День первый, вторник.
Говорят, для того, чтобы получить что-либо, нам необходимо отдать равнозначное. Что-то, что будет важным для нас, что соскребет верхнюю пленку и оставит девственное и зависимое, что будет проводником между нами и миром людей. Это чувства, это ощущения: кожа, сердце, легкие. Будет проблематично дышать, не имея части дыхательной системы. Будет сложно кушать, зная, что твой желудок не воспринимает содержимое гамбургера. — Главное, чтобы он не нападал на тебя, — говорит Момо, поправляя очки указательным пальцем. Она хорошая, думает Катсуки. Вероятно, у нее никого нет. Металлический слой виден на спрятанных в длинных рукавах платья ладонях. — Страх — не твой друг, это может только усугубить ситуацию. Катсуки знал, на что шел. Знал, развешивая в своей комнате выстиранное от утренних непотребств белье, когда принимал душ и считал количество оргазмов, которые получил за всю неделю исключительно в своей собственной ванной, чтобы быстро убрать белые вязкие следы. Поэтому, вероятно, страх не был главной составляющей его отрицательного результата при прохождении анализов на годность к обучению. Момо смотрит на него с долей сожаления. Катсуки ненавидит, когда ему сожалеют. Хуже только физическое проявление этого чувства. — Я не просил промывать мне мозги. Просто подпиши чертову бумагу и дай уйти. — Не могу, Бакуго-сан. Это не в моей компетенции. — А в чьей же, Яойорозу-сан? — шипит. — Подписывать бурду за четыре тысячи — ваша прямая обязанность. Момо сразу как-то распрямляется, становится выше, статнее. Ее глаза раскрываются шире, но не в удивлении, и Катсуки понимает, что сделал оплошность. Было необходимо всего-лишь изобразить из себя дурачка, который знать не знает о симптомах и испытывает только мимолетное ощущение влюбленности, что скоро пройдет за неимением встреч с ее объектом. Но нет же, сорвался — да еще и так глупо. Сразу же понятно, что тут и к чему. Момо не была дурой, к сожалению. — Либо я вызываю охрану и Вы более никогда не придете на сдачу экзаменов, то есть не сможете пройти обучение заграницей, либо сотрудничаете со мной. Выбирайте. Катсуки вздыхает. Воздух, накаленный прикосновениями, залетает вглубь легких и растворяется в углекислый. Момо знает свое дело и знает места, куда необходимо давить. — Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? — О своем самочувствии. Можно ли тебя отпускать к ней и нормально ли твое поведение в рамках привычного. — Все отлично, — раздраженно, — я не чувствую себя плохо, — выдыхает. Ему бы, на самом деле, понадобился психолог, но не сейчас. Чуть позже, это подождет. — К нему. Это лучший друг детства. Момо, кажется, не удивлена. У Катсуки закрадывается подозрение насчет ее нормальности — обычные люди начали бы расспрашивать, а она углубилась в свое кресло, закинула ногу на ногу и сидит. Колготки только на коленях натянулись. — Такое случается. Откажись от чувств. Вот и все, что она говорит. Кажется, что она хотела сказать что-то еще, и думала над словами, погружалась в себя, ловила бусинки браслета на своем запястье и незаметно оголила его кожу. Взгляд Катсуки завис на светлой полоске вдоль вен — верный признак попыток суицида. То есть, этот врач должен лечить людей, но не может избавиться от своих чувств сам? Это казалось дикостью. Чтобы человек, который знает боль потери и разлуки, которому не все равно до душевных стенаний, так легко говорит «откажись». Заявляет с такой прямотой, будто знает Катсуки лучше него самого. Самоуверенная сука. Катсуки решает, что делать ему сделать нечего; напряжение бьет в его икроножных мышцах, отдавая судорогой в пальцы ног и заставляя опираться на стол психолога. Момо не умеет удивляться, наверное: все так же сидит на своем месте, сложив руки в замок на груди, и смотрит на него своими черными глазами. Катсуки ошибся: она по определению не может быть хорошей. Люди, которых предавали, предают сами и становятся воплощением всего негатива, который сваливался на них. Лишь единицы делают выводы и не переносят прожитое на родных и близких. Жизнь — не сказка, к которой можно с легкостью написать сценарий и поставить постановкой перед детишками: все темное и серое, грязное, ядовито-болотистое. Как же сильно Катсуки любит болотистый, до дрожи в пальцах, до криков в молчании. — Ни за что. Ему легко такое говорить. Потом он будет обдумывать сказанное, хотя уже сейчас прекрасно осознает, что она права. Лишняя восприимчивость к боли делает его слабым, каким бы сильным он не хотел казаться. Его должно быть много, а влюбившись, он добавляет себе проблем и вырезает кусок за куском из возможного счастливого будущего. Была понятна причина, по которой зачать ребенка в пятнадцать, пока эволюция не докатилась до них, была вполне хорошей для родителей Катсуки. — Послушай, — примирительно начинает Момо, сложив руки теперь на стол перед нависающим Катсуки. Воздуха катастрофически мало, поэтому, подумав, она приоткрывает окно, нажав нужную кнопку на сенсорном экране настроек окружения. — Я знаю, что это неприятно, но тебе необходимо быть сильным. По статистике, каждый третий современный человек имеет раскрывшийся металлический покров, что означает, что остальные два к этому не относятся. Тем двоим дается полная свобода действий. Первому же — ничего. Что может сделать слабый против сильных? — она вздыхает. — Каким бы смелым ты не был, твоя любовь к нему не поможет в жизни. Это только портит. Все портит. Она старательно скрывала свои запястья, на самом деле. Ей казалось, что Катсуки не замечает этого, но старые раны не так просто сходят, и некая машинальность ее действий говорила о многом. К примеру, о том, что она знает о чем говорит. Или вот тоже: ей не все равно на судьбы слабых. Ей хочется сделать их сильными. Она еще раз вдыхает, теперь уже более сознательно. — Давай так, я подписываю тебе эту справку, а ты оставляешь свои данные и приходишь ко мне на прием. Могу принимать тебя часов в семь и до девяти. Либо так, либо никак. Это необходимо решать. Рабочий день Момо Яойорозу заканчивался в шесть часов, в то время, как официально по внутреннему закону запрещалось находиться в здании клиники после окончания рабочего дня. Катсуки со всей серьезностью ситуации понял, что для психолога он не просто очередной пациент, которого нужно вылечить. Тут замешано личное: убеждения, вера, надежда. В конце-то концов, ее хрупкая рука под конец сеанса была полностью располосована длинными следами от ногтей; нервозность делала из нее слабую, какой она когда-то была. И это, без сомнений, портит ее. Все портит.День второй, пятница.
Они договорились встречаться по вторникам и пятницам. Катсуки неплохо ориентировался в человеческих чувствах, чтобы знать, что Момо что-то скрывает не столько от него, сколько от себя. Отгораживает. Но это «что-то» мешается постоянно, и факт наличия пустой кружки на полке шкафа, которую она никогда не трогает, говорит сам за себя: то, о чем она рассказывает, опасения в случае непринятия чувств, легкое недомогание, если произойдет ответная симпатия, головокружение, когда надежда поглотит его. Создавалось впечатление, что Момо просто не хочет, чтобы с Катсуки произошло то же самое, что и с ней самой. — Как ты устроился? — спрашивает она, внимательно следя за лицом Катсуки. Замечает каждую деталь — он без галстука, значит не выносит удушающего чувства, его руки сложены на коленях, значит не отпирается и смирился с участью быть пациентом в кресле напротив Момо. Принимает ее как своего лечащего врача. — Учебная неделя должна начаться с понедельника. Катсуки кивает едва заметно и смотрит в стол. Ему неуютно, он не обсуждал чувства не то, что с близкими друзьями, — даже родители не знают, что у их сына есть основания, чтобы закрываться в своей комнате и сидеть там вечерами. Считающие, что он занимается и выводит себя на новый уровень, они точно бы взбунтовались, узнав, что он переписывается с Изуку. Днем видится с ним в школе, в обед идет домой, благо пути прерываются на середине и есть возможность отойти морально от прижатости к асфальту. Изуку всегда слишком яркий и солнечный, на него смотреть больно. Считать веснушки больно, приглаживать волосы — тоже больно, а больнее всего замечать, как его зеленые глаза смущенно обегают область, где стоит Очако. Очако, которая никогда не была светлой или яркой, интересной или запоминающейся. Очередная серая мышка среди массы таких же, вякающая со своего места. Катсуки не любит ее. — Супер, я разгрузил вещи в общежитии, — произносит. Пальцы его мнут подол футболки. Лето заканчивается стремительно, осень берет деревья в обиход, срывая ненавистные листья и кидая под ноги счастливым младшеклассникам. — Если исключить, что мой сосед — самый настоящий идиот, то все нормально. — А что он? — Списываемся, — неохотно. — Я сказал, что поступил в технический. Ему не хватило нескольких баллов до моего универа. — Он говорил тебе что-то о себе? Продвижения по карьерной лестнице? — Да какая там у него лестница, — невесело хихикнул Катсуки. — Только если вниз головой. Он закончил школу еще год назад, так и не определился с высшим. Мутит с этой Урасракой и дует в две дырочки, зная, что она вытянет его из любой жопы. — Девушка, с которой он… — Момо замялась. Видно было, что ей неприятно задевать тему, которая неприятна Катсуки. А по его скривившейся физиономии это было легко понять. — Эта девушка, давно ли они знакомы? — Это имеет отношение к происходящему? — и вздохнул, чувствуя, что Момо не сводит с него взгляда и молчит. Сложил руки на груди. Стоп-знаки. — Я не знаю. Еще со средней. Они вместе в одном классе были. Катсуки был раздражен. Момо видела это по быстро бегающим глазам и тяжко вздымающейся груди. Под конец сеанса, когда он готов был кинуть в психолога чем-нибудь тяжелым или кинуться на нее сам, чтобы вышибить мозги, Момо сказала, что будет лучше завести дневник. — Какой, к черту, дневник? — нахмурился он и снова сложил руки на груди, подсознательно защищаясь или, быть может, просто не зная куда деть руки. — Личный. Мы можем не видеться три дня, а ты записывай все самое важное, что происходит с тобой, по горячим следам. Слишком часто на нашу память приходятся факты, которые мозг забывает через небольшой промежуток времени. Катсуки кивнул головой, и именно в тот момент Момо узнала взгляд, с которым он вспоминает мальчика с зелеными глазами. Он называл его «Деку», и в этом имени было все — непонимание, обида, легкая ненависть, обожание, хрупкая грань, разделяющая зависимость и дружбу. Катсуки ютился где-то посередине, Момо хотелось бы вытащить его не на какую-то из этих граней, а независимо на поверхность. Уши Катсуки медленно заволакивало пеленой беспокойства. Чувства внутри него не находили выхода, хотя он честно признавал, что после разговоров со специалистом ему удавалось находить ответы на свои вопросы. Например, почему у него есть что-то настолько теплое к тому человеку, который заслужил ошеломляюще горячего и живого; его же стынет с умирающем пламени. Непрерывное, единое с сердцем и душой, оно, вероятно, соединившееся.День третий, вторник.
— Нет, я не хочу говорить об этом, убери свое лицо, — жадно глотая воду, рычал Катсуки. Его нервная система кричала о том, что еще немного — и будет срыв. Он колотил костяшками пальцев по столешнице и целенаправленно не смотрел в глаза Момо. — Если мы будем молчать, это ни к чему не приведет, — пыталась образумить его она. Разговаривать, словно он маленький, было плохой идеей, но она не могла найти другого выхода из сложившейся ситуации. Взвинченный Катсуки с силой ударил кулаком по стеклу покрытия. — Ты же хочешь, чтобы я помогла тебе? Тогда ты должен разговаривать, а я — помогать тебе. Это проблема, которую необходимо решить. Она глубоко вздохнула. Нужно было что-то кардинальное, что сможет толкнуть Катсуки на чистосердечное. Момо чувствовала, что тот скрывает кое-что очень важное, что может стать спусковой точкой в их терапии. — Я вижу, что твоя кожа начала трескаться, — она покусала нижнюю губу, думая над словами. С ним необходимо быть аккуратной, максимально осторожной. Острый характер, как шипы, пронзит словами все в радиусе двух-трех метров, и назад пути не будет. Пути к восстановлению доверия с его стороны. — Случилось кое-что значительное, я права? Катсуки откинулся на спинку, зависнув телом в кресле, и положил руку на подлокотник. Выпил стакан воды, поставил на стол, благодарно кивнул Момо. Его сердце больше не заходилось в попытках вылезти через грудную клетку. — Это все Деку, — хрипло. Горло после криков стало никаким. Помолчав, он продолжил. — Его перевели на постоянную ставку в магазин напротив универа. Он постоянно смотрит на меня своими большими глазами. А я потом вижу, как он берет трубу и звонит Урасраке. Она приезжает, а он смотрит через это сраное прозрачное витринное стекло на меня своими чертовски большими глазами и трогает ее большой зад своими руками. — Он не подходит, и это… — Заткнись, я не закончил, — он прокашлялся, чтобы унять дрожь в голосе. — Именно после того, как он трогает ее большой зад, этот Деку приходит ко входу в универ и поджидает меня, чтобы попрощаться. Катсуки схватился за волосы. Боже, как же он хотел, чтобы Изуку просто свалил из его жизни. Концентрации на нужном деле — ноль, польза от их общения вообще скатывается в минус. Иногда ему начинает казаться, что разорвать связь с Деку было бы просто, нужно только захотеть, а потом он видит его, и снова это чертово собственническое чувство, возрастающее в его груди, как снежный ком, пополняющееся новыми оттенками. — Ты понимаешь, он говорит этой бабе подождать его на лавочке, а потом подходит ко мне и насилует мои уши словами о том, как соскучился за весь день и что наблюдать за ним из-за витрины было весело, особенно следить за моим лицом. Момо усмехнулась и нечаянно даже для себя хрюкнула. О да, она представляла. — Что ты хочешь делать с этим? — спросила она, скинув с себя слабую улыбку, когда заметила вполне выразительный взгляд, обращенный ей. — Что-нибудь. Может, — он покрутил кистью в воздухе, вздыхая, — есть какое-то средство, чтобы не обращать внимания на таких идиотов, как он? — Только если кувалдой по голове, — она расслабилась, услышав чужой хриплый тихий смех. — Значит, это все? Они молчали. Момо — потому что, зная темперамент пациента, не хотела произносить вслух то, что может разозлить его, а Катсуки из-за высшей степени веры в лучшее. Того лучшего, что преследовало его неудачами с самой средней школы. — Я могу посоветовать только отгораживаться. Обрати внимание на факультативы, погрузись в учебу, найди хобби. Не заводи личных связей, — она выдохнула, кое-что вспомнив. — Что с твоим соседом? Катсуки хихикнул совсем по-ребячески, на его лице расползлась довольная ухмылка. — Полный псих. Бегает за девкой, которая перележала в розовом солярии, и пишет ей записки в стихах на соединенных парах, — он обратил к ней лицо. — Он не умеет писать рифму, а она бьет его тетрадкой и уходит из аудитории, крича подругам про то, что ее домогается парень с накладными зубами, — подняв взгляд на Момо, он проследил за ее выражением лица. Та нахмурилась, и его улыбка моментально сошла. Вдохнув, он со всей серьезностью покачал головой. — Нет, это не то. — Хорошо, — собравшись, психолог поднялась с насиженного места, ее спина хрустнула, затекшие мышцы пошли волной. — Я сделаю чай, а после ты расскажешь о том, как походят дни в университете. Уверена, мы сможем найти то, что займет тебя. Катсуки кивнул. Настроение между ними было до удивительного легкое. Наверное, это можно было бы назвать дружбой, если бы он уже не испытывал такую тесную связь; зная настоящее, он воспринимает проще. Просто отношения между пациентом, который доверил промывание мозгов своему лечащему врачу. Момо должна гордиться, не каждому по силам выдержать стойкость его характера.День девятый, пятница.
Прошло почти пять недель, и на девятый день приема Момо поняла, что ей требуется успокоительное, чтобы адекватно воспринимать слова своего пациента. Было сложно понять что-либо в его сбивчивой речи, интонация его оставляла желать лучшего, многие слова он съедал, набрасываясь на стакан с водой и без передышки стуча кулаками по столешнице. Ее тонкие ноги хотели убежать из этого места: его сила была внушительной, и попадать под ему горячую руку не хотелось ни в коем случае. — Но ты же говорил, что он любит эту Урасра… Урараку-сан, — мгновенно поправилась Момо. Профессионализм, профессионализм, она ведь специалист, как-никак. — Я не могу по-другому объяснить его поведение! Этот блядский идиот довел меня до ручки своими заигрываниями, — он снова треснул по столу рукой так, что бумаги, лежащие через полметра от него, на которые с таким остервенением смотрела Момо, пошевелились и сдвинулись с места. Личный дневник перед ее носом пестрел матами самых сочных конструкций, и ей было уже даже не стыдно читать неразборчивый и косо направленный почерк Катсуки, выглядывали то тут, то там эти подчеркнутые «сука» и «ублюдок», несколько раз проскочило «шлюха». Емко, и маты, по сути, вмещали в себя основную мысль. Ее можно было даже не прослеживать между строк, все и так бросалось в глаза. Его чувства были как на ладони. — Вчера он подошел и заправил мою рубашку. Прикоснулся пальцами. К моей. Пояснице, — его лицо скривилось, а уши залились красным. — Я думал, мне это снится, а потом почувствовал, что он положил в карман штанов записку со временем. — И ты согласился? — сопоставив дважды два, Момо поняла содержимое записки. — Я что, совсем ебанулся? — удивился он так, что даже рука зависла в нескольких сантиметрах от стола, не успев упасть на поверхность, а после мягко приземлилась на подлокотник; пальцы сильно сжали кожаную ткань. — Ни за что и никогда. — Но все же, если он любит Урасра… Урараку-сан, — боже! — Да ебал я эту Урасраку! В смысле, не ебал, но хотел бы. Нет, не так. Ты поняла! Момо искренне рассмеялась. Смущенный Катсуки не умел подбирать слова, и то, что они определились с дополнительными занятиями в художественном кружке, стало его отдушиной: ему было необходимо куда-либо высвободить чувства. Рисовал он сносно, очень колористично смешивал оттенки и подбирал сочетания цветов, но практики ему было мало, поэтому в личном дневнике, который лежал перед Момо, все было записано очень кратко и по делу. Остальное время он занимался написанием с муляжей и натуры. Перейдя на серьезный тон, она громко сказала, свернув шутку: — Такие случаи были единичными в моей практике. По сути, твоему сознанию хватает того, что он есть рядом и не отвергает. Поэтому слой и сошел. Ты должен быть аккуратным. Пожалуйста, Катсуки. Ты сильнее этого. С Катсуки, на самом-то деле, было легко. Он не нуждался в контролировании, она не хотела брать на себя излишнюю ответственность. Видела, как он смелеет и с каждым сеансом раскрывается все больше, и понимала, что тут не та ситуация, что была у нее. Тут не обычная зависимость или легкое проявление любопытства: Изуку настаивал на встречах, их тянуло друг к другу, как разнополюсные магниты. Ей казалось, что это может привести к чему-то лучшему, чем-то, чего в прошлом добилась она сама. Когда она принесла чай, Катсуки сказал, что ему нужно бежать. Из кармана его штанов вывалилась записка: «21.13». Часы натикали половину девятого. Усмехнувшись, она решила пустить все на самотек. Если станет хуже, что-нибудь придумает. Катсуки не такой слабый мальчик, чтобы искать поддержки и любви там, где их нет.День промежуточный, суббота.
Как же она ошибалась, Господи, как же она ошибалась, безалаберная дура! Он позвонил ей около пяти часов, когда она принимала последнего пациента в субботу. Сначала Момо не поняла, кто ей звонит, но номер, несомненно, был Катсуки. «Пожалуйста, помогите ему, у него кожа жжется так сильно и пена изо рта! Я не могу исправить этого, — мои прикосновения делают только хуже — а врачи утащили его в палату». Она еще раз повертела телефонную трубку в руке и упала в свое кресло. Изогнувшись, оно чуть не выронило ее; грудь болезненно заныла от резких движений. Заворчав, что собирается содрать с них двойную плату за визит, она собрала вещи со стола и выплыла на улицу, уселась в машину, завела ее. Та мягко рычала, и Момо не могла не улыбнуться. Терапия приносит успехи только в том случае, когда пациент хочет излечиться. У Катсуки же, по-видимому, никогда и не было никакой болезни, только лучший-друг-идиот-мудак, который не видел даже своих чувств, принимая желаемое за действительное, и, что важнее, не принимавший до какого-то момента собственных эмоций, что образовывались в нем во время встреч с Катсуки. Возможно, стоило бы поблагодарить Очако-чан за опыт, который та дала ему и который пояснил для него нужное и расставил приоритеты. Момо осеклась. Хотелось засмеяться. Да ладно вам, неужели действительно Очако-чан? Больница пахла тем запахом, какой Момо не любила никогда. Она именно из-за него пошла в клинику, где ароматы не просачивались через толстые стены и не оседали зловонием в коридорах, как оказалось в этом месте. Катсуки сидел в отделе травматологии, в кабинете номер двенадцать, и прижимал свою руку ко рту; кажется, его подташнивало. — Яойорозу-сан, у вас есть пилюли для снижения эффектов? Желательно с содержанием противогрибковых элементов. Момо нравилось наблюдать и сравнивать различия больниц и клиник. Платные клиники были обеспечены нужными препаратами — и это самое весомое различие, наверное. Вынув из сумки-чемодана шприц, она поставила пузырьки с лекарствами на медицинский стол, который отозвался противным скрежетом по дешевой плитке, и медленно подошла к Катсуки. — Уберите мальчика, — выдохнула. Дверь за спиной захлопнулась. Ласково улыбнувшись, она притянула руку к щеке Катсуки и отняла его ладонь ото рта. Белесые следы потянулись дорожкой по футболке. — И что же вы наделали? — ехидно усмехнулась. — Он полез с поцелуями. — А ты разволновался, как самая настоящая девчонка, и погрузился в смущение, тем самым запустив процесс отслоения металлического наста на твоем теле, так? — двухсекундная тишина в качестве ответа, и она взглянула ему в глаза, уловив разрешающий блеск, и быстро ввела иглу в вену, чтобы препарат подействовал быстрее. — С тобой такие крутые проблемы, Бакуго-кун. Знаешь, вы можете быть вместе, если ты не станешь бычиться, а твой Деку не будет идиотить. Посмотри на него — он смотрит на тебя даже сейчас! — Даже сейчас? — скептически протянул Катсуки. Он сморщил лоб: вена начала болеть от слишком быстрого ввода лекарства. — Через дверь? — Особенно через дверь. Может быть, он даже подслушивает. — Смешная шутка, — скривился. — Я не говорила, что шучу. Здесь ужасная звукоизоляция, так что он может услышать, как ты сейчас кряхтишь и отвергаешь взаимность. Подумай: переболеть разок и быть с ним всю оставшуюся жизнь или страдать из-за боли и желания приносить себе эту боль, когда душевной слишком много, но отвергать его и делать больно уже обоим? — Заткнись нахрен, — буркнул Катсуки, отвернувшись. От неприятного ощущения хотелось почесать руку, желательно изнутри. — Хорошо. Он обернулся на нее и злобно зыркнул глазами. Момо лишь подняла бровь. Ее такое с некоторых времен уже не берет.День десятый, вторник.
Катсуки пришел для того, чтобы снять документы с учета и выписаться из клиники. Ему не хотелось, чтобы кто-либо знал о его слабости, пусть он и пытался по глупости преобразовать ее в силу. Оказалось, что глупость на глупость дает кое-что большее, чем это, — счастье. Металлический слой полностью сошел с него, и кожа теперь казалась такой, словно он новорожденный. Наверное, это должно раздражать, но он будто пересмотрел взгляды на мир: все мерещилось светлым и чистым, ярким-ярким. Может быть, так действовала зима, которая навалилась на город, и снег лежал на поребриках, когда Катсуки, спотыкаясь о них, валился в сугробы до колен и смеялся, смеялся громко, чувствуя, как на него наваливается чужое теплое тело. Непревзойденное и, несомненно, его. Дверь в кабинет Момо была открыта, но он привык стучать с тех пор, как наткнулся на нее, громко смеющуюся и фыркающую в телефон, через мгновение от нехватки кислорода простонавшую «Очако-о». Это было предательство, но предательство стоящее, продуманное; такое, какие должны делать такие специалисты, как Момо Яойорозу. Он постучал и мгновение спустя услышав скрежет ножек кресла по благородному паркету, которым был выложен пол, и дверь раскрылась, явив ему улыбающуюся женщину. Стрельнув глазами в Изуку, крепко держащегося за руку Катсуки, она махнула плечом. — Он так схватил тебя, чтобы кто не убежал: ты или он? — хихикнув, спросила она и сразу же перешла к тебе. — Думала, что ты не придешь больше. С глаз долой, как говорится. — Мне казалось, что мы подружились, — оскалившись, в том же тоне подначил ее Катсуки. — Я пришел попрощаться. Мы уезжаем в другой город. Изуку дернул его за руку, сильно сжав чужую ладонь пальцами, и шикнул ему в ухо. Катсуки дернулся и скривился. — И поблагодарить, — сложив губы бантиком, сказал он. Чуть опустив голову в кивке, продолжил. — Спасибо. За то, что не давала впадать в депрессию, когда так хотелось, и (что особенно важно) кидала тапками и давала пинков под зад. — Только это действует на тебя, — склонив голову к плечу, ответила Момо. — Я могу пригласить вас или?.. — Нет, нет, — спохватился Изуку, до этого момента стоящий рядом с Катсуки. Он отпустил его руку и сделал какие-то бессмысленные движения своими. — Нужно собираться, билеты взяты на послезавтра, — он прикрыл глаза и улыбнулся. Момо не сдержалась и хихикнула, глядя на то, каким теплым и несмелым взглядом одарил его Катсуки. Изуку снова набрал воздуха в легкие и громко выдохнул: — Спасибо за заботу! Момо заметила, как Катсуки схватил его руку своей и погладил большим пальцем тыльную сторону ладони. Когда их силуэты начали теряться в угасающем освещении коридора, она вспомнила, что Очако будет ждать ее с минуты на минуту внизу, под окнами ее кабинета. Второй шанс, данный ей, идет прекрасно.