Если я умру на твоих руках

Акутагава всегда знал, что этим закончится. С самых первых мгновений, когда впервые расхлябанная ткань старого шарфа превратилась в острое лезвие, он знал, что погибнет от клыков Зверя, живущего внутри. Знал это, когда рвал своих врагов на части; знал, когда говорил, усмехаясь, «мой зверь ненасытен»; знал, когда выпускал его на свободу тысячью чёрных лент. Расёмон пожирал его изнутри, высасывал жизненные силы, заполнял голову своим нежным ворчанием — и кусал, грыз, обгладывал хрупкие переломанные кости; а в самые тяжёлые, напряжённые моменты, когда глупый хозяин уже не справлялся, Зверь вырывался из-под контроля и поглощал всё на своём пути, не разбирая дороги, не видя границ (что потом оборачивалось неделями на больничной койке, усилением кашля и учащением приступов удушья; Расёмон в такие периоды стыдливо затыкался, не позволяя себе ничего сверх приказанного). После того случая Зверь замолчал насовсем. Навсегда. Акутагава был вымотан тяжёлым боем и хотел спать, ещё и ещё, и не слушал, что ему говорили; только заметил, как побледнела и пошатнулась Хигучи после разговора с врачом, и как помрачнела Гин, вглядываясь в результаты анализов, и как они обе отводили глаза. Мори-сенсей, узнав, осмотрел его лично, и, удостоверившись, долго и безучастно пялился в стену перед собой. Непривычно мягкая Элис вывела хозяина из палаты, подошла к Акутагаве сама и произнесла чуть слышно, глядя в глаза: — Ты умираешь. Тебе осталось недели три. Может, месяц, не больше, — и выскользнула сама. Акутагава сидел на кровати истуканом, пристально глядя внутрь себя и не находя там ни Зверя, ни полагающихся случаю чувств. Ни боли, ни жалости к себе (к ближним своим, впрочем, тоже), ни обиды, ни тоски — ничего. Только горький укол стыда: снова ты не справился и всех подвёл, оказался слишком слабым, не выдержал, не смог. Он прекрасно осознавал, что его место уже никто не займёт, и один дьявол знает, что будет с их элитным отрядом после его смерти. Он встал с больничной койки на следующий день, привычно шокировав врачей, медсестёр и подчинённых, и собирался вернуться к работе (хоть как-то компенсировать свой провал…), но Мори-сенсей не пустил, категорически запретив даже приближаться к штабу. — У тебя никогда не было возможности жить обыкновенно, как все — так воспользуйся ей хотя бы сейчас, — босс улыбался — он улыбался всегда, даже когда отчитывал за проваленную мисиию — но сегодня даже не особенно эмпатичному Акутагаве было заметно, что улыбаться Мори-сенсей не хочет. — Сходи на свидание, — добавила Элис, беспечно болтая ногами в кружевных гольфах, — отдохни. Рюноске с трудом удержался от шутки про вечный отдых в гробу. Вредная девчонка ударила в самую цель. На всём белом свете был всего один человек, которого Акутагава Рюноске хотел бы пригласить на свидание; не ради признания в чувствах (наличие которых было под большим вопросом) или романтики, а чтобы провести хоть несколько часов вдвоём, чтобы все его слова, все взгляды… Акутагава больно, до крови закусил губу, размышляя. И как смотреть ему в глаза, зная, какие надежды он возлагал на своего непутёвого ученика, как рассчитывал на него, какие планы строил на Новый Двойной Чёрный; как рассказать, что всё это развеялось в пыль, уничтожено глупостью и несдержанностью; и на что рассчитывать — на сочувствие, на прощение? смешно; попробовать разжалобить его известием о своей скорой смерти? ещё смешнее. Говорят, несбыточные мечты самые красивые. *** Рюноске отплёвывался злыми шутками, что, мол, знал бы, что в преддверии скорой смерти будет получать столько внимания — нет, Хигучи, не умирал бы почаще, а жил бы вечно, отцепись, ради тёмных богов!!! «Зря, — безжалостно припечатывала девушка, — чему бы хорошему у Дазая поучился». За упоминание учителя хотелось одновременно ударить её и разрыдаться на месте, но Акутагава продолжал, ворча, идти за (бывшей) подчинённой следом, иногда держась за её руку (с каждым днём даже это давалось ему всё сложнее). Хигучи вытаскивала его в маленькие уютные кафешки, водила по парку и берегу океана, и отчасти Рюноске был даже ей благодарен, потому что суета и болтовня отвлекали его от мыслей о том, что единственная и главная цель его существования никогда не будет им достигнута и он сам в этом виноват. — Я должна была лучше за тобой следить, — сказала она, глядя на дрожащие руки Акутагавы (он ещё был способен держать в них палочки для еды и истово молился о том, чтобы умереть раньше, чем перестанет мочь даже это), — это всё моя вина. Рюноске задохнулся от кашля пополам с хриплым каркающим смехом. — Как бы это, интересно, ты за мной следила? — поинтересовался он, вкладывая в интонацию весь сарказм, какой нашёл внутри себя. — Привязывала к стулу и не пускала на задания? Била Расёмона газеткой, когда он выходил бы из-под контроля? Хигучи коротко вздохнула. — Мне следовало быть к тебе внимательнее и нежнее, — ответила она, смаргивая колкую одинокую капельку в уголке глаза, — тебя никто никогда не учил о себе заботиться, а я могла бы, но… Акутагава покачал головой, достал из кармана кружевной белоснежный платок и осторожно вытер набежавшие слёзы. Ичиё замерла, чувствуя, как в ткань её воспоминаний навечно впечатываются эти слабые прикосновения трясущихся рук; как тёплым ароматическим маслом льётся на сердце вся эта собранная по крупицам со дна его маленького сердца бережность и нежность. Хигучи перехватила ладонь семпая, прижала к своей щеке и солнечно, открыто улыбнулась. Кажется, кто-то в глубине зала над ними смеялся; ещё бы хоть одного из них это волновало. *** Самым неожиданным из всех, проявивших к нему внимание, был Накахара Чуя. Акутагава, конечно, уважал его как Исполнителя и сильного эспера; но то ли отношения Двойного Чёрного повлияли на восприятие, то ли общая неприязнь ко всему лохматому, шумному и эмоциональному, но по возможности Рюноске старался держаться от Чуи подальше. И возможность-то ему Накахара как раз и обломал: притаскивался прямо к нему домой (Гин, предательница, всегда открывала дверь — хотя этот при желании мог бы и выбить, и в окно влететь, конечно), вытаскивал из апатичного полузабытья внезапными звонками и тоже куда-то тащил; сговорились они, что ли, не дать ему помереть спокойно в своей постели? Акутагава обречённо тащился следом, но, к его удивлению, шумный Исполнитель не волок его по барам и рюмочным, да и вообще оказался в приближении не таким страшным. В списке посещённых мест был, например, океанариум с пёстрыми, как лепестки, рыбками, и полутёмное кошачье кафе, в котором на Рюноске положил глаз и всю остальную тушку старый толстый кот с шрамами и проплешинами, так трогательно утыкавшийся в руку и так безропотно позволявший себя тискать как угодно, что Акутагава почувствовал в нём родственную душу и долго выспрашивал у местных официанток, точно ли тот ничем не болеет и нельзя ли чем-то ему помочь. Девушки в ответ вежливо щебетали, что с Инжирчиком всё хорошо, не стоит беспокоиться, просто возраст уже не тот, и старательно не отводили взгляд от блестящих мутных глаз клиента и заметно подрагивающих рук; а пожилая хозяйка растроганно улыбалась, глядя, как Чуя кутает мальчика в пальто и сам застёгивает все пуговицы. Накахара вообще оказался неожиданно (не только для самого Акутагавы, но и для всех их знакомых) заботливым, и, кажется, даже сдерживал свою безудержную эмоциональность, чтобы поберечь; даже его прикосновения не заставляли истерически дёргаться; один раз Рюноске задремал у него на плече, когда они сидели на лавочке и смотрели на океан — разморило от жары, а рядом с Чуей было спокойно и безопасно. Кто бы раньше ему об этом сказал. Тем удивительнее было услышать: — Ты ему собираешься звонить? — Нет. — Акутагава собирался промолчать, но решил, что в таком случае только раззадорит собеседника, и тот примется его уговаривать, воспитывать, объяснять что-то, как уже пыталась Гин; и оказался прав. — Ясно, — пожал плечами Чуя и сделал вид, будто речь шла о какой-то ерунде, а не самом важном и дорогом для Рюноске человеке, последняя ниточка к которому оборвалась и уже никогда не починится; Акутагаву, впрочем, всё устраивало. *** Тем же вечером Накахара Чуя выследил Дазая в городе — не доверял ни смс-сообщениям, ни телефонным разговорам. Осаму не успел даже рта раскрыть, хотя обидные шуточки и подколки при виде бывшего напарника сочились из него, как сок из переспелых ягод — потому что Чуя, как только они оказались одни в тени пустой улочки не самого благополучного района, выдал без пауз и сантиментов: — Акутагава умирает. Пара недель осталась. Ты ему нужен. И Дазай подавился воздухом и всем, что хотел высказать, беспомощно глядя в жёсткие звериные глаза Накахары, и ссутулился, и закусил край губы, обдумывая. — Да, — медленно произнёс Осаму, кивая своим мыслям, — я понял. Чуя молча кивнул ему, развернулся и ушёл прочь. Дазай проследил за ним, как будто хотел ещё что-то сказать, но не стал. У них двоих время ещё будет. А у третьего — что ж, спасибо, что не пара минут, как в прошлый раз. *** — О, Акутагава-кун! Прости, замечтался! Ты в порядке? Случайно столкнуться с Дазаем локтями посреди не такой уж оживлённой улицы в пятницу вечером буквально невозможно, если только не всё это, в том числе эффект случайности и неожиданности встречи, не было самим же Дазаем тщательно спланировано. Акутагава в теории это знал, но не мог поверить, ошалело моргая глазами и машинально поглаживая ушибленный локоть, и с лёгкостью позволил Дазаю увлечь себя под крышу ближайшей забегаловки. «Мне даже необязательно ему ничего говорить», — думал Рюноске, выслушивая развесёлый трёп Дазая на все темы сразу, от сурового Куникиды, заставляющего, о ужас, работать работу, до поднявшихся цен на овощи и глядя на него, непривычно довольного и радостного. Разумеется, это была только маска; конечно, он только притворялся весельчаком; и, без сомнений, быть того не могло, чтобы он был рад видеть непутёвого ученика; но тешить себя иллюзией было приятно. Тем большим шоком для него стало внезапное, оборвавшее предыдущий монолог чуть ли не на полуслове: — Ты, кстати, завтра свободен? Может, пересечёмся? Ты такой внимательный слушатель, Акутагава-кун! Рюноске зачарованно кивнул, а потом слабо улыбнулся: — Да. Да, свободен, — деликатно не уточнив, что отныне и на всё оставшееся ему навсегда он абсолютно свободен, а уж для Дазая-то он был свободен в любое время дня и ночи, чего уж там. И, чего уж там, от этого человека точно не стоило ждать выполнения обещаний, а это и не обещание вовсе, может, он это из вежливости сказал, ну вдруг, ну мало ли… Тем не менее, на следующий день Дазай сам его нашёл, и, пообещав показать очень интересное место, поволок на полузапустевшую окраину, сквозь горы мусора и плотно заросшие кусты (раньше Акутагава разрубил бы их способностью, протаривая дорогу, но Расёмон с того дня так и не откликался, и Дазай вёл ученика, защищая от веток и подавая руку, если надо было спрыгнуть с откуда-то, касался пальцами нежно, как хрустального). Притащились они в результате, грязные и оцарапанные, на давно заброшенный пустырь, где жили тучи разноцветных бабочек, взлетавших от малейшего колыхания травы и доверчиво садившихся людям на руки и одежду, щекочущих кожу лапками и легко обдувающих её трепетанием сотен тонких крылышек. На третий день они выбрались из города на дикий пляж, каменистый, обрывистый, и слушали шум прибоя и завывания чаек, на четвёртый — сидели в парке и считали кольца на старом побуревшем пне; проще говоря, неким магическим и непостижимым образом выходило так, что Дазай и Акутагава стали встречаться каждый день. Оба, впрочем, избегали хоть немного серьёзных тем и разговоров; и Осаму каждый раз больно закусывал щёку изнутри, замечая, как участился кашель, как потяжелели и замедлились движения, и припоминая, что мальчишка и в шестнадцать-то не был особенно ловким и здоровым, и если бы только заметить раньше, если бы, если… Рюноске рассказал учителю обо всём ровно через неделю: они прятались от противного мелкого дождя под навесом над дверью уже закрывшегося магазина, ели купленные на улице блинчики, обливаясь ягодным соком и облизывая сладкие пальцы; и Акутагаве пришла в голову шальная мысль, что, может, умереть от концентрированного разочарования в глазах Дазая будет быстрее и проще, чем задыхаться на больничной койке. Осаму печально улыбнулся уголком губ. — Прости меня, малыш. Я должен был заметить раньше, — тихо произнёс он, не отводя взгляда; и Рюноске внутри себя одновременно умер и воскрес: от облегчения и от того, что сколько ещё близкие ему люди (оборот пришёл на ум сам собой) будут брать на себя ответственность за то, над чем не имели никакой власти?! — Ты на меня не сердишься? — недоверчиво поджал губы Акутагава, инстинктивно придвигаясь чуть ближе. — За что? — спросил Дазай и засмеялся, глядя на покрасневшего ученика. — Ты ничего мне не должен. Вообще ничего. Я свой долг перед тобой уже никогда не выплачу, и если ты мне позволишь хоть как-то воспол… Рюноске остервенело замотал головой, зажмурил глаза и молча уткнулся наставнику в плечо; Осаму понятливо замолчал, гладя Акутагаву по голове липкими сладкими пальцами. *** — Ты никогда не был слабым в моих глазах. Ты всегда был драгоценным камнем, сверкающим и бьющим силой изнутри, — в парке развлечений, под шелест листвы, в тени скрюченного дуба, перебирая тонкими аристократичными пальцами колючие жёсткие чёрные волосы. — Ты никогда не заслуживал всего этого дерьма, которое получал от меня. В этом никогда не было твоей вины, — в ласковом рокоте океанских волн, под свист тёплого бриза, поплотнее затягивая на шее шарф. — Я всегда буду любить и помнить тебя. Ты всегда был для меня важен, — в тесной квартирке под ворчание старого телевизора, завернувшись в два одеяла и прижавшись друг к другу. Рюноске купался в его словах, как в августовском море, и не мог ничего ответить — только смотрел восторженно и подставлялся под ласку; закрывал глаза и забывал обо всём: как боялся, как не смел надеяться, как винил себя и тащил на себе то, что никогда не должен был взваливать, и как под этой ношей оборвался; и как мало им осталось, и как сквозь пальцы утекают секунды, минуты, часы, проведённые вместе; он растворялся в чужой теплоте, как соль, и всё чаще засыпал в чужих объятиях под тихое мурлыкание незнакомой колыбельной. Потом, в одиночестве, посреди мрачного ночного города, возвращаясь куда-то, где в теории должен быть дом, Осаму сжимал кулаки, протыкая себя ногтями до крови и тихо воя в пустое беззвёздное небо: почему только сейчас, только теперь, когда уже ничего не спасти, не исправить; что тебе стоило произнести то же самое раньше: гордость заела? — да пусть бы даже всё кончилось так же, и так же быстро и ужасно, разве стоили все эти принципы и убеждения касательно «воспитания» взрослого, вообще-то, давно человека хоть… хоть… хоть чего-то?! Прокричаться, простонать, всю боль выплеснуть в эту мёртвую и безликую пустоту, чтобы ни словечком, ни вздохом, ни движением глаз не задеть его; у Осаму будет ещё вся жизнь, чтобы справиться с болью, с потерей, с провалом; у него есть только эти оставшиеся несколько дней, если он, конечно, ещё не умер в своей постели один. *** Ему обещали тяжёлую смерть, от удушья, с кровохарканием, жуткими болями по всему телу, от которых не спасут сильнейшие обезболивающие; но один хитрый и в глубине души милосердный врач как бы невзначай оставил для него специальную смесь, которую он припасал, вообще-то, для другого человека; но, как говорят, не смеши бога, говоря о своих планах. Рюноске чувствовал, как последняя боль уходит, а сонливость, и без того усилившаяся в последние дни, растёт и растёт, и уверенно набрал смс-сообщение. «Пойдёшь со мной на свидание?» И тут же, почти мгновенно, будто он ночевал и дневал с телефоном в обнимку, прилетело в ответ: «Конечно, малыш ^^ Куда ты хочешь пойти?» «На наше место. На лесной тропе», — отправил Акутагава, улыбаясь собственной шутке. И, поцеловав на прощание сестру, отправился навстречу своей судьбе. Дазай ждал его там, стоя на том же месте, только трупов не было у него под ногами, плащ был светлого песочного цвета, да и в глазах что-то неуловимо изменилось, будто в них поселилось что-то большое, тёплое и тяжёлое, как синий кит или толстый домашний кот в проплешинах и шрамах, старый, но безгранично любимый. При виде ученика, впрочем, глаза эти округлились так, будто перед ними предстал сам дьявол. Акутагава Рюноске широко и искренне улыбался. Дазай тут же оправился от шока, заговорил быстро и легко, разбавляя атмосферу, и протянул вперёд руки, приглашая упасть в его объятия — и Рюноске принял приглашение, из всех оставшихся сил прижавшись к нему, доверчиво, как прирученный зверёк, ставший, наконец, из дикого домашним. — Я люблю тебя, — прошептал он, утыкаясь губами в основание шеи, — ты всегда был в моей жизни лучом света. Все самые тёплые чувства я испытал благодаря тебе и только тебе. Спасибо. Если бы я только мог как-то отплатить… Осаму нежно прижал его к себе и поцеловал в лоб. — Ты уже отплатил, малыш, — негромко сказал Дазай, перебирая пряди чужих волос, — давно и сполна. — Не молчи, — попросил Рюноске, поудобнее устраиваясь в чужих руках, — рассказывай что-нибудь. У тебя такой красивый голос. — Как скажешь, котёнок, — засмеялся Дазай, — бьюсь об заклад, ты никогда не слышал историю о… Он говорил долго, мешая в кучу истории из работы в агенстве и свои миссии в мафии; тараторил, как заводная игрушка, и тихо просил про себя, чтобы завода хватило до конца, чтобы протянуть, не сорваться. Через какое-то время Рюноске стало тяжело держаться на ногах, и они, не разжимая объятий, сели под дерево, и на лица их падали редкие жёлтые листья. Прошло несколько часов, прежде чем Акутагава закрыл глаза и ровно, размеренно засопел, но Дазай не останавливался и продолжал говорить, поглаживая ученика по спине, пока тот не замер, коротко выдохнув в последний раз. — Какая хорошая смерть, — улыбнулся Осаму, не пытаясь смахивать набегающие слёзы, — во сне, без боли, в тёплый летний день, на руках у любимого человека. Наверное, мне стоило уйти вместе с тобой, малыш, но я не могу. Ты так хотел, чтобы мои планы осуществились, что теперь я чувствую себя обязанным воплотить их в жизнь. Ради тебя. *** На его похороны пришло не так много людей, и все они так трогательно держались друг друга, что сотрудники ритуальной службы единодушно приняли их за разношёрстную и скандальную, но дружную семью и говорили про покойного «ваш родственник»; никто не стал их разубеждать. Дазай за всё время похорон никак не выразил своей скорби, и ни у кого не повернулся язык хоть что-то ему сказать по этому поводу: у самых близких ему людей не возникло сомнений, что, прежде чем отзвониться остальным и попросить забрать тело, он не один час просидел над остывающим трупом — и одному дьяволу известно, что творилось у него в душе. Большинство присутствующих были, по обычаю, одеты в чёрное, и среди них было только два белых пятна, не проронивших над гробом и могильным камнем ни слезинки; никто, меж тем, не сомневался, что именно их горе было сильнее и глубже, чем у всех прочих, и после завершения обряда оставили их вдвоём на свежей могиле. — Гин-тян, — позвал Дазай, надевая на себя лёгкую скучающую полуулыбку. Гин промолчала, продолжая стоять, уставившись на могилу брата — а тем временем её белоснежный плащ взорвался, разделяясь на ленты, сплетаясь в немыслимой сложности кружева, выплёскивая в этом последнем танце всю боль, всё горе, всё невысказанное и непережитое. Дазай довольно по-кошачьи ухмыльнулся. — Я не сразу поняла, что случилось, — произнесла Гин, нежно поглаживая урчащую белую морду с дьявольскими красными глазами, — и не знаю, от кого он научился передавать Дар. — От Цудзимуры-кун, — уверенно ответил Дазай, — Чуя подсобил знакомством. — Вы знали, что так будет? — Кто же может сказать, что ему ведомы все дорожки судьбы? — наигранно вздохнул Дазай, разводя руками. — Но раз получилось так, что Расёмон теперь у тебя… — Я согласна, — перебила Гин, — мой брат никогда не хотел работать с кем-то в паре, особенно — с ним; но я знаю, как он уважал вас и ваши решения и как переживал из-за них. Если я займу его место в Новом Двойном Чёрном, может, тогда он сможет спать спокойно, без сожалений. Дазай перевёл взгляд на чистое яркое небо, по которому резво бежали два облачка: одно маленькое, кучевое, пушистое и упругое на вид, второе побольше и не такое плотное, с просветами, напоминавшими полоски. — Возможно, вас ещё назовут Двойной Белый. Облака, будто поддакивая, нагнали друг друга и поплыли вместе.