Вересковое и ежевичное

      Роджер не умеет грустить. По крайней мере, так кажется всем, кто находится рядом: Роджер, конечно же, — очаровательное, ярко сияющее в погожий денёк солнышко, которое никогда не заслоняют тучи. Он расплёскивает вокруг себя позитив, взрывается фонтаном радости и готов делиться ею со всеми — хоть в очередь выстраивайся. Роджеру нравится смеяться, запрокинув голову, рассыпая искорки смеха и посылая их в небо, зажигая новые звёздочки — а ещё так никто не заметит, что на дне сказочных глаз ютятся едва заметные лепестки печали и стягивающего душу мучительного беспокойства.       Роджер не умеет быть серьёзным. Его видят легкомысленным, безответственным ловеласом, которого заботят лишь девушки и развлечения. Роджеру завидуют, вздыхая, глядя на его вечную неунывающую улыбку: «Мне бы такую жизнь — у тебя будто вовсе не бывает проблем!» Тейлор надменно хмыкает, поигрывая бровями и взмахивая ресницами: конечно, милочка, так и есть.       Роджер не умеет чувствовать по-настоящему. Окружающие привыкли считать, что ему доступны только поверхностные эмоции, возникающие мимолётно и ненадолго, вроде «радостный», «раздражённый», «счастливый», «грустный». И совершенно не задумываются, что бывают ещё и полутона. Окрылённость. Утомление. Сожаление. Неловкость. Сопричастность. Предвкушение. Глубокие чувства? О чём вы, это же Тейлор.       Никто и понятия не имеет (да и лучше бы никогда не узнали), что Роджер терпеть не может приходить домой, потому что там, оставаясь наедине со своими мыслями, он начинает действительно чувствовать. Демоны, послушно сидящие в запертой каморке в глубине души, к концу дня выбивают дверь, оставляя летящие с треском щепки, срывают замок, бросают его на каменный пол, от которого отдаётся жутковатое эхо, и выбираются наружу, скалясь леденящими душу ухмылками и заставляя Тейлора медленно и мучительно, словно в ночной кошмар, погружаться в одиночество и заполняя его голову такими мыслями, от которых хочется свернуться в калачик, обнять колени и тихонечко заплакать от того, что никто не пытается вглядеться. Да и не должен, вообще-то. И от правдивости этого понимания делается ещё хуже. Демоны ликуют, мягко обхватывая Тейлора за плечи и оставляя на разгорячённой коже ледяные царапающие прикосновения. Демоны смеются отголосками смеха самого Роджера, только вот от их хохота хочется в ужасе заткнуть уши и закричать до сорванного горла. Он снова в их власти.       Роджеру гораздо проще заводиться, быть весёлым, неугомонным и бесшабашным, причём испытывать всё это вполне искренне: просто до определённого момента. Если он перестанет таким быть, то снова сгорит в костре, который уже заботливо раскладывают демоны. Тейлору легко быть дружелюбным со всеми и каждым, легко поболтать о чужих проблемах, попытаться найти решение и пойти на что угодно, только бы его друг, знакомый, да неважно, кто, любой, кто нуждается в помощи, снова улыбнулся счастливо и безмятежно. Роджер горит людьми, обожает общество, в восторге от общения, которое неизменно придаёт ему сил, но ненавидит, когда отвергают.       «Прости, Родж, в другой раз», — говорит друг одногруппник, с которым Тейлор общается уже месяц и почти уверен, что нашёл своего человека: они замечательно проводят время, болтают на разные темы, начиная новыми музыкальными направлениями и заканчивая неприличными анекдотами, которые кому попало не рассказывают, зависают по вечерам в баре: только вот всё реже и реже инициатива исходит не от Роджера. Барабанщик вздыхает, постепенно сводя общение на нет: зачем навязываться, тяготить человека своим обществом и вообще пытаться тянуть его за собой, если вы перестали быть на одной волне?       «О, Роджер. Я перезвоню тебе попозже, хорошо?» — виновато шепчет в трубку подружка очередная ночная бабочка, узревшая в Тейлоре потенциального бойфренда с симпатичным личиком, но сбежавшая сразу же, как только Роджер захотел поделиться каким-то из незначительных (а для него — почти жизненно важных) переживаний. Забавно, что только вчера она шептала, обжигая шею блондина горячим дыханием, что хочет всегда быть рядом с ним. «Всегда», как уже догадывается Роджер, означает «до первых трудностей». И знает наверняка: не перезвонит. В груди делается противно, появляется тянущее ощущение, словно в душе Тейлора кто-то начинает менять струны: они неприятно колют пальцы острыми краями, издают отвратительные звуки при натягивании на колки и повисают металлическими хвостиками, которые вроде и хочется отрезать для эстетического вида, но нельзя, ведь гитара будет расстраиваться ещё несколько дней… И струны продолжают завывать, пока Тейлор наконец не приводит их в порядок.       «Привет, Роджер! Приезжаешь в Труро? Извини, я завтра уйду к приятелю. Но ты ведь приедешь ещё?» — без капли сожаления в голосе сообщает друг детства кто?, когда Роджер звонит ему перед своим визитом домой в надежде, что нужен в Труро хоть кому-то. И решает не ехать вовсе — зачем, если знать, что никто его не ждёт, даже те, по кому безумно скучает он сам? Сердце Роджера, за долгое время успевшее привязаться к другу и так и не привыкшее к долгой разлуке, оказывается вынутым из грудной клетки, вытряхнуто несколько раз и небрежно брошено обратно. Как будто кого-то заботят чувства бесчувственного Тейлора.       Роджеру невыносимо знать, что он не нужен. Он удобен, он интересен на пару дней, с ним здорово провести время, ибо приятель из него хоть куда: и в кино, и в клуб, и за выпивкой, и за любыми развлечениями: Роджер первым с горящими от предвкушения глазами поддержит любую авантюру. Но только никого не заботит, что скрывается за прекрасными вересковыми глазами с томным взглядом и озорной улыбкой, никому не хочется быть с Тейлором тогда, когда разговор оказывается труднее выбора напитков, и никто не догадывается, что если Роджер действительно хочет увидеться, то приложит для этого все усилия. Сначала поиграет в кошки-мышки, раздразнит собеседника, чтобы тот не понял, что и вправду важен взбалмошному барабанщику, но — выделит время, освободится заранее, решит все свои дела до встречи. Или оставит их на потом. Только вот почему-то именно его всё время оставляют на потом.       И Тейлору больно до прерывающегося дыхания, до обжигающих капелек, зло перепрыгивающих с длинных ресниц на скулы, когда никто не делает для него того же самого. Хорошая компания, приятное дополнение вечера. Но не друг. И Роджер перестаёт ожидать чего-то от других, ведь, по правде говоря, никто и не обязан им интересоваться. Разве ему кто-то обещал? У всех своя жизнь, свои друзья, а значит, и Тейлор может поступать так же. Ведь…       Никто.       Не обязан.       Роджер свыкается с этой мыслью, и дышать явно становится проще. Люди — почти как газетки, которые ты однажды прочитал и передал другому. Или и вовсе выбросил, не заботясь об их дальнейшей судьбе. Такая позиция, хоть поначалу и заставляет юного музыканта с отвращением морщиться на самого себя (слишком уж претит мировоззрению), теперь не даёт ему снова скатиться в давящее одиночество и, кажется, делает жизнь чуточку приятнее, а желание быть кому-то другом и по-настоящему открывать душу постепенно бледнеет. Мысль о том, что, вероятно, всё дело в отсутствии правильных людей рядом, Тейлор комкает и заталкивает подальше в потайной ящик, громко хлопая дверкой и отчего-то не решаясь зашвырнуть в мусорную корзину. Верить в правильных людей он давно перестал, но где-то в глубине души, куда никто не имеет доступа, — да и сам он бывает там реже, чем солнце зимним утром проникает в лондонские квартиры сквозь тяжёлые тёмные шторы, — ему очень хочется верить.       Правильный человек аккуратно стучится в его жизнь октябрьским вечером, не выламывает дверь в душу, а лёгким движением приоткрывает её будто с молчаливого позволения самого Роджера. Приносит с собой аромат дождя и чего-то терпкого, стряхивает за порогом зонт от дождевых капель и проводит ладонью по бархатным кудрям, вешает на крючок куртку и застенчиво мнётся у порога, не решаясь пройти дальше. И Тейлор размышляет: то ли выгнать к чертям, наорав за нарушение покоя во внеурочные часы, то ли втащить в гостиную, усадить на диван и говорить обо всём на свете, чувствуя, как между сердцами протягиваются золотистые ниточки дружбы и взаимопонимания. Правильный человек представляется Брайаном Мэем, рок-музыкантом, гитаристом, хоть и меньше всего на свете производит впечатление бунтаря-рокера: скорее уж студент — гордость колледжа, отличник, проводящий вечер пятницы не иначе как за книгой и переходящий дорогу исключительно на зелёный свет. Правильный. Что ж, Роджеру нравятся несоответствия.       Тейлор отчаянно пытается относиться к нему так же, как и ко всем остальным, не выделяя, не раскрывая душу, и не признаётся даже себе, что ему до ужаса хочется иметь такого друга. Роджеру, взрывному, смешливому, дерзкому творцу, хочется дружить с идеальным с виду астрофизиком с тёплым весенним именем, который таит в себе столько неизведанного: грани его личности, по мнению барабанщика, столь же бесконечны, сколь и космос, в который так тянет его нового друга (нет, нет, нет). Не признаётся, потому что признаешься — привяжешься, Тейлор убеждался в этом несметное количество раз и уже давно научился, что после всех замечательных дружеских проделок и отлично проведённого времени остаётся только боль, когда ему снова приходится рвать все нити.       Роджер даже не догадывается, что Брайан тоже отчаянно нуждается в друге, с которым можно быть не паинькой Браем, с которым всё просто и понятно и от которого никогда не ждут проблем, а настоящим Брайаном Мэем, с бурными эмоциями, нешаблонной личностью, недостатками и изъянами.       Брайану надоедает встречать абсолютное непонимание в глазах приятелей, когда ему хочется поговорить не о физике. Мэй любит метафоры и любит — звёздное. Среди странных (по мнению окружающих), но необходимых (по ощущениям Мэя) привычек — внезапно тормозить посреди улицы и поднимать голову, чувствуя, как что-то невесомое и трогательно-нежное внутри готово на первой космической взлететь в небо от созерцания прекрасного — неожиданно найденного и собранного в личную палитру Брайана незаметным взмахом кисти. В палитре много разного и интересного: предрассветное небо, когда звёзды на густом ежевичном полотне самые яркие, и вкрадчивый шёпот деревьев в лесу весенним вечером, и аромат свежих рубашек, рукава которых Мэй неизменно закатывает до локтя, и вспышки молний посреди летнего неба. А ещё — с пару десятков других оттенков, которые хочется держать поближе к себе и ни с кем не делиться ни при каких обстоятельствах. Только если уж найдётся совсем подходящий собеседник…       «Пойдём, Брайан, нам ещё готовить два реферата», — укоризненно качает головой одногруппник, дёргая его за рукав и уничтожая романтику момента под названием «Мэй и космос». Ракета внутри тяжёлым грузом обрушивается куда-то в область лёгких, осыпается колючей крошкой, не давая свободно вздохнуть, и больше не взлетает. Зачем делиться, если это не нужно?       А есть люди, с которыми делиться хочется. Хочется открывать созвездия, улетать на неизведанные планеты, да хотя бы просто сидеть ночью на крыше фургона где-то далеко-далеко за городом, на морском побережье, кутаясь в тёплый плед и согревая ладони паром от термоса с травяным чаем. Или на тесной кухне, ютясь на узком подоконнике и забираясь с ногами на стул, или в обсерватории, где пахнет бумагами, тайнами и какао. Только слишком уж сложным представляется Брайану найти такого человека, которому будет интересно про тебя всё. Даже твои звёзды.       Мэю не кажется чем-то жизненно важным иметь в своём бытии того, с кем можно (и нужно) делиться всем. Что-то ему удобнее оставить личным. О чём-то хочется промолчать. Да и не к лицу серьёзному взрослому человеку начинать дружбу с простого «Хэй, будем с тобой друзьями?», правда? В реальности всё гораздо сложнее.       А с Роджером — проще. Именно так он и делает: подходит к Мэю, смотрит чуть дерзко, но в то же время дружелюбно — и говорит: «Будем друзьями». Не спрашивает, не ищет разрешения, а говорит это с утвердительной интонацией, абсолютно уверенный в своих словах. Для Мэя такая уверенность в новинку. Для Роджера — привычность, ведь сходиться с людьми стало гораздо проще: любого, кто ему нравится, он с лёгкостью называет другом и лишь в редкие минуты молчаливого раздумья допускает шальную мысль, что, пожалуй, не очень-то верно называть друзьями всех подряд. Настоящих столько не бывает.       Однако едва ли не больше всего на свете Тейлору нравится ощущение правильности. Каким-то волшебным образом, разгадать который ему всё никак не удаётся (да и стоит ли разгадывать?), с Брайаном всё будто встаёт на свои места, и хочется верить, что любые проблемы будут решаться сами собой и без особенных сложностей, если друг просто будет рядом. Роджер не чувствует себя ненужным, демоны всё реже высовываются наружу, в последнее время присмирев и запершись там, куда раньше барабанщику приходилось загонять их с боем. Они показываются лишь однажды, скептически спрашивают: надолго ли это всё?, но Тейлор (не)благоразумно затыкает их.       За пару месяцев общения с Мэем Роджер выучивает, что Брайан говорит сложными заумными конструкциями в предложениях, когда волнуется, любит спать допоздна и кататься в полупустых трамваях без цели и пункта назначения, тепло смеётся над весёлыми ситуациями и краснеет от пошлых шуток, зато в плохом настроении порой отпускает такие комментарии, от которых Роджер закашливается и уточняет, всё ли у Мэя в порядке. Он запоминает нелюбовь друга к сигаретному дыму, застёгнутым на все пуговицы рубашкам, холодным пальцам, равнодушию и тесноте. А ещё замечает, что Брайан замыкается и подолгу молчит, когда зол, что забывает вовремя навести порядок, забывает поужинать, но никогда не забывает о данных обещаниях; убегает от неприятных разговоров, оттягивая момент истины до последнего, но всегда в итоге высказывая правду. Даже если говорить её тяжело.       Брайан замечает привычку Роджера случайно сжимать руки в кулаки, оставляя на ладонях полумесяцы от ногтей, привязанность к мелочам вроде металлического чокера, высушенной, почти осыпавшейся ромашки в кармане джинсовых шорт, и фотографий с не знакомыми Мэю людьми. Брайан делает в уме пометку, что после каждой своей шутки Роджер замирает на долю секунды, задерживая дыхание и будто гадая, не сказал ли чего-нибудь лишнего. В своё мысленное досье Мэй записывает и то, что барабанщик случайно меняет тему по нескольку раз за разговор, моментально переключаясь на разную ерунду вроде внезапно вспыхнувшего в окне фонаря или заигравшей в голове песни после отпущенной реплики. Брайан знает, что Роджер легко взрывается, если что-то идёт не так, как ему хочется, ненавидит оставаться в одиночестве и порой забывает о том, что другим это одиночество бывает необходимо.       В кои-то веки звёзды сходятся, ярко сияя над растрёпанно-светлой головой и рядом — тёмной с завихрениями. Роджер снова с головой ныряет в манящие глубины недавно появившегося в его жизни нового друга, восторженный и воодушевлённый, а внутри у Брайана поселяется тёплое, похожее на уютное пламя свечи ощущение, что, кажется, он всё же нашёл человека из своей галактики.       Им интересно быть вместе, они выуживают из глубин сознания самые неожиданные темы, обсуждая и споря порой чуть не до хрипоты: Роджер, выражая свою точку зрения, ярко жестикулирует и машет руками, однажды всё-таки отправляя на пол стакан, а Брайан, хоть и любит научные и научно-фантастические беседы, всегда знает, в какой момент разногласия нужно остановить, пока те не перешли в настоящую ссору. Не глупость ли — вдруг случайно разругаться из-за теорий о Бермудском треугольнике или маяке Эйлин-Мор?       Мэй по-прежнему любит смотреть на небо, а Тейлор по-прежнему готов увлечённо слушать рассказы друга. Брайан замирает посреди вечерней улицы, а с губ срывается восхищённый вздох. Роджер, успевший проскочить на несколько шагов вперёд и всё ещё задорно о чём-то вещающий, возвращается назад, останавливаясь рядом с Мэем и послушно задирая голову вверх.       — Ну и что там? — вопрошает он, усиленно делая вид, что отнюдь не заинтересован в ответе. — Снова Кассиопеи?       Чуть выступающие клыки мягко царапают нижнюю губу, когда Брайан приоткрывает рот в полуулыбке. Что-то ему удобнее оставить личным, но о чём-то хочется помолчать, чтобы тебя поняли без ненужных, лишних разъяснений. Роджер, кажется, понимает.       — В Лондоне почти никогда не бывает видно звёзд, — завороженно-тоскливо вздыхает Брайан. — Это большая редкость, чтобы увидеть их хоть чуточку, слишком велико световое загрязнение, понимаешь? — Роджер, которому остаётся только догадываться об истинном значении незнакомого доселе термина, качает головой из стороны в сторону, а Мэй продолжает: — Если бы только можно было уехать за город на всю ночь…       Тейлор ничего не отвечает, лишь задумывается на секунду. А спустя пару дней, когда Брайан и думать забывает об этом разговоре и с головой погружается в работу над новым проектом, появляется на пороге его квартиры: деловито шумит на кухне, пока астрофизик усиленно пытается собрать воедино раскалывающуюся от сотен разных мыслей голову и вникнуть в написанные изящным почерком конспекты; с грохотом роняет что-то в раковину (краем сознания Мэй успевает взмолиться, хоть бы это была не его любимая кружка), матерится вполголоса, а затем наконец кидает на колени расположившегося на истёртом тёмно-зелёном диване Брайана рюкзак, заставляя того вздрогнуть от тяжести и неожиданности.       — Собирайся, — как ни в чём не бывало выдаёт Роджер. Мэй поднимает на него усталый взгляд, судя по которому, единственное, куда он хочет собраться, — это под одеяло, отоспаться за всю выматывающую неделю, но вяло интересуется:       — Куда это?       — Как — куда? Смотреть на звёзды, конечно же.       Усталость снимает как рукой. От изумления Брайан готов не просто отказаться от сна и проекта, но и поехать буквально на другой край света, ибо среди его приятелей ещё ни разу не находился тот, кто устроил бы ему такой сюрприз. На все вопросы Мэя Роджер лишь закатывает глаза, как будто всё это для него обычное дело: Фургон как фургон, какая разница, где я его взял? Нет, Мэй, у меня не было на сегодня никаких дел. Да, мы просто едем смотреть на звёзды — тебя что-то не устраивает?       Брайана, конечно же, устраивает. Он никогда не узнает о том, что на следующий день Роджер завалит контрольную по цитологии, на которую примчится прямо с поездки, не успев прочесть ни единой странички. Зато будет точно знать, что крепкий кофе, выпитый на крыше ярко-зелёного фургона под сверкающей лентой Млечного пути, — самый вкусный.       — Терпеть не могу кофе, — чуть смущённо сообщает Брайан, растягиваясь на расстеленном на крыше покрывале. — Он горький, жгучий, и вообще… не моё.       Роджер возмущённо приоткрывает рот: убить на приготовление напитка столько времени, чтобы капризные астрофизики теперь отказывались его пить? Он нетерпеливо встряхивает светлыми локонами, которые в лунном сиянии и лучах фар кажутся похожими по цвету на пыльцу фей, и смотрит на Мэя так, что желание спорить у того пропадает моментально: он забирает из рук барабанщика термос и делает глоток, а выражение его лица с настороженного меняется на удивлённо-блаженное. Напиток не вызывает дрожи по телу от привычной горечи, не стекает обжигающей лавой в желудок, а лишь обволакивает внутренности, приятно струясь по горлу и оставаясь насыщенным послевкусием на языке.       — Как ты?.. — Брайан удивлённо смотрит на Роджера, который упорно пытается сохранять негодующее выражение лица.       — А сахар сыпать ты не пробовал, идиот? —сокрушённо интересуется Тейлор, в очередной раз закатывая глаза до самой Кассиопеи, которую пытается разглядеть Мэй, и тяжело вздыхая на непонятливость друга, который, кажется, совершенно воздушен и не приспособлен к суровым реалиям. — А ещё будущий учёный. Или в космосе о сахаре не слыхали?       Кофе заканчивается медленно, а ночь пролетает быстро. Брайан вдохновенно рассказывает обо всём, что видит на звёздном небе (а видит он гораздо больше, чем несведущий Роджер, познания в астрономии которого заканчиваются названиями планет), плавно перетекает с одной темы на другую, зацепляясь за отдельные слова своего монолога, изредка перебиваемого вопросами друга.       — Знаешь, — простодушно сообщает Роджер, до ушей укутываясь в плед, — я совсем не разбираюсь в звёздах. Совсем-совсем. И не знаю никаких созвездий.       — Я тебе покажу, — приглушённым голосом обещает Брайан, а внутри всё перехватывает: ты только смотри, слушай, а я расскажу. Он готов объяснять ему хоть с момента сотворения мира, лишь бы тому было интересно: не дежурный интерес в глазах и не односложные ответы, а живое, настоящее любопытство.       По тёмному небу проносятся редкие кометы, одни из последних в этом году: звездопады отсияли августовскими и сентябрьскими ночами, оставляя нерадивым мечтателям последние шансы загадать желание в этом году. Брайан загадывает не ошибиться с моментом, когда в его жизни появится тот самый друг. Роджер загадывает — друга не потерять.

***

      Неурядицы приходят оттуда, откуда их не ждут, и тогда, когда время для них самое неподходящее. Декабрь — пора, когда вокруг снуют вдохновлённые предстоящими праздниками люди, когда снежинки падают на волосы и тёплые шарфы, на разноцветные пальто и ресницы. Декабрь — пора, когда остывает сама природа, когда леденеет её сердце. Когда очень важно не заледенеть самому.       Брайан всё чаще пропадает в обсерватории, приобретает бледный цвет кожи от постоянного недосыпа и привычку не отвечать на половину заданных вопросов: то ли подорванный иммунитет и надвигающаяся зимняя болезненность, то ли загруженность на учёбе и оттого испортившаяся коммуникабельность — Мэй никак не может найти хоть одну свободную минутку, чтобы разобраться с накопившимся и ответить хотя бы самому себе, почему ему хочется замкнуться и не открываться даже Роджеру, с которым всегда (пару месяцев) было так просто. Брайан устаёт, едва открыв глаза утром и вспомнив обо всех неотложных делах — и чувствует себя безмерно виноватым, потому что совершенно не испытывает желания взаимодействовать с кем бы то ни было и в глубине души ждёт каких-то шагов от Роджера, который помог бы справиться с этим дерьмовым состоянием, хоть и не хочет объясняться. Но, с другой стороны, у всех ведь бывают периоды особой занятости и пониженной эмоциональности, верно?       Роджер, в свою очередь, готов выть волком от предчувствия того, что совсем скоро вся недавно выстроенная хрупкая конструкция под названием «кажется, друзья» полетит к чертям. Он силится понять, что делает не так и почему Мэй всё реже соглашается на прогулки, гадает, почему их разговоры, обычно наполненные смыслом и участием, внезапно становятся плоскими, примитивными, как в учебнике для начальной школы, а на все вопросы о том, не мешает ли Роджер каким-то делам и вообще не убраться ли ему ненадолго, Брайан неизменно отвечает: «Всё в порядке, Родж». Тейлор не понимает, а оттого раздражается без причины и без конца роется в себе, лишь усугубляя ситуацию. Барабанщик нещадно лупит по тарелкам на репетициях, а после выступлений на всю ночь остаётся в баре с каждый раз новыми компаниями: ему до безумия хочется поговорить с Мэем о наболевшем и беспокоящем, но Мэй занят, Мэю не до глупых метаний блондина с отчаявшимся взглядом, а значит, снова обнажившуюся дыру в груди можно заполнить чем-то другим. Как вариант — людьми, с которыми Роджер едва ли ещё увидится, алкоголем, после которого жизнь не кажется такой уж дрянной, и огромными скоростями, на которых Тейлор гоняет по ночным улицам на позаимствованном у знакомого автомобиле, не осознавая, что поступает в какой-то степени эгоистично, сосредотачиваясь лишь на своём мировосприятии и не предполагая, что у Мэя тоже могут быть свои проблемы, с коими было бы неплохо ему помочь. Если у Брайана нет времени на друга, то и у Роджера нет желания надоедать тому своим присутствием: сам как-нибудь справится.       Когда Тейлор едва не попадает в аварию, резко тормозя на перекрёстке и разбивая губу о руль, понимает: не справится, и с этим надо что-то делать. Желательно — не топя себя в незнакомцах, которым нет до него ни малейшего дела. Наплевав на данные самому себе обещания, что не будет отвлекать Брайана от дел, Роджер, чувствуя, как внутри всё мерзко подрагивает от пережитого стресса, неспешно ведёт машину к подъезду друга, паркуется и поднимается на нужный этаж. Плевать, сегодня отвлечётся.       Брайан открывает дверь и натыкается на тревожный взгляд посеревших в темноте глаз. Роджер не орёт радостно новое приветствие, не звенит бутылками в пакете, лишь смотрит, с опозданием хрипло здороваясь. Мэй перебирает в голове сотню догадок, но в итоге приходит к выводу: Тейлор доигрался сам с собой непонятно в какие игры, а теперь хочет всё разгрести. И гитарист чувствует, как внутри волной поднимается непонимание и раздражение на поведение друга. Что он хочет показать? Чего добивается? Во что играет?       — Заходи, — Брайан кивает головой на гостиную, а сам уходит за перекисью водорода и ватой. Он уже знает, о чём хочет поговорить.       Роджер ловит брошенные ему материалы для санитарной обработки пострадавшего лица и принимает самый непринуждённый вид: желание говорить о важном стремительно исчезает, как только обстоятельства начинают благоволить разговору. Внезапно всё делается хорошо, даже губу не так саднит, и приготовленные слова о том, что тревожит в последнее время суматошную лохматую голову и заходящееся в приступах невнятных чувств сердце Тейлора, куда-то улетучиваются. Ему снова хочется играть роль уверенного в себе и ни о чём не заботящегося балагура.       — Для начала, я уже стал беспокоиться, — сообщает Брайан, прислоняясь плечом к стене рядом и сцепляя пальцы в замок: верный признак нервного напряжения. — Не звонишь, не приходишь, после выступлений смываешься непонятно куда, а теперь являешься весь в крови. Родж, что? Какого чёрта происходит?       Роджер приподнимает бровь и дёргано улыбается влажноватыми после обработки губами.       — Ничего не происходит. Всё в порядке, видишь же, я пришёл.       — Около полуночи и от безысходности, очевидно? — Мэй темнеет лицом, а голос его становится тяжелее: как бемоли малой октавы. — Нет уж, оставь свои фокусы, Роджер, будь добр, и давай в конце концов поговорим.       — Фокусы? — одного слова хватает с лихвой, чтобы бомба замедленного действия взорвалась. Тейлор слетает с дивана, в бешенстве сдувая с лица светлые пряди, и едва не срывается на бессильный крик: — Может, лучше поговорим о том, что ты сам не возьмёшь трубку и даже не позвонишь узнать, как у меня дела, пока я не сделаю это первым? Или о том, что тебя уже месяц невозможно никуда вытащить, или о том, что ты игнорируешь половину всего, что надо обсудить? Я фокусничаю? — Роджер с трудом переводит дыхание, метая молнии в сторону гитариста, который напряжён, как струна, и едва не звенит: кажется, задень его — разлетится на части. — Нет, Мэй, дело совсем не во мне. Впрочем, — уже спокойнее добавляет он, — мне без разницы. Мне совершенно нет дела, если вдруг тебе хочется побыть без меня. Я всё понимаю.       Брайан делает рваный вдох, возводя глаза к потолку, и отпускает сквозь зубы крепкое ругательство. На мгновение вдоль позвоночника у Роджера пробегает дрожь: он ни разу не слышал нецензурную брань из уст друга, но сейчас, видимо, сделал что-то страшное, доведя его до финальной точки и выпустив монстра.       — Как же я устал, — медленно произносит Мэй, — от этого. Мой тебе совет, Родж, — почаще смотри вокруг себя и пореже пытайся обнаруживать себя жертвой — все состоят из неидеальностей, но и у всех есть свои дела, о которых ты можешь не догадываться хотя бы даже в силу собственного в некоторых вопросах эгоизма!       — Это не так, — перебивает Роджер, с лица которого в одночасье сбегает вся краска, — и я уже сказал, что это неваж…       Брайан не даёт ему шанса закончить фразу, потому что понимает, о чём тот хочет сказать: и продолжает, чувствуя, как перехватывает горло, но зная, что должен высказать правду — пусть это и будет больно для обоих.       — Только умоляю, не надо делать вид, что тебе плевать на всех вокруг и на то, что тебя не воспринимают так, как хочешь ты сам, как близкого человека, потому что на самом деле ты сам не знаешь, куда деваться от своего одиночества, и пытаешься глушить его всеми возможными способами! — интонации Мэя страшнее тишины перед бурей и леденят душу посильнее всех рассказанных ветренными осенними вечерами легенд. А ещё страшнее — что он прав. Прав тысячу раз, набравшись смелости и высказав всё напрямую. — У тебя ветер так и будет свистеть в дыре в груди, пока ты не научишься её закрывать правильным способом или пока не найдёшь того, кто сможет тебе в этом помочь, но единственного человека, который готов мириться с твоими выходками, ты отталкиваешь! Какого дьявола, Роджер? Может, пора взглянуть на мир иначе?       Вдох. Выдох. Лампа в комнате пульсирует светом, а между Роджером и Брайаном — будто грозовая туча. Бермудский треугольник поглощает парусник с ежевично-вересковыми парусами. Маяк Эйлин-Мор гасит свои огни.       — Может, и пора, — ровно, стараясь не дрожать голосом, соглашается Роджер. — Спасибо за перекись и разговор.       Он уходит, не прощаясь, и глухо захлопывает за собой дверь, оставляя в квартире Брайана гнетущую тишину и забирая осознание, что друг тысячу раз прав, говоря, что Роджер — просто заботящееся лишь о себе эгоистичное существо. Он новым взглядом смотрит на дурную, тягостную ситуацию и понимает, что и в самом деле не заметил половины. По пути домой Тейлор восстанавливает в голове картину гостиной и видит, что на столе, на подоконнике, повсюду лежат бумаги с огромными чертежами, а на полке примостилась упаковка таблеток — Брайан довёл себя до бессознания своим проектом? Ему было плохо, а потому он и не звонил? А Роджер думал только о том, чтобы проверить свою нужность другу. Только зачем тогда ему он, если не способен проявить заботу в важные моменты сам? Роджер вспоминает давние слова Брайана о том, что порой ему чертовски стыдно за свою привычку замыкаться на некоторое время без объяснения причин, ведь тогда окружающие начинают искать проблемы в себе. И это тоже Тейлор упустил из виду, хоть, кажется, и ненамеренно.       Роджер возвращается к своим демонам. Те не ухмыляются ехидно, не пытаются побольнее уколоть после очередного провала и ещё одной, особенно болезненной ошибки: Тейлор открывает скрипящую дверь в полночные владения своей души, а там его ждёт уже, кажется, ставшее закономерным одиночество и чашка горячего чая. Кто о нём позаботится? Его демоны Он сам.       — Я опять всё испортил, — шепчет Роджер, прислоняясь лбом к ледяному стеклу, которое хотя бы ненадолго помогает остудить пылающее внутри пламя вины и в очередной раз — горечи от того, что всё снова идёт по привычному сценарию. Он снова облажался. Снова разбил уже сложившееся созвездие. Никто не обязан быть рядом с тобой, никто не должен тебя терпеть, никто не обещал, что всё будет гладко, зато Роджер обещал самому себе, что такого больше не повторится. И от этого ещё больнее.       Он честно старается разобраться в себе, думает сутками напролёт, стоит ли, как обычно, сжечь мосты или всё же вернуться и исправить собственную ошибку.       Брайан честно старается не думать, что был слишком резок с Роджером, и каждую ночь засыпает в метаниях: ждать, пока Тейлор сам захочет сделать шаги навстречу, или наплевать на гордость и сказать, что не хотел его обидеть?       Брайан тоже копается в себе, зарываясь всё глубже. Он не считает, что виноват, высказав наконец то, что Роджеру должны были сказать давным-давно. Но не хочется до почти физической боли терять друга, который, наверное, и нужен Мэю. «Если поймёт, то помиритесь, — разумно замечает внутренний голос, — если не поймёт, значит, не такие уж друзья» Это кажется логичным, но от этого не делается более приятным. Он не чувствует себя виноватым за правду, но чувствует, что виноват, заставив Роджера своей замкнутостью, своим собственным недостатком, подумать, что тот ему неважен.       За две недели Тейлор успевает осунуться, напиться, протрезветь, нарваться на драку в баре и перебрать в голове миллионы вариантов развития событий. За две недели Мэй успевает завершить проект, слечь с переутомлением, прийти в себя и построить миллионы сценариев — что делать дальше?       — Пойду к нему и всё выскажу, — злясь на самого себя, шипит Роджер, рывками завязывая шнурки на кроссовках.       — Встретимся и поговорим наконец спокойно, — нервничая, обещает себе Брайан, накидывая пальто. В конце концов, в любой дружбе бывают шторма, не так ли? Просто нужно суметь выплыть и не сдаться стихии.       Они сталкиваются на середине пути друг до друга около маленькой кофейни, когда Роджер чуть не врезается в фонарный столб, а Брайан поднимает голову на странное движение рядом. У Тейлора из головы вылетают все подготовленные заранее слова, и он лучезарно улыбается, кивая на заведение:       — Может, кофе?       Лампы маяка загораются посреди вересковых морей и устремляются в ежевичный небосвод. Комета, одна из последних в этом году, подхватившая на хвосте желание нерадивых мечтателей — по сути, одно на двоих, — подмигивает откуда-то из прошлого, подавая знак, что сбудется.       — Хорошо, я признаю, что был неправ, — преувеличенно бодро сообщает Роджер, смотря куда угодно, но только не в глаза Брайану. — Но и ты тоже, знаешь ли. Если что-то не так, то говори сразу, а не отмалчивайся до последнего.       — Тогда пообещай мне, что больше не будешь решать свои проблемы полётами по трассе, — пытается отшутиться Мэй. — Это плохо заканчивается.       Они смеются, и неловкость между ними рушится подобно толще воды, ударяющейся о волнорез. За окном кофейни летит снег, оседая сверкающими в свете фонарей снежинками на плечах и волосах прохожих, в воздухе витает предпраздничное настроение, и природа вокруг спит — не заледеневшая, но уютно укутанная теплотой встреч, улыбками от подарков, ароматом какао, дружескими объятиями. Роджер наконец-то осознаёт: настоящие друзья не обязаны всегда быть рядом, но душой они непременно соединены с тобой. И главная задача — поддерживать эту связь обоюдно, не забывая смотреть дальше своих эмоций. Тебя не отвергают, если не находятся рядом постоянно. Может, это всего лишь момент для того, чтобы проверить дружбу на прочность. Брайан убеждается: с друзьями не всегда просто, но нужно поймать момент, когда стоит открыться. Тебя не поймут, если ты решишь отмолчаться.       — Как думаешь, — спрашивает Роджер, подпирая голову ладонью и мечтательно помешивая разводы кофейной гущи на дне чашки, — те смотрители вернулись на маяк? Зажгли свет?       — Думаю, да, — серьёзно кивает Брайан. — Потому что как иначе кораблям ходить мимо Эйлин-Мор? Уверен, что фонарь там непременно горит. Может быть, съездим летом? — негромко предлагает он, пока Роджер в недоумении поднимает на него глаза и таращится так, словно тот сказал что-то несусветное. — Мне казалось, ты любишь путешествия. Посмотрим, что там и как, заберёмся на сам маяк, а вдруг те наши теории подтвердятся?..       — Брай, — хрипло прерывает его Роджер. — Съездим. Конечно, я люблю путешествия. И уж точно не упущу шанса подтвердить свою теорию — спорим на пластинку Битлз, что я окажусь прав? — задорно подмигивает он, а Брайан облегчённо выдыхает.       Верить в правильных людей Роджер давно перестал, но октябрьским вечером, когда в его душе с молчаливого позволения поселяется аромат дождя и чего-то терпкого, он понимает: ошибся. И теперь, когда правильный человек, представившийся Брайаном Мэем, гитаристом, рок-музыкантом, сидит напротив него, выстукивая пальцами по столу незамысловатую мелодию, Тейлор знает наверняка, что эти ниточки дружбы уж точно не порвутся.       Он за этим проследит.