позвякивает негромко золотая цепь, в такт рывкам, натягиваясь до сладкой боли, когда заходится сердце, а заполошное дыхание все-таки срывается коротким стоном — у обоих разом.       Кэльх лежал, уткнувшись лицом в собственную руку. Так уже вовсе не мягкое сено не кололо щеку, и без того дергавшую болью. Еще ныла голова: сам не замечая, тянул себя за волосы, в которые вцепился, пытаясь ухватиться хоть за что-то. Второй руке было липко и мокро. Раздавленное яблоко укатилось куда-то и было меньшей из бед. Потому что самой большой было осознание: липко везде. Вообще везде! И Аэно, лежащий сверху, к нему просто приклеился.       — Мы теперь вообще отмоемся? — давя смешок, спросил Кэльх.       — А куда нам деваться-то? — пробормотал ему в лопатки Аэно. — У меня, кажись, даже волосы в меду...       У него саднили стертые о колкое сено колени: плащ сбился куда-то под живот Кэльху, по крайней мере, Аэно надеялся на это. Все-таки было бы нехорошо, если б их медовое безумие обернулось болью для любимого.       — Тут, вроде бы, озерцо рядом... Ночь на дворе, как думаешь, если мы огородами до него доберемся?..       — Аэно, сегодня же праздник... Люди допоздна гуляют! — Кэльх тихо засмеялся, представив это: голые, перемазанные в меду Хранители в одном плаще на двоих крадутся к озеру — и на них кто-то да наткнется. Стыдоба, но почему-то было именно смешно.       — Ну, гуляют. Если что, потом скажем, что с пьяных глаз чего только ни почудится, — фыркнул Аэно, пытаясь отлепиться от Кэльха. Зашипели оба разом: на спине и животе мед, смешавшись с потом, хоть не так лип, большей частью впитавшись в кожу, а вот там, пониже, чуть не в пену взбитый...       — Сумку теперь всегда держим под рукой, — подытожил Кэльх, когда все-таки разлепились. — И, Аэно...       Тот поднял на него смеющиеся глаза, глянул вопросительно и внимательно, слегка нахмурился, заметив в уголке губ подсохшую капельку крови.       — Спасибо за праздник, — улыбнулся Кэльх.       Абсолютно искренне, пусть щеку и снова дернуло. Но все случившееся того определенно стоило.