Russische Bedrohung

Клаус проходил мимо неприметной двери только-только открывшегося кафе на одной из побочных улиц Петербурга, когда что-то заставило его остановится на полпути от продуктового магазина, куда он направлялся. Вернее, это было не что-то, а кто-то. Еще точнее – чьи-то слова. – И что ты мне сделаешь, пендос? Я в Советском Союзе! Ягера эти слова, должно быть, поразили больше, чем должны были. Голос явно принадлежал не какому-то подростку из надцатых, которые обычно пускаются во все тяжкие в словооборотах, и звучал настолько уверенно и даже наивно, что, с одной стороны, верилось безапелляционно. С другой – ну, глупо же звучит. Странно, что так не казалось. Он замер, отошел поближе к стене здания, чтобы не мешать прохожим, и невольно прислушался. Русскую речь он научился понимать хорошо, но сам говорил еще тяжко, с прорывающимся акцентом. – Какие еще ядерные бомбы, ушлепок? – порывисто и насмешливо тянул неизвестный из-за стены очередной многоэтажки, на цокольном этаже которой находилось кафе. Черт возьми, как самоуверенно это звучало! – Ты что, в политике не разбираешься, новостей не смотришь? Забей на эти свои капиталистические СМИ, как друг тебе говорю. У вас там все куплено. Что?.. А у нас – правда-матка: вождь врать не будет, ему незачем. Да я сам видел эти боеголовки, харе орать. Мы не скрывали никогда – у нас полно друзей рядом с вашими границами. Почуем угрозу – р-раз через море-окиян на подводной лодочке, с ядерным моторчиком… Я? Я что, никаких угроз, любимый мой – просто достало, что ты вечно зарываешься и тычешь в меня толстыми пальцами, будто я главный военачальник, могущий вас подорвать в любую секунду. Клаус аж присвистнул – тихо так, чтобы не привлекать внимания. Занятный диалог. Больше походит на увлекательную постановку. Он никогда не понимал русских шуток, и сейчас склонялся скорее к тому, что это одна из них. Неизвестный говорил с американцем? Разве простые граждане в коммунистическом обществе будут обзванивать своих заокеанских противников средь бела дня? А как же прослушка и тотальный контроль, о котором его предупреждали дома? Ягер только поэтому оставил телефон в родном Берлине, как и всю технику, и приехал, как из девятнадцатого века: только с одеждой и необходимым скарбом для проживания. А может, это агент какой? Ну, специально говорит про Америку всякие гадости, зная, что за ним следят?.. – Слушай… - внезапно устало протянул невидимка. Ягер представил, как какой-то парень сжимает пальцами переносицу и проводит ладонью по лицу. – Я все понимаю, ты злишься, но… Сейчас я не могу приехать. И ты сюда приезжать не хочешь. Но ведь это не повод, чтобы так собачиться, а..? С минуту голос молчал. Ягер разрывался между правилами морали, голосом мамы твердящими, что подслушивать нехорошо, и любопытством. В итоге второе победило. Он специально зашел за другой угол, чтобы скрыться от глаз прохожих и одновременно слышать, о чем говорит странный русский. – Не надо, стой… - во вновь зазвучавшем голосе мелькнуло усталое отчаяние. – Я тоже скучаю, но пойми… У меня здесь работа, товарищи… это моя страна и я хочу в ней жить. Только здесь я чувствую себя в безопасности. Снова молчание, пока на том конце невидимого провода говорил – теперь Клаус был более уверен в этом – кто-то из Соединенных Штатов. – А знаешь, что?! – вдруг повысил голос неизвестный, так что Ягер от неожиданности слегка вздрогнул. – Думаю, прав твой Госдеп. Мы слишком разные. Что там тебе втирали все это время? Русская угроза, мда? Так вот – нахер все, официально признаю, что у каждого второго в этой стране есть ружье, а у меня дома их целых три! Ну что, обосрались? А еще вождь создает новый проект с усовершенствованной ядерной ракетой, каждую субботу созывает всех работоспособных мужчин на планерку, где обучает боевым искусствам и собирать ручные бомбы. А еще каждая наша песня – про то, как мы ебем Штаты к ебеням! – уже почти орал он. – Так своему Госдепу и передай – пущай не расслабляются! Затем послышалась негромкая возня, и все стихло – русский отключил телефон. Вау, вот это постановка. Ягер бы похлопал, если бы не был так впечатлен и озадачен. Затем послышались шаги, и немец рванул из своего укрытия – и оказался аккурат перед входом в непримечательное кафе, куда секундой позже вошел и тот самый незнакомец. Он был в форме: черно-белый фартук, красный галстучек на шее, одновременно и похожий и непохожий на пионерский платок, чистые отглаженные брюки и блестящие, но, на первый взгляд, чересчур тяжелые ботинки. Что бы там русские не говорили про немецкое педанство – сами в основном следили за чистотой, хоть и не так зацикливались на перфекционизме. За это Ягеру нравился Советский Союз. В какой-то мере. Парень смотрел под ноги, и у самого входа наткнулся на Клауса. Поднял голову, смерил его раздраженным взглядом и, явно пребывая в своих мыслях и разозленный недавним разговором, резко толкнул дверь и вошел в кафе мимо него. Ягер сегодня проявлял чудеса любопытства – к тому же, он все равно хотел есть, так зачем идти за продуктами, потом топать домой и еще что-то готовить – хоть это и будет экономнее – если можно сразу зайти, заказать себе обед и поесть? Он заглянул в витрины заведения – довольно пусто. Только тот самый парень, идет к стойке, резкими движениями развязывает и сдирает с себя фартук и надевает новый, чистый. И за парой столиков в дальнем конце сидят три человека из рабочих, каждый по отдельности, уплетают свой перерывный обед. Тихо, спокойно – то, что нужно. Клаус аккуратно толкает дверь заведения, делает широкий шаг вперед, так же аккуратно закрывает за собой и направляется к круглому столику у окна. Ставит на соседний стул портфель, а сам идет к барной стойке за заказом, не дожидаясь, пока явно недовольный жизнью бармен подойдет к нему лично. Зачем, если можно сохранить кому-то нервы и преодолеть пару метров до стойки самому? – Здравьствуйите, – произносит он, отчего-то больше обычного выставляя акцент на показ. Неловко. Смотрит в лицо бармена, но тот по-прежнему источает ненависть и раздражение – не к нему, но все равно неприятно, и Клаус в итоге упирается взглядом в меню за его спиной, пытаясь не нервничать. – Можно мне… - он запинается, потому что понятия не имеет, что можно заказать подешевле и посытней, потому что до этого ему в голову как-то не приходило зайти в общепит. В принципе, от обилия продуктов глаза не разбегаются – как и подобает такой стране, выбор строгий, умеренный, не блещущий рекламным пафосом. Удивительно, что рядом с названиями блюд здесь вывешивают еще их картинки или фото - обычно все и так знают, каковы они на вкус, потому что во всех заведениях меню похожи друг на друга как сиамские близнецы. Производитель и продавец рассчитывает на то, что любой житель СССР знает едва не на генном уровне, что такое борщ и как выглядят голубцы. Клаус жил здесь всего три месяца и в основном готовил себе сам, не вдаваясь в подробности здешней кухни. А она, надо сказать, была хоть и строго очерченной, но разнообразной. Еще бы – здесь можно было встретить людей всех из более чем ста национальностей, и у каждого народа были свои обычаи и традиции, свои кулинарные хитрости. Если все их собрать в одном месте – даже самого большого в мире ресторана не хватит. Бармен – этот молодой на вид человек с довольно привлекательным – если бы не злость – лицом, стройной фигурой и легкой трехдневной щетиной – кажется, заметил его неуверенность. И, конечно, акцент от него не скрылся. – Нихт ферштейн? – внезапно кривовато улыбнулся он, глядя на клиента из-за опущенных ресниц. – Ни гугу в советской кухне? Клаус глянул на него несколько удивленно, но внутренний голос подсказывал ему ловить шанс и пользоваться русским дружелюбием. Он как мог распологающе улыбнулся, до ушей растягивая тонкие губы, и вежливо попросил: – Не подскажете..? Парень как-то неопределенно вздохнул, на мгновение оборачиваясь на стенд с названиями блюд, и понимающе дернул головой. – Что поэкономнее? Ягер заулыбался шире, радуясь доходчивости продавца, и усиленно закивал. – Ща все будет, вы садитесь. – успокоил его парень, вбивая что-то в кассу и в последний раз бросая на немца странный изучающий взгляд, и удалился на кухню. Клаусу хотелось бы знать, что такого мог посоветовать этот парень, но, раз все уже решили за него – он может только надеяться на понимание и ждать. Поэтому Ягер, неловко потоптавшись на месте и случайно зацепив взглядом обедающих рабочих, не глядящих в его сторону, потопал к своему столику – ждать и надеяться. Через меньше чем полчаса показался тот самый бармен-официант и самолично поставил перед ним красный пластмассовый поднос с едой и эмблемой в виде силуэтной тарелки, над которой возвышались перекрещивающиеся серп и молот. На подносе стояла тарелка с каким-то красным супом, потом – тарелка поплоще, с картофельным пюре и котлетой (причем Клаус ужаснулся размерам здешних порций – сразу видно, народ любят, еды им не жалеют), внушительных размеров сладкая булка, стакан компота, яблоко будто только с дерева (это он решил по свисающему с ветки листику), и на десерт – небольшая плитка шоколада. Ягер понял, что рискует не дожить до вечера – он просто лопнет или, по крайней мере, наестся настолько, что не сможет встать и дойти до дома. – Это… - шокировано произнес он. – Это вы называете «экономно»?! Бармен вскидывает бровь. – С вас две копейки. Неужели много? Какое-то время Ягер переваривает информацию. У него в кармане лежало три рубля. Если взять рубль по сто, вычесть две, выходит, это два процента от трети его нынешнего бюджета. Остальные деньги на проживание – десять рублей, выданные казначейством СССР в обмен на немецкие марки, лежали дома. Да это плевок в душу всего сегодняшнего капиталистического сообщества. Такие цены вообще окупаются?.. Он недоверчиво покосился на русского. Поймав его взгляд, тот не удержался и расхохотался. – Пользуйся, пока дают, – отсалютовал ошарашенному немцу на прощание бармен и снова скрылся за стойкой. Как быстро меняется у людей настроение, однако. Ягер взял это на заметку. В небольшом чеке значился состав его обеда. Клаус прочитал: бо-р-щ. М-да, при всем желании у него получалось вслух только «б-о-р-с-ч». Потом: компот. Это не столь трудно. А в самом низу, под перечисленной едой (надо сказать, списочек получился длинным для простого обеда), значилось имя обслуживающего его продавца. Николай Ивушкин. В голове что-то щелкнуло, а губы сами собой разъехались в удивленно-восторженной улыбке. Клаус бросил взгляд туда, где должен был стоять бармен, и заметил мелькающую среди стопок подносов и тарелок макушку и часть плеча. Кое-как осилив все предложенное расчетливым официантом – потому что воспитание не позволяло ему оставлять или выбрасывать еду – Ягер сам, насилу поднявшись и чувствуя накатившую после сытного обеда сонливость, сам отнес к стойке поднос с опустевшей посудой. Мимолетно огляделся, но не нашел ничего похожего на столик для складирования грязных тарелок, и за неимением другой возможности снова несмело обратился к официанту. – Простите. Парень, тот, что в чеке значился как Николай Ивушкин, вынырнул из-за груд посуды, кофемашин и прочей техники, вопросительно глянул на него. Чувствуя внезапно накатывающее не пойми откуда смущение, Клаус, не зная, как озвучить вопрос, указал взглядом на поднос в своих руках. Заметив эту неловкость клиента, Ивушкин как-то странно покровительственно ухмыльнулся и, не переставая натирать полотенцем какой-то стакан, махнул головой в сторону. Проследив за его движением, сконфуженный немец наконец заметил чуть в отдалении довольно широкое открытое окошко, куда один из посетителей, уже разобравшихся со своим обедом, направлялся, неся перед собой такой же, как у него, Клауса, поднос с эмблемой тарелки и серпа-молота. Смущенно улыбнувшись будто самому себе, Ягер, уже не глядя на наглого парнишу, направился туда. Но уходить, почему-то, не хотелось. После того, что он услышал за стеной дома – особенно. Поэтому Клаус решил, что еще чашечка кофе ему не помешает. Ивушкин вздернул бровь, когда немец плюхнулся на табурет за стойкой, опустил руки на столешницу и снова приветливо улыбнулся. – Ты это, – протянул Коля. – Не подумай, но никаких госсекретов я не знаю. И с милицией не связан. И в мафию не лезу. Интересной информацией не располагаю. Ягер непонимающе захлопал глазами, а потом, когда дошло, усмехнулся. – Можно кофе? Пожалуйста. А потом, когда перед ним поставили большую такую пузатую кружку с дивным запахом, будто удивленно заметил: – А ты подозрительный. Мне казалось, Советский Союз – самая безопасная страна в мире. Коля, ничуть не смутившись, будто к нему каждый день заглядывают иностранцы, только чтобы поболтать о его стране, ответил: – Так-то оно так. Народ тут дружелюбный, все друг другу как родные. По сравнению с теми же Штатами, – лениво тянул он, протирая бокалы и не глядя на гостя. – Ты был в США? – любопытно глянул на него Клаус, отпивая свой кофе. Не сладкий и не горький, как раз в меру. С молоком. Будто заранее знали, какой он пьет, хотя фриц ничего из пожеланий не говорил. Николай на мгновение замолк, снова нахмурился. Клаус любопытно сощурился, продолжая наблюдать за ним. Судя по разговору, недавний телефонный собеседник этого парня был не только американцем, но и… мужчиной. Разве что называть своих американских друзей «любимыми» - это у русских шутка такая. – Доводилось. – все же хмуро отбил Ивушкин. – Не знаю, как у вас, в Германии, но США – это что-то… невообразимое. Вроде страна хорошая. Богатая. За свободу выступает. А как поживешь там с месяц – понимаешь, что у нас коровы в коровнике и то большую свободу знают, чем там. Полицаи эти на каждом шагу – за каждый косой взгляд пистолеты достать готовы. Подозрительные очень. Отчего-то наша идеология у них там запрещена, прямо до истерии дошло. Мой… друг. Он предупреждал меня, когда в Штаты въезжали, что я не должен и мельком упоминать никакие понятия, связанные с коммунизмом или социализмом, Ленина – забыть, Маркса – делать вид, будто вообще впервые слышу. Мол, это все – пропаганда. Про политиков, президента лучше тоже помалкивать, и лишний раз в госдела не соваться. Говорить в итоге получалось только про птичек да погоду, да и когда говорить – если битый час нужно лыбу до ушей давить, иначе сочтут тебя подозрительным, некультурным, диким все в таком духе. У них там – уж не знаю почему – даже поговорка ходила: кто не улыбается – тот русский. Клаусу вновь захотелось присвистнуть. Он не думал, что кого-то можно так легко разговорить, буквально попросив кофе и задав один-единственный вопрос. Но, очевидно, этот парень хоть и был вскружен мощью и значением своей страны, все же говорил так о США не из идеологических убеждений, что они – враги, отсталые и загнивающие. – Да, ребята там не плохие – никогда лишнего не скажут, работают, как и мы, а то и усердней, на ошибку укажут мягко, скандалов и потрясений не любят, насилие презирают. – продолжал Ивушкин, беря уже сотый, должно быть, по счету стакан. – Красивые. Тут Ивушкин вроде как вздохнул, едва слышно, будто забыв, что его могут услышать, и говоря сам с собой. Ягер тут же догадался, кого он вспоминает. – Семья? – осторожно поинтересовался он, чуть наклоняясь, чтобы заглянуть русскому в глаза, когда молчание затянулось. Тот чересчур резко вскинул голову, так что немец даже отпрянул. В глазах напротив плескалась странная боль, смешанная с разочарованием. Вот она, та, что зовется русской душой – в этот миг вся нараспашку, в глазах, будто из самого сердца. Эти советские никогда не умели скрывать свои чувства. Да и не хотели. – Вот еще, – бросил Ивушкин, вновь опуская взгляд на стаканы и принимаясь тереть усерднее. – Так, был один… товарищ. Наконец, в голосе его проступило что-то сродни смущению, неловкости. Боясь, что он вот-вот потеряет нить хрупкого возникшего доверия и заставит его замолчать своими неосторожными словами, Ягер начал быстро что-то придумывать. А потом выпалил, что на ум первое пришло. – Я надеюсь, кстати, тут, у вас, нет гомофобов? – и как бы смущенно рассмеялся. Вышло громче, чем он планировал, но, кажется, нужный эффект достигнут. Ивушкин удивленно взглянул на него, и складка меж его бровей разгладилась. – Хах..? – казалось, он что-то усиленно переваривал. А потом как-то хитро прищурился, заглянув в лицо клиента. – Не переживайте, фюрер, за это не убивают. Но заявлять такое во всеуслышанье тоже не советую. – и, добивая, усмехнулся. – А что же, вы..? Ягер словно в испуге округлил глаза, прося его замолчать, и отвел взгляд. – А вы разве не..? – осторожно уточнил он. Определенно, это его разыгравшееся любопытство в могилу сведет. Ивушкин удивленно вскинул брови и долго пристально смотрел на него. Улыбка с его губ пропала. Клаус занервничал: что, перегнул? Слишком прямо?.. Черт. Но только он хотел было извинится за свое невежество и поднял взгляд, как услышал громкий заливистый смех, и только потом увидел улыбающееся лицо Ивушкина. Опешил. Какие у русских странные реакции на все. Он никогда к такому не привыкнет. – Откуда ж ты такой смышленый у нас взялся, а? – проводя рукой по лицу и смахивая выступившие слезы, поинтересовался Николай. – Из Берлина. – чисто машинально ответил Клаус и немного смутился, когда в ответ до него донеслась еще одна волна хохота. А затем парень вдруг замолчал и уставился на него, будто что-то вспомнив. – Кстати, да. Я должен записать вас в журнал посещений. – тут же он достал толстенный журнал и бахнул им о стол. Плюнул на пальцы, пролистнул. Клаус на мгновение завис на этом зрелище. Как… невежественно, и в то же время это не вызывало должного отвращения. Было… просто странно видеть такую небрежность. – Тем более, что вы у нас иностранец из Берлина. – жизнеутверждающе добавил Николай, вынимая откуда-то из-под стола ручку. – Name. Клаус, немного погодя, назвался. – Ну что ж, – весело отозвался на это Ивушкин, выведя последнюю букву его фамилии. – Заходите еще, Клаус Ягер. – и напоследок улыбнулся, казалось, немного ярче, чем того требовал этикет. **** Он не знал, почему, но снова явился в то непримечательное кафе, оправдываясь тем, что кормят там действительно отменно и вполне прилично по цене. К его счастью (или нет?) официантов там, видимо, не меняли. Звякнул колокольчик над входом (когда только успели повесить?), мягко захлопнулась сзади дверь, и Ягер оказался в помещении, на этот раз забитым чуть больше, но не битком. Наверное, объяснялось поздним вечером, когда рабочие шли с заводов, и люди уже сидели не по одному, вели себя непринужденней и веселее, а Клаус снова занял свой любимый столик у окна, куда почему-то не спешили садиться. На этот раз за барной стойкой маячил еще один служащий – низкая хрупкая на вид девушка в таком же, как к Николая, фартуке, но в длинной, чуть ниже колен, коричневой юбке. Так же, как и в прошлый раз, Ягер направился прямиком к стойке и специально занял место в самом ее конце подальше ото всех, где в это время стоял и протирал свои неизменные бокалы Ивушкин. Каким-то чудом он при этом умудрялся разговаривать по телефону, прижимая его ухом к плечу, и снова непрестанно хмурился, но голос старался не повышать – только настолько, чтобы перекричать шум клиентов. Он бросил быстрый взгляд на подошедшего Ягера и, не отвлекаясь от разговора, пододвинул тому распечатанное меню и чуть отошел. Клаус, если и удивился такой безответственности, то виду не подал. Значит, к нему обратятся потом, когда он выберет. Ягер медленно переворачивал страницу за страницей, краем глаза заметив, что к Ивушкину подошла еще одна официантка в фирменном костюме, они о чем-то быстро переговорили, и Николай благодарно ей кивнул. Рядом с ним стояла еще целая груда вымытой посуды, которую нужно было протереть – на кухне для нее просто не было места, и этим занимались официанты. Девушка вместе с другой забегала по залу, принимая заказы, стояла за стойкой и обслуживала клиентов, оставив на Ивушкина посуду. Они знали, что парень бывает несколько… экспрессивным, когда дело доходит до суматохи, и в пылу работы может обращаться с клиентами слегка неуважительно. К тому же, он имеет привычку путать заказы, писать неразборчиво и хамить клиентам. Никто не обижается, но все же брань в кафе допускать было нельзя – сюда частенько заходили и дети. А Ивушкин тем временем продолжал разговаривать по телефону и все больше хмурился. – И ты меня прости, но это слишком. Я уже сказал, что не смогу приехать и не собираюсь жить там так долго. Да, месяц для меня – это долго! Кажется, мы уже все решили в тот раз. Нет, не обиделся. И ты не обижайся – на обиженных воду возят, слышал?.. Ягеру уже не было так стыдно за подслушивание, потому что он отлично справлялся с задачей заинтересованно уставиться в меню и делать вид, что не замечает ничего, кроме наштампованных чеканных букв в маленькой брошюрке, которые он еще, для пущей убедительности, едва слышно проговаривал вслух, пытаясь понять, как произносятся заковыристые названия явно не только русских блюд. Люля кебаб. Чучхела. Кулебяка с вязигой. Талкан. Шхомчхантхупс. Где-то на этой строчке меню захотелось закрыть и промыть себе глаза. У него был опыт в произношении сложных слов – на немецком, но чтобы выговаривать такое на русском наречии… увольте. Что еще более вбивало в ступор – так это отсутствие картинок. Как он, мать вашу, поймет, что это такое и можно ли это есть? Поморгав пару раз, немец решил просто еще раз пробежаться глазами по списку и выловить из него что-то знакомое. О. Борщ. Голубцы – тоже что-то знакомое. Вместе с этим он не забывал держать ухо в остро и прислушиваться к струящемуся, немного резкому от эмоций голосу бармена. – Послушай… - он устало выдохнул, провел свободной рукой по лицу, прикрыл глаза. Затем внезапно замолчал, резко изменился в лице, что-то услышав от собеседника. И вдруг громко воскликнул. – Алекс! Так что Ягер вздрогнул и не удержался, чтобы не посмотреть на него. Ивушкин стоял, сцепив зубы и злобно сверкая суженными глазами. Затем со стуком опустил на стол пустой бокал и перевел все внимание на невидимого оппонента. – Алекс, сссука… - скрип зубов. – Щит ап! Клаус не мог перестать пялиться на этого парня, всего в это мгновение так и пышущего ненавистью. Странное, пугающее и в то же время завораживающее зрелище. Не прошло и минуты, как Николай, выслушав собеседника, яростно оскалился и, не говоря больше ни слова, сбросил вызов. Постоял, опустив голову. И яростно грохнул кулаком по столу, так что бокалы рядом задребезжали, и парочка посетителей оглянулась на него, сочувствующе покачали головами, стреляя понимающими взглядами, и продолжили есть. К нему за весь следующий вечер так никто, кроме Ягера, не подошел. И Клаус всерьез засомневался, что должен здесь сидеть, и даже хотел уйти, но… Отступать было не в его стиле. Еще через минут десять, когда, казалось, Ивушкин пришел в себя, он наконец поднял на него взгляд и рявкнул: – Чего вам? Ягер вздрогнул во второй раз и забегал глазами. Есть хотелось ужасно, но вот заказывать что-то у этого парня желание вмиг отпало. Ну же, Клаус, не будь трусом. Ты же не струсил, когда тебе после стольких баек и предупреждений предложили отправиться в СССР. Тогда в чем сейчас проблема? Ты тут, а значит главное испытание, на которое не каждый твой соотечественник решился бы, уже пройдено. А бояться какого-то русского мальчишку с гейскими корнями тем более… Не стоит. Он что-то замямлил, так и не выбрав, чем бы можно было перекусить, и в итоге его пустой взгляд остановился на стыке соединения листов меню. Вот черт. Инстинкты кричали валить. Но разве это не было бы грубо?.. Над ним снова послышался вздох – на этот раз мученический. – Ты будешь заказывать, фриц, или ты привык, что за тебя все решают? – устало протянул Коля. – Тяжко же вам, видно, без вашего фюрера живется. Только спустя полминуты до немца дошло, что это, должно быть, оскорбление. Но когда он уже собирался поднять голову и возмущенно ответить – перед его носом возник красный поднос. – На этот раз просил сделать порции поменьше, а то тебя от наших, похоже, мутит. – ровно и даже вроде несколько веселее оповестил Ивушкин. – С тебя полторы копейки. Ягер буквально, сам того не желая, просиял и расплылся в благодарной улыбке, на что Ивушкин добродушно осклабился, и, схватив поднос, умчался в направлении своего «забитого» столика у окна. Ел он медленно, растягивая, специально дожидаясь, когда народ из кафешки схлынет. И, наконец, отставил в сторону пустой стакан с чаем одновременно с тем, как в помещении осталось ровно пять человек, доедающих свои порции, а за окном мягко разлился петербургский сумрак белых ночей. Снова, как тогда, отнес свой поднос в специальное окошко, а сам приземлился на табурет у стойки. Девушки-разносчицы пропали на кухне, оставив Колю разбираться с остатками клиентов, потому что пришла его очередь усиленно батрачить на благо государства. – Опять ты. – даже удивился Ивушкин, заметив знакомое немецкое лицо. – Я уж думал, ты свалил давно. Долго же вы жре… в смысле, трапезничаете, сударь. Снова достал журнал, потому что жопой чуял – этот экземпляр грозится стать одним из их постоянных клиентов. А жопа его еще никогда не подводила. – Ну, заказывайте, герр Клаус. – с легкой насмешкой протянул русский. На самом деле, герр Клаус уже наелся. Но ему нужен был предлог, чтобы немного задержаться. – Кофе. – снова с диким акцентом произнес немец. Черт, да что такое. Никогда в таких простых словах у него не было ошибок. – Кофе так кофе. – передразнивая его произношение, усмехнулся Ивушкин и принялся колдовать над кофемашиной. – Чего хотел? – не выдержав, наконец поинтересовался Коля, скучающе нагнувшись и подперев рукой подбородок, опираясь на столешницу. Заглянул в лицо напротив. Клаус растерялся. – В смысле? – немого запинаясь, уточнил он. – Ну, не просто так же ты тут сидел, жрал так долго, чуть ли до ночи, и теперь вот ко мне приперся? Ягер хотел возразить. Он приперся не к нему, а к… кофе. Вообще-то. Он тут кофе пьет – сие запрещено законом Советского Союза? Но вместо этого выпалил: – У тебя проблемы? Ивушкин нахмурился, выпрямился, зачем-то быстро окинул взглядом помещение. – Это наезд? – наконец, прищурившись, спросил он, вновь обращая внимание на немца. – Что? – растерялся Клаус. – Слишком много вопросов… - Ивушкин снова мученически потер лицо ладонью. Взъерошил волосы, устало поморгал, будто отгоняя сон. – Слушай, че тебе надо? Ты маньяк или что? – Нет, с чего ты взял?! – тут же замахал руками, испугавшись, Ягер. Странный разговор получается. – Нет, просто… - черррт, как же не хотелось признаваться. – Я случайно услышал твой… разговор по телефону. У тебя проблемы? – под конец он уже практически мямлил и ненавидел себя за это. На пару бесконечно долгих минут воцарилось молчание. Ягер сконфуженно помешивал ложечкой свой кофе, а Николай – он буквально кожей чувствовал – прожигал его взглядом. – Ты следил за мной. – наконец почти восторженно подвел итог Ивушкин. Расплылся в странной хитрой улыбке. Клаус чувствовал, как к лицу подползает жар. Опомнившись, он даже вскочил и замахал рукой. – Нет, конечно нет! – А я говорю да, – довольно скалился Ивушкин. А потом вдруг изменился в лице, будто что-то придумав, еще раз окинул немца изучающим взглядом и кинул. – Ща, погоди. Ягер перестал находить себе места, но спустя несколько мгновений уговорил себя сесть обратно на стул. Руки отчего-то дрогнули вместе с чашкой, и он заерзал на табурете, поглядывая в ту сторону, где скрылся бармен. Через пару минут Ивушкин показался. Да не один – а в сопровождении хорошей такой бутылки хорошего такого коньяка. На губах его играла довольная и – или ему все мерещилось? – даже предвкушающая улыбка. В кафе из-за позднего часа не осталось никого, кроме гремящей посудой на кухне уборщицы. – Ладно, фриц, – сказал, будто помиловал, со стуком опуская на столешницу бутылку. Потом снова оглянулся на зал, будто что-то обдумывал, и, передумав, вышел из-за стойки и направился к тому самому столику у окна. Махнул рукой, чтобы немец следовал за ним. – Пошли, посидим. Ягер, если и понимал в происходящем мало, но решил не перечить. – Давно я ни с кем не бухал. – с напускной плаксивостью поделился Ивушкин, открывая уже распечатанную бутылку и разливая коньяк по бокалам, которые сам же до этого весь день начищал. – То работа эта, то в разъездах… А тут выбесили меня знатно. – он снова, не скрываясь, скрипнул зубами, подхватывая свой наполненный бокал и пододвигая второй Ягеру. Клаус хотел было что-то спросить, но с ужасом понял, что спросить что-то, не касающееся личной жизни, нечего, и поддержать разговор он не может. Гадство. Но, к его великому облегчению, русскому не требовалось, чтобы кто-то поддерживал и отвечал. Он мог говорить за двоих. За всю нацию. – А ты сам как к нам попал? – поинтересовался Николай, делая глоток и поглядывая на собеседника сквозь опущенные ресницы. Ягер запоздало обрадовался, что ему есть, что вставить в их странный диалог. – Из Берлина. Так, я много где побывал, наслышан о вашей стране. К тому же, она близко к Германии, а за пять лет путешествий я побывал везде, но не у вас – это странно. Хотя меня отговаривали, не скрою, но – вот я здесь, и не сказал бы, что мне тут плохо. – черт, странная неловкость напала на него слишком не вовремя, так что приходилось хаотично и быстро соображать, что можно сказать, чтобы не наскучить собеседнику. Раньше он спокойно общался с людьми из других стран, даже если плохо знал их язык – а тут все русские слова будто вылетели из головы, и темы для разговоров иссякли под пристальным взглядом блестящих прищуренных глаз, и Ягеру казалось, что он несет полную околесицу и уже успел надоесть собеседнику. Было немного стыдно за то, что подслушал чужой разговор из, возможно, чужой личной жизни, и хотелось взамен поделится чем-то таким же равноценно сокровенным, да только были проблемы. У него, вообще-то, не было личной жизни как таковой вот уже пять лет. И во вторых, говорить о себе казалось ему верхом эгоизма. Но ему доставляло необычное заинтересованное удовольствие слушать о жизни этого парня. Должно быть, он вуайерист или что-то в этом роде, только морально. Вербальный вуайерист. Черт. Щат ап, Клаус. В итоге, он замолк на полуслове и неловко уставился в свой бокал. Коля выжидательно смотрел на него, словно должно было последовать продолжение. Это нервировало еще больше. И Ягер наконец додумался приложиться к бокалу коньяка. Ивушкин тут же поспешил тихо рассмеяться на его сморщившееся лицо. Коньяк здешний – штука крепкая. – Так тебя отговаривали? – отсмеявшись, хитро блеснул глазами Николай. Черты его смягчились, от него больше не разило агрессией. – Кто же, если не секрет? – Товарищи. – ответил Ягер, перестав морщиться и вновь подняв взгляд на собеседника. Получилось «то-ва-рь-йис-чи» Ивушкин весело хмыкнул, заметил пустые бокалы и налил по второму кругу. – И что же они говорили про СССР?.. Клаус почувствовал, что его размывает с одного неполного бокала, и мысленно чертыхнулся на немецком. Но не ответить не мог, ибо внезапно отчего-то захотелось говорить. Он ведь ни с кем, по сути, не говорил в СССР с того момента, как расстался на границе с провожавшим его «то-ва-рис-чем». Телефона не было. Знакомых особо тоже, потому что Ягеренок захотел посмотреть сердце России и с ходу направился аж в Ленинград. Да, здесь было красиво. Он мог насладиться царящей здесь переменчивой погодой и узнать, что порой простыни и вся одежда в целом в этом городе становятся мокрыми без его непосредственного участия. Поселился и, в прочем, не жалел об этом. В некотором смысле одиночество ему было не в новинку, как и шумные посиделки с друзьями, знакомыми, как поездки по миру в забитых вагончиках или первоклассных купе и самолетах – он просто испробовал все, и все ему было по вкусу. Он не умел страдать от одиночества – он мог им наслаждаться, как мог наслаждаться любыми возникающими в жизни обстоятельствами. Но отчего-то именно сейчас он вспомнил, что все это время… да-да, ни с кем толком не общался. – Много чего, – пришлось ответить Клаусу. – Ну… например, что у вас тут медведи по улицам ходят. Все от мала до велика пьют водку. Что тут небезопасно, поэтому нужно быть осторожным. Рассказывали про русскую мафию, гопников, грубых людей… – И что? – усмехнулся Ивушкин, поднося к губам стакан. – Сбылось? Ягер посмотрел на него, будто впервые видел. Или как на дурака – но это было бы оскорблением. – Нет, конечно. Знаешь же. Сам говорил, что народ тут дружелюбный – просто теперь и я в этом убедился. В принципе, не имею привычки верить всяким байкам, поэтому с самого начала не верил в эти россказни. Второй бокал пуст. Клаус заметно, но не очень сильно заалел. Ивушкин внимательно следил за ним, предчувствуя если не представление, то интересный вечер – точно. Спустя пять бокалов немец понял, что «хватанул лишка». В голове звенело и мягко переливалось, слова лились из него легко, он даже не успевал осознать, что говорит. И голос Ивушкина напротив приятным бризом проходил через уши, почти не оседая в уме, но создавая приятное ощущение уюта, защищенности и странной вербальной магии. После пятого бокала Ягер неожиданно замолчал, перестал отвечать на риторические вопросы или отдельные реплики и тупо пялился слипающимися сияющими глазами на Николая. И мягко улыбался, подперев голову рукой. Ивушкин, заметив изменения в собутыльнике, вопросительно вздернул бровь, но не дождавшись какой-либо реакции, чуть заметно ухмыльнулся. – Ну все, дружок, кажется, тебе хватит. – громко проворковал он, привлекая внимание немца. – Отвезти тебя домой? Ты где живешь-то хоть? – он все повышал и повышал голос, и Ягер, словно только проснувшись, чуть встрепенулся, выпрямился и прищурился, как бы переспрашивая, что тот сказал. – М-да-а… - протянул Коля, не переставая криво улыбаться и собирая со стола бокалы и забирая бутылку. – Подожди, я ща. И скрылся за барной стойкой, в кухне. Только тут, поняв, что сидит за столом один в пустом зале, Клаус, казалось, пришел в себя. Немного испуганно заозирался и хотел было позвать, но понял, что едва может выговорить имя бармена не только из-за плохого произношения. Ужасно хотелось лечь куда-нибудь и не вставать. Крепкое пойло. Надо взять на заметку – не пить в незнакомых местах, не спросив, сколько в пойле градусов. И обязательно контролировать, сколько тебе наливают. Когда Коля вернулся – нашел своего нового «товарища» лежащим на столе, уткнувшись в свои руки. Волосы на его макушке уже не выглядели такими начесанными и аккуратными, взъерошенные, вероятно, пятерней хозяина. Ивушкин тихо присвистнул, подходя ближе и опуская руку на чужое плечо. – Эй, фюрер, ты только не отрубайся тут. – почти ласково попросил он, теребя того за плечо. – Начальство не любит, когда в кафе всякие пьяницы засыпают. Тем более иностранные. Ягер что-то неразборчиво промычал, а потом резко вскочил, хватая чужую руку. Коля даже чуть отступил, вырывая руку, но немец поднял на него молящие пьяные глаза, и парень глубоко вздохнул. – Вызывает Ленинград, мистер герр, или как вас там. – почти в ухо прокричал Ивушкин, одновременно дергая парня на себя и взваливая себе на плечи, пока тот сам твердо не встанет. – Где ваш дом, мистер? Ягер тряхнул головой. Голова вроде работала, но язык паршиво заплетался и ужасно клонило в сон. Ивушкин расслышал только что-то неясное, похожее на «Берлин, товарисссчч» и что-то жалостливое на немецком. – Ла-адно. – протянул Ивушкин, делано закатывая глаза. – Твое счастье, что у меня в квартире есть диван. Поместишься авось, вроде не откормленный. При этом он как бы, чтобы убедиться, еще раз прошелся цепким взглядом по ладной фигуре немца, довольно усмехнулся и резко подтянул того к себе, перехватывая поудобней. И крикнул в сторону кухни: – Теть Зин, я ушел! – Хорошо, сынок! – донеслось до него уже на выходе, и отчего-то захотелось глупо хихикнуть. **** Благо, у него была машина. Ивушкин, у которого ноги тоже изрядно заплетались, и стоял он нетвердо, с немцем на плечах, как из какого-то похмельного боя с бутылкой коньяка, тащился вон с полигона в гарнизон – подлечиваться. Замок на деревянной тонкой дверке многожилого дома поддался не сразу. Не хотел пускать в себя замок, но и этот бой после нескольких форсирующих атак Ивушкин выиграл, высунув язык от натуги. Зашел в квартиру, не разуваясь, прошел в гостиную и скинул свою тяжелую довольно ношу на разложенный диван. Места было достаточно, а Коле было так лень собирать это ложе целый месяц. Ягер что-то пролепетал со своим жутким акцентом, и пахнуло коньяком. Николай почуял, что его может вырвать от одного запаха спиртного – что-то совсем расклеился. Опустившись на диван рядом с безвольным немецким телом, Ивушкин уставился в одну точку. Сна не было ни в одном глазу. Такие банкеты он мог проводить до утра в компании пятидесяти человек и ни разу не повториться в шутке. Сейчас собутыльник – он еще раз оглянулся на Клауса – сгинул, диван ему пухом, и делать было нечего. Идти спать было для русского по меньшей мере оскорбительно. Вместо этого он тяжело вздохнул… и полез в карман. Вытащил телефон. Ни одного сообщения. Ни одного пропущенного. Он все сказал. Ему все сказали. «Пошел к черту, Коля». «Ты слишком груб». «Не смей так со мной разговаривать». «Ты чертов коммунист и не видишь ничего кроме своего вождя – вот пусть он тебе и дает». Про вождя было лишним. Коля не выдержал. Какие капризные. Чересчур нежные. Там даже мужики – долбанные истерички. Как его заебало… Парень согнулся пополам и сжал в кулак волосы на макушке. Больно. Приятная боль, когда можешь ее контролировать. Лицо искривилось. Сукин ты сын, Алекс. Как же я тебя… – Was ist..? – внезапно раздалось сонное рядом. Ивушкин слегка вздрогнул. Снова вздохнул, почувствовав, как закопошились под боком, и снова пахнуло коньяком из чужого рта. – Wo bin ich? – У меня дома. – протянул Ивушкин почти трезвым голосом, не глядя на немца, но чувствуя его случайно прижавшуюся горячую щеку у своего бока. Клаус что-то промычал, будто удовлетворившись ответом. Снова закопошился, чуть привстал, переворачиваясь на другой бок, потом на спину. – Und wer bist du? – Иван. Успокойся и спи уже. – огрызнулся Коля, прикрывая глаза. Снова проверил телефон. Пусто. Молчок. Так хотелось позвонить… Извиниться. Как всегда бывает по-пьяни, когда тянет названивать бывшим. Бывшим… Еще вчера Алекс был практически его настоящим. Пусть далеко, но был. Стоит ли унизиться и попытаться все изменить? Он не скрывал, что когда увидел Ягера в кафе, бросающим частые взгляды в его сторону, появилось желание… отомстить. Это был хороший шанс. Споить немца – к тому же Клаус был довольно неплох собой – затащить в постель и – бац. А потом рассказать друзьям, как он классно ебался с фрицем, а те, естественно, доложили бы в Америку этому заносчивому мальчишке. Ревность – страшная штука. Вряд ли бы этот упрямец потом приполз бы к нему с извинениями и попросился обратно, приехал в СССР и остался с ним, но… Чем черт не шутит? Все же, это была в первую очередь месть. Должна была ею стать. Ивушкин опять вздохнул. Так он получит кислородное перенасыщение и сдохнет. Как он сейчас на это надеялся. Фриц за его спиной снова завозился. Парень хотел было снова на него прикрикнуть, чтобы не мешал страдать в тишине и покое, но не успел – Ягер поднялся быстрее, неуверенно, но сел, вплотную прижавшись животом к его спине. Должно быть, случайно, из-за позы и невозможности в таком состоянии держать тело прямо, но ведь на диване было полно места – падай куда хочешь. – Эх, что с вас, с немчуг, возьмешь… - пробормотал Ивушкин, понимая, что в какой-то мере сам виноват, что споил этого бедолагу. Хотя, если бы он не пялился так в кафе и не подслушивал разговоры – поди, ничего этого не было бы. – Kolya… - внезапный опаляющий выдох в шею заставил замереть. Этот наглец опьянел настолько, что теперь, похоже, прижимается в открытую. Ожила мумия. – Кольйя, этот… чьеловек, кто он тебе? – внезапно ожившая мумия еще и разговорилась и жутко при этом коверкала слова. Ивушкин изловчился и резко развернулся на диване, оказываясь нос к носу с немцем, чье лицо враз приняло мягкие плавные черты от всего выпитого, а голубые – синие в полумраке – глаза блестели чем-то, подозрительно напоминающим похоть. – А тебе какое дело? – через минуту выдохнул Ивушкин, уже в открытую разглядывая его бесспорно красивое лицо. – Йа… йа хочу знать. – упрямо сдвинул брови к переносице Клаус, глядя на него, пока между их глазами оставалось сантиметра три. Такая близость в полутьме вперемешку с алкоголем нехило кружила голову. Ивушкин почувствовал, как рассыпаются прахом возрожденные и убитые коньяком мысли об Алексе, а им на смену приходит блаженная пустота, заполняющаяся простым животным желанием. Но на губах его все равно успевает возникнуть горькая усмешка. – Я его ебал. На пару минут Ягер замолкает, вглядываясь в его лицо, и что-то сродни разочарованию возникает в его глазах. – И что… - все-таки не унимается немец, хотя в голосе его уже меньше уверенности. Это веселит. – Он тебе нравился?.. Ивушкин смотрит на это жалостливое лицо, которое отчаянно цепляет маску и хочет, чтобы все думали, будто ему плевать и он спрашивает из вежливости. После коньяка это у тебя плохо получается, дружок. Коля уже в открытую потешается, но где-то в глубине еще не до конца очерствевшей души ему его даже жаль. Искренне жаль. – Почему же «лся»? – шепчет он, ощущая, что дальше не хочет и не может затрагивать эту тему. Он не хочет вспоминать об этом – он пил, чтобы забыться. – Возможно… я до сих пор… Коля не договаривает. Слова застревают в горле. Клаус какое-то время силится понять, о чем русский говорит, и когда до него доходит – на парня жалко смотреть. Не переживай, красавчик, это коньяк сделал тебя таким чувствительным. Ты же не баба, Коля знает. Коля видел в твоих глазах холодность и практичность, стойкость и уверенность. Пока ты был трезв. На него тоже, бывает, нападает. Вспомнить только, как он валялся в ногах Алекса бухой в хлам, когда соскучился по родине и умолял его поехать с ним в СССР. Как целовал ему руки и лил слезы, вспоминая старый-добрый Ленинград с его серыми улочками и разводными мостами, сидя в каменной высокой коробке Фримонт-стрит. Такое унижение. Такой позор. Но это был малыш Алекс, и рядом с ним он мог вытворить и не такое. И вот теперь официально Алекса в его жизни нет. Внезапно до жжения в печени захотелось водки. Еще через полчаса, когда Ягер додумывается сходить в ванную, хотя в таком состоянии Ивушкину бы в последнюю очередь после пункта «спрыгнуть с крыши» пришло бы в голову принять душ, а Коля – найти в своих старых запасах еще вина и молоко, они сидят на диване, договорившись больше не пускать нюни и быть мужиками. У обоих получалось плохо, хотя внешне они все еще ими были. Хлещут вино вперемешку с молоком и поочередно бегают в туалет блевать. Чертовы мазохисты. В этом они были похожи как родные братья. Было почти смешно. По телику транслировали вечерние новости, и если Николай тихо любовно посмеивался, глядя на записи того, как испытательно запускают очередную ядерную ракету до Камчатки, то Ягеру такое зрелище явно не нравилось. – Эта штука может убить. – недовольно хмурился он под боком хозяина квартиры. Они были почти не пьяны. – Вот эта штука, – Ивушкин поднимает в одной руке стакан вина, в другой – чашку молока. – Может убить. – смеется. – А это, - махает на экран. – Так, игрушки. Прикольно же, когда твой вождь может тебя защитить и его боятся все в мире. Ягеру это прикольным не кажется. Ну, думает Коля, это и понятно. У него-то нет такого классного вождя. – Думаешь, это здорово, что весь мир считает русских угрозой? – снова вступает в спор Клаус, приподнимаясь и кидая на него недовольный взгляд. – Не знаешь, что страх в итоге всегда превращается в ненависть? Пройдут года, твоего вождя не станет, и кто-то захочет уничтожить угрозу. То есть тебя, твою страну и твоего главу. – У него не выйдет, – переставая усмехаться, отвечает Ивушкин, продолжая глядеть на испытание ракет. В голосе звучит уверенность, непоколебимая и глупая, по мнению немца. – СССР не победить. На нашей стороне правда. Народ. Мы – семья, и пока мы вместе, никто не сможет убить нас. Ягер щурится. Если у каждого русского в голове такое – то все эти байки про угрозу и впрямь могут оказаться правдой. Самоуверенные зомбированные человечки. Как мотыльки, упрямо летящие на огонь светлого будущего и погибающие. Он не находит, что на это ответить, и лишь еле слышно грустно вздыхает. Николай кажется напряженным. Клаус, немного поразмыслив, делает еще один глоток вина и на этот раз не запивает молоком. Нужно перевести тему, чтобы больше не касаться политики. Политика губит жизни и рушит счастье. Через пару минут напряженного молчания Ягер не придумывает ничего лучше, кроме… – Николай?.. – с акцентом зовет он, незаметно придвигаясь чуть ближе. Ивушкин только прикрывает глаза и молчит. Клаус дотягивается до пульта и как бы случайно сбавляет звук телевизора до минимума, так что голоса новостной ленты доносятся будто издалека и неохотно. – Расскажи… пожалуйста. Расскажи про него. Ты его любишь? Он что… бросил тебя?.. От хваленой немецкой тактичности не остается и следа. В другой ситуации Ивушкин за такую наглость – давит на больное только дрянь полная – разукрасил бы морду. Или минимум дал под дых. Но на этот раз он вдруг внезапно осознает, насколько сам хочет высказаться. Совершенно левому чуваку, с которым больше не увидится и который вряд ли растрезвонит «братве». – Алекс… - шепот. Имя словно слетает с губ горьким мягким пеплом. Все пачкается в нем. Душит. – Мы довольно долго вместе… были. Точно не помню. Года три. Немало, потому что я не люблю постоянство, тем более, когда вокруг столько новых людей и эмоций. Хочется прикоснуться ко всем сразу, попробовать все. Но… Алекс понимал меня лучше всех. Эта пендосская гадина, ублюдочная мелкая жопа. – он морщится и сжимает кулаки. – Я думал, что он понимает меня. Оказалось – нет. Он считает систему, по которой живет СССР, отвратительной и неправильной. Я считал такой же его систему, но в итоге решил: чтобы не было разногласий, я могу и стерпеть. Даже поехал в Штаты. Люди живут там, и они не особо-то отличаются от нас. У них не синяя кожа, а у нас – не красная. Так же ходят по магазинам, кафе… Просто смотрят на тебя косо, когда узнают, что ты русский. Им хорошо так промыли мозги. Мол, если русский – то все, беги-спасайся. Он убьет тебя, твою семью, собаку, а потом сожрет живьем твою требуху. Отвратительно. В СССР тоже с идеологией строго, потому что она должна быть одна, и у нас тоже полно книжек, выставляющих капитализм не в лучшем свете. Но – капитализм, а не сами Штаты. И даже если Штаты – то не людей, не американцев. Нас не учат ненавидеть их – наоборот, там, где надо, мы готовы сотрудничать с империалистами, потому что это поможет нашей стране, нашим людям. Они же словно выдрессировывают собак для охоты на зверя. Алекс тоже считал это неправильным. Когда мы только встретились, он собирался посетить СССР, чтобы самому увидеть, как там живут люди. Но когда мы сблизились и я стал добровольно рассказывать о жизни в Советском Союзе, он подумал, что надобность куда-то ехать отпала, к тому же, я должен был задержаться в Штатах на пару месяцев. Поначалу мы были неразлучны. Везде ходили вместе. Там это было, в принципе, нормой, только Алекс попросил меня разговаривать только на английском и не говорить, что я русский. Я мог сказать, что я обрусевший француз, или там немец… Я не понимал, почему нужно скрываться, но не возражал. Пока он был со мной. Ягер слушал, дыша медленно и тихо, осторожно прижавшись щекой к его плечу, чуть съехав по спинке дивана вниз. От Ивушкина пахло алкоголем, потом и ночной свежестью, будто кто-то душным летним вечером открыл окно. – Потом… потом я стал все больше говорить о коммунизме, о своей стране так, словно скучаю по ней. Я и правда скучал и хотел вернуться. Но я так же не хотел оставлять Алекса. А затем он как-то раз сказал, что я фанатик. Слишком увлечен СССР, вождем и политикой. Будто я не вижу, как глупо поступает мое руководство, создавая все новые виды вооружений и накаляя международную обстановку. В самой Америке пошли слухи, будто СССР готовится к войне, и первой его целью будут Штаты. Мне… мне как-то было плевать. Возможно, я и впрямь был фанатиком, потому что мне было все равно, что могут погибнуть люди, если это случится. Это же американцы. Да, они такие же, как мы, но они глупы, потому что не видят, как их зомбирут их же СМИ. Как настраивают против русских. Плевать, если кто-то умрет, если это не русский или близкие и дружественные ему страны. Так… отстойно, – он глубо вдыхает и выдыхает, устало проводит ладонью по лицу. – Дурак, какой же я дурак… И они дураки, раз верят, что СССР нападет на них. Я в это не верю. Нам незачем – у нас есть все, что нам нужно, мы сильны, а США достойный противник, и в мире создается баланс. Если не будет двух сдерживающих друг друга сторон, а останется одна сверхдержава – мир покатится по пизде. Кто-то захочет власти. Кто-то попытается возвыситься. Что-нибудь да произойдет, и спокойствие нарушится. Клаус с удивлением и неким затаенным восхищением думал: глубоко мыслит. Масштабно. К своему стыду, сам Ягер о таком не задумывался. Его не особо волновала судьба других стран, потому что пока все было хорошо, и нельзя было даже подумать, что когда-нибудь все станет плохо. Мир процветал, развивался, люди достигали своих целей – значит, они двигались вперед. Но и думать о судьбе мира, хлеща вино и сидя на диване в своей маленькой уютной квартирке, защищенный со всех сторон – правильно ли? Только загружать мозг чужими лишними проблемами. Не пытайся взвалить на себя тяготы мира, ты всего лишь жалкий человек из толпы таких же. – И вот однажды мы поссорились. Крупно так, из-за моего упрямства и его непонимания. Он признался, что его порой жутко бесят разглагольствования на вечные темы, о том, какой СССР сильный, как много в нем оружия и сколько у него друзей. Сейчас я понимаю, как глупо себя вел. Просто позорно. Как маленький ребенок, хвастающийся новой игрушкой. Алекс никогда себе такого не позволял и терпел мою брехню. А я не думал, что мог обидеть его национальную гордость. Ведь он тоже любит США, любит свой дом, и никто не может винить его за это. Голос Ивушкина стих. Комната погрузилась в тишину, прерываемую едва слышным щебетанием из телика. Ягер думал. Напряженно думал, переваривая все, что получил. Он был согласен с последними словами русского и согласен с тем, что тот дурак. По крайней мере, был им. – Но ведь тебя тоже никто не в праве винить в твоей любви к родине. – наконец произнес Клаус, все еще задумчиво хмурясь. – Должно быть, вы просто… не сошлись во мнениях? Это всего лишь идеология. Политика, которая не имеет никакого отношения к вашей жизни. Политика существует как раз за тем, чтобы люди могли не обращать внимания на то, как устроен мир, правильно ли они поступают, как им защитить или обеспечить себя. Чтобы вы могли не думать об этом и жить своей жизнью, потому что все давно придумали за вас. Коля почти впервые за весь вечер взглянул на него. Ягер полулежал, облокотившись на него и спинку дивана и задумчиво смотрел перед собой. Он говорил уже тверже, почти без акцента. Странно, но Ивушкину больше нравилось, как тот мило лепетал русские слова, пытаясь выговорить их правильно. Должно быть, ему просто не нравились самодостаточные люди. Те, кто смогут прожить без тебя и твоей опеки. Те, кто независимы и всегда могут уйти, если их что-то не устроит. Он искал кого-то мягкого, слабого, чтобы можно было контролировать. Чтобы слушал только тебя, смотрел только на тебя и вертелся вокруг тебя. А ты бы осыпал его дарами и получал тонны обожания и восхищения взамен. Как когда-то делал Союз. Как сейчас взяли тенденцию делать США. Возможно, немец прав, и ему стоит немного отойти от этих размышлений о политике. Но чувствовать себя скотом, за которого уже все решили, все придумали и милостиво позволили ему наслаждаться своей маленькой серенькой жизнью – извольте. Он терпеть не мог контроль. Ивушкин подчинялся только тому, кого любил, кем восхищался и кого уважал. Он мог подчиниться любому приказу вождя, даже если тот прикажет прыгнуть под танк. Но подчиниться, пойти на уступки кому-то вроде Алекса… этого маленького слабого Алекса, который пошел против него только потому, что считает его не правым, а свою точку зрения истинной… Извольте. Он никогда не уважал Алекса. Не восхищался им. Он его любил. Просто спросите… а почему любил?.. Где-то внутри Ивушкин знал ответ. Жопой чуял. И этот ответ не то чтобы вписывался в его представления о прекрасном и высоком. Просто потому что он думал, что нашел идеального – того, кто сможет прогнуться под ним, для кого он станет всем. Идолом, которым можно и нужно восхищаться. Оттого он нес, не замолкая, всякую заумную околесицу. Хотел показать, что лучше, что его страна лучше страны Алекса, что тот должен подчиниться и радоваться, сидя под гегемоном ивушкиной власти. Сукин ты сын, Коля. Сукин сын с манией величия. Тварь дрожащая, даже без проверки решившая, что готова стать Наполеоном. Ягер даже вскочил, мигом протрезвев. – Oh mein Gott, weinst du? – воскликнул он. – Щщит ап, фриц ебаный… - задыхаясь, глухо пролепетал Ивушкин, сгибаясь пополам и хватаясь за голову. – Просто заткнись. Клаус не знал, что делать в таких ситуациях. Категорически не знал. Он никогда не видел плачущего русского. Ивушкин уткнулся в свои колени и замер. Только мелко вздрагивающие плечи выдавали его с потрохами. – Ты… ты не виноват. – предпринял жалкую попытку успокоить его Ягер, несмело касаясь его плеча. Николай резко дернулся, скидывая чужую руку. Через пару минут, длившихся вечность, от безысходности Клаус наконец резко подается вперед и совершает самоубийственную выходку. Обнимает русского сзади. Ивушкин хочет сделать замах туловищем и со всей дури втемяшить обнаглевшего фрица в спинку дивана, но не успевает. Ягер сжимает его крепче, показывая нехилую силушку, прижимается щекой к щеке, и они меняются местами. Коля оказывается у немца между ног, упираясь спиной в его грудь, обхваченный поперек туловища. Клаус горячо выдыхает ему в ухо аромат алкоголя, и в его голосе чувствуется хорошо скрываемая боль. – Расскажи мне… об Алексе. Какой он? Ивушкин недовольно дергается, но быстро ослабевает. Ни сил, ни желания вырываться. – Я вроде тебе уже всю историю рассказал, – бурчит он, но спустя мгновение тяжело выдыхает. – Он был… кроткий. Веселый. Покорный… до определенного момента. Парень хмурится, чувствуя, как руки немца медленно, будто боясь, перемещаются с его груди в районе солнечного сплетения на живот. И нерешительно замирают. Ягер чуть ерзает под ним. – Я… я тоже могу быть кротким и покорным. От фрица это звучит как насмешка, но Коле лень даже пытаться дать ему в рожу. Поэтому он только фыркает. – Молодец, что могу сказать, – криво и невесело усмехается он. – Хороший мальчик. Пока он говорит, рука осторожно перемещается еще чуть ниже по животу, словно работая от его голоса. Он замолкает, и рука замирает. Похабщина. Фу. – Ты не понял. – вдруг четко, громко и почти с угрозой чеканит Ягер, напрягаясь. Затем резко ужом вырывается из-под него, молниеносно меняется местами и вот уже нависает сверху. – Ты не веришь?.. – хрипит немец. – Тебе нужно показать, каким покорным и кротким я могу быть? Ивушкин какое-то время удивленно смотрит на его воинственное лицо, а потом разражается диким хохотом. В глазах Ягера мелькает недоумение, и он резко отстраняется. – Was? – бормочет фриц. – Видел… бы ты… себя. – сквозь смех доносится до него голос Ивушкина. Русский щурится и высовывает кончик языка, чуть запрокидывая голову, и снова смеется. А потом так же замолкает и резко садится, едва не стукаясь с немцем лбами. Смотрит в его глаза. На губы. Шею. Тело, скрытое за футболкой. Ему не нравится фасон этой заморской тряпки, поэтому он в ту же минуту сдирает ее к чертям и готов снова рассмеяться над удивленно-испуганной немецкой рожей. – Ну, покажи, какой ты покорный. – шепчет Ивушкин прямо Ягеру в губы и жадно целует. Господи, не верится, что они шли к этому так долго. Ну разве нельзя было сделать это с самого начала? Зачем эти слезы-сопли, разглагольствования о политике, это тупое «расскажи об Алексе»… К черту Алекса, сука. …если у Ивушкина уже стоит так, что больно? В кои-то веки он дорвался до чужого тела, тепла и странной сиюминутной любви. И хочет выжать из этой ночи все, что возможно. А потом обязательно растрезвонит друзьям о том, какой секазный немчуга ему попался. Причем его даже цеплять не пришлось – сам прицепился со своими «еще кофе» и «у тебя проблемы?». Да, млять, у него проблемы с сердцем и стояком. И если ты такой добрый, то поможешь сейчас хотя бы с последним, потому что на первое у тебя силенок не хватит. Ты не кардиолог, сечешь?.. Ивушкин сжимает белые гладкие бедра, с пошлыми шлепками двигающиеся на нем. Ягер что-то неразборчиво бормочет на немецком, иногда, с особо глубокими толчками, издавая низкие стоны и протяжное мычание. Запрокидывает голову. Гладит ладонями чужую грудь, в которую упирается, и действует явно неумело, но очень старается. Зачем – непонятно. Видимо, тренируется на нем, Коле, чтобы потом перед другими не ударить в грязь лицом. Все они, либерасты, такие… Им овладевает липкая душащая обида и ненависть. И когда Ивушкин чувствует, что приближается к пику – рывком садится, опрокидывает удивленно вскрикнувшего немца на спину и прижимает к матрасу. Кусает в шею больно, до крови. Ягер глухо рычит и все время норовит перехватить инициативу. Ну и где же твоя покорность? Где твоя кротость?.. И не пахнет. Ну, для пьяного Ивушкина в самый раз. Завтра все равно все закончится. Может быть, он даже позвонит Алексу. **** Коля проснулся оттого, что кто-то отдавливал ему руку. Конкретно так, до онемения. Он скосил взгляд и увидел, кто на ней лежит. Мученически скривил рот. Хотя… он чувствовал себя лучше, чем после разговора с Алексом вчера. В теле, не считая поверженной руки, гуляла легкость. Хороший секс делает из животного человека… или не так там говорилось? Да черт с ним. Ивушкин, кое-как вытащив конечность из-под сопящего немца и не разбудив последнего, в чем мать родила протащился до ванной. Затем, мокрый и такой же голый, до кухни. Уже по привычке принялся варить кофе, хотя за время работы в кафе должен был возненавидеть его. Герр все никак не просыпался, а время близилось к восьми. Ивушкин с какой-то разочарованной горечью вспомнил их вчерашний диалог и слова Алекса о его фанатизме… но ведь мнение двух каких-то иностранцев заставит его усомниться в правильности своего строя и своего вождя, верно? И Союз не ждет – и Союз не любит, когда его верные жители опаздывают на работу только потому, что ночью бухие кувыркались с интервентами. Сколько рабочих выходят с утра на работу, и для скольких, возможно, единственная отрада – это чашечка кофе. Сколькие не успевают позавтракать дома и спешат в их кафе. Ивушкин ужаснулся, представив, сколько людей он заставит голодать, если сейчас же не выйдет из чертовой квартиры и не поспешит на работу. Это не педантичность. Не фанатство. Это всего лишь любовь к ближнему, чистая и правильная. А не вот это вот все. – Эй, герр, а ну подымайся, ушлепок немецкий! – орет Коля, галантно спихивая гостя ногой на пол. Слышится глухой удар тела об пол и сдавленный болезненный вскрик. Немец вскакивает довольно быстро, стреляет глазами, но продолжает морщится от боли и переступать с ноги на ногу. Ивушкин проходит мимо, кидая тому в лицо кучку его же вещей, и командует: – В душ – и живо, как в армии! Ягер выглядит уже более растерянным, чем злым, топчась у порога и застегивая пальто, пока Ивушкин четкими слаженными движениями натягивает ботинки и верхнюю одежду. Сегодня на улице сыро и немного холоднее, чем вчера. За все утро они буквально не перекидываются и парой слов. А потом, когда Ивушкин на первом же повороте от его дома бодро машет ему на прощанье рукой и шагает на остановку в другом направлении, у Ягера появляется смутное чувство, что его наебали. Чувство это усиливается, когда он в тот же день пополудни заходит в нужное неприметное кафе и видит за барной стойкой Николая, мило улыбающегося какой-то девушке в платке. Клиентка. И Коля выглядит бодрее и радостней, чем вчера. В смысле, это здорово, и Клаус был практически уверен, что это из-за него – вернее, из-за того, что вчера случилось, но… Все равно на душе скреблись сомнения. Он так же садится у того самого столика у окна и исподтишка наблюдает. Эта девушка в платке явно слишком долго заказывает свой обед. Вернее, она вообще ничего не заказывает – всего лишь они с Ивушкиным мило болтают. Потом отчего-то смеются. Потом замолкают. И вот девушка уже умиленно наклоняет голову и тянется через стойку, чтобы мимолетно обнять русского. Ягер мрачнеет с каждой секундой. «Hündin» - думает он и сам ужасается своей внезапной агрессии по отношению к незнакомке. В смысле, Ивушкин же гей, нет?.. Он сам признавался. Они это уже выяснили. Клаус сидит там с одной чашкой крепкого кофе, которую ему принесла официантка с серьезным лицом, вот уже час. Девушка, которая обнимала Ивушкина, по его подсчетами простояла у стойки около получаса и ушла, помахав на прощанье рукой. А он все еще сидел, кидал на стойку косые взгляды, и успел заметить, что за это время к Ивушкину подходили еще несколько человек, которые не просто хотели что-то заказать. Создавалось впечатление, что он знал тут если не всех, то половину точно. А Ягер продолжал сидеть там, у своего жалкого окна со своей жалкой чашкой кофе. И чувствовал, что зря не пошел в армию, когда его звали. Зря вообще, должно быть, приехал в СССР. Зря зашел сюда в первый раз. Он настолько погрузился в мысли, что пропустил тот момент, когда кафе снова опустело – рабочие разошлись по заводам, фабрикам и офисам – а к его столику кто-то подошел. Ягер поднял взгляд, и ему захотелось сбежать. На него сверху вниз смотрел Ивушкин, возвышаясь, как гребанный каменный идол. Клаус отвел взгляд. Было… неприятно. Неуютно и неловко. Коля заметил это, и ему показалось, что в голубых глазах промелькнуло презрение. Что ж… он заслужил, наверное. Хотя не его вина, что немцы оказались такими неженками и теперь обижаются за обычный трах. – Слушай… - начинает он, против воли неловко взъерошивая волосы. – Ну ебать, чо ты. Коля не мастер изъясняться. Ягер недоуменно хмурится, но по-прежнему не смотрит на него. Он мало что понимает, и проблема не в языковом барьере. – Ты злишься? – внезапно голос становится тише и ближе. Столешница чуть прогибается под весом опирающегося на нее бармена. Клаус наконец поднимает на него глаза. В них плещется вопрос. Губы поджимаются. Ивушкин щурится, мнется, но все еще пышет наглостью и уверенностью. – Почему ты все еще здесь? – начистоту спрашивает он, наконец подбирая слова. – В этом кафе. В Ленинграде полно мест получше, куда ты мог бы сходить. Цены почти везде одинаковые. Ягер не знает, что на это ответить. Он, вообще-то, не был готов к какому бы то ни было разговору. Совсем. Он просто… пришел сюда уже по привычке. И чтобы увидеть Ивушкина. Зачем?.. Er weiß es nicht. – Прости. Я… должен извиниться за то, что лез не в свое дело. – наконец произносит Клаус твердо. В глазах – прежняя ледяная уверенность. Отрешенность. То, что Ивушкин видел в самом начале. – Вчера. – уточняет Ягер, снова на мгновение поджимая губы. Ивушкин вскидывает брови. Видимо, не этого он ожидал. – Хм. Ладно. – звучит в ответ, и Коля выпрямляется, по-прежнему не сводя взгляда с немца. – Прощаю. – добавляет, спохватываясь, он. А потом широко добродушно улыбается. – Кофе?.. Клаус пару секунд смотрит на него недоуменно, а затем, когда доходит, улыбается в ответ и кивает. Ивушкин уже знает, что фриц пьет с молоком. **** Телефон вибрирует на тумбочке на беззвучном, оповещая о входящих сообщениях и десятках пропущенных. Ивушкин еще вчера вечером закинул его подальше, и теперь лежал, распластавшись на кровати звездочкой, наслаждаясь жизнью и в уме скандируя гимн СССР. «Паа-артия-а-а Лее-енина… Си-ила-а наро-оодная» Коля вздергивает уголки губ, когда чувствует, как проседает кровать под весом чужого тела, и мокрая рука со шлепком опускается ему на живот. За ней туда же отправляется и голова Ягера, упираясь в тугую кожу острым подбородком. – Хе-ей… - тянет Ивушкин, хитро поглядывая на него не поднимая головы с подушки. Ресницы рябым веером падают на скулы. – А кто тут кроткий и покорный мальчик?.. – усмехается он, но напускает на голос серьезности. – Ja, Ja… - тянет Клаус, разморенный горячей водой и до сих пор сонный, никак не способный привыкнуть к тому, что многие в этой строгой трудолюбивой стране ебаные жаворонки. – Was..? – Давай споем гимн Союза? – просит Николай, запуская пальцы в чужие влажные после душа волосы. – Алекс никогда не соглашался. Говорил, что это не его страна и он не будет этого делать. Он относился ко всему слишком серьезно. – фырканье. Ягеру хочется спросить: ты дурак?.. Он свой-то гимн помнит плохо… Но Коля смотрит так мило-умоляюще, заламывает брови и поглаживает по голове так, что Ягера разморяет и расплавляет окончательно. Как ГОСТовский шоколад в пальцах ребенка. И он сдается. Но только на этот раз. (Ха-ха, нет). – Я не знаю слов. – тянет Ягер, не открывая глаз, по-прежнему упираясь подбородком в чужой живот. – Не волнуйся. – мысленно ликует Коля, аж подпрыгивая на месте, но под недовольное ворчание укладываясь обратно. – Просто повторяй за мной. И он поет. Не умеет, вообще-то, но очень старается. И выходит отлично – если кто-то спросит Ягера в этот момент. Потому что русский язык куда мелодичней, он давно это признал. Да-да, и вождь их просто ч у д о. Клаус мученически вздыхает. И воодушевленно повторяет за Ивушкиным со своим диким лающим акцентом: – Сою-юз неруши-имый респу-ублик свобо-одных…