Everything is dust in the wind

Можно сказать, что они приятельствуют. Смерть величественно шествует, величественно ест фастфуд. Ему до одури скучно жить. Живущая смерть — это вообще оксюморон. Но: будут разрушаться миры, будут взрываться планеты, сойдут со своей орбиты все спутники, все метеориты разобьются вдребезги о черное небо, а он все продолжит наблюдать за этим набившим оскомину Апокалипсисом. Ах да, в Чикаго вкуснейшая пицца. Можно сказать, лучшее за последние миллиарды лет — разделить ее с кем-нибудь. Вот с этим парнем в кожаной куртке, например — он забавный. Из всех людей, по крайней мере — заметный. Нарушает законы бытия, трепыхается, возражает, иногда даже кажется, будто не боится. Может раздражать и добавлять неприятностей. Но у Смерти не было неприятностей черти сколько, так что он не признается, но рад хоть каким-то появившимся эмоциям. — Чертов имидж, чертов пафос, — думает Смерть, — чертова трость, чертово пальто. Иногда бы теплый свитер и, блин, шерстяные носки, что ли. В космосе бывает холодно. Заведенный порядок должен быть соблюден — помнит Смерть, но если его нарушил человек, этот вот, любитель воскрешать и воскресать, то какого дьявола, спрашивается? Смерть отдает кольцо и силу. Смерть сваливает ответственность, умывает руки и наслаждается лучшим в штате бургером с картофелем-фри. — Я удивлен, - скажет он потом. Это почти то же самое, что: "Молодец, Дин". У Дина походка не величественная, но тяжелая. Смерть ничего не несет на своих плечах, а Дин — чего только не несет. Смерть будто летит над землей, его везде сопровождает ветер, кружит бумажный мусор и опавшие листья по гладким, пока еще живым улицам. Неторопливый поворот головы, еле заметное движение пальцев — не толкайте Смерть плечом, не толкайте. Не глядите ему в глаза. Вас унесет ветер, как бумажный мусор. Everything is dust in the wind, ты был прав, Дин. А у Дина такая безбашенная манера, он пружинисто ходит, впечатывает следы в землю. На кладбищенской земле его рифленые подошвы всегда глубже увязали в грязь, чем у Сэма, хотя Сэм тяжелее. Их симметричный рисунок наполнялся водой, бензином и кровью. А потом дождь смывал его подчистую, будто не было никогда на свете Дина Винчестера. — Как ты еще не сдох до сих пор, Дин? — иногда спрашивает Смерть у самого себя. Надо же с кем-нибудь разговаривать. Можно представить, что разговариваешь с ним, с человеком. С высоты своего бессмертия и возраста, конечно. Очень странно, кажется ему, учитывая еще и тот факт, по каким смехотворно пустяковым поводам люди иногда совершают самоубийства. Будут разрушаться планеты, будут гореть города, извергаться вулканы, падут все на свете печати, проскачут всадники, люди будут дохнуть миллионами под темнеющим солнцем; Смерть знает — когда-нибудь история повторится. О, это нетерпеливое ожидание нового шоу. Тогда тот же самый Дин Винчестер восстанет, проявится вдруг четко, как на фотопленке, и нарушит естественный порядок вещей, священный, заведенный неведомо кем и когда порядок. У него, быть может, будет другая прическа, машина и куртка. Взгляд, манеры и сердце останутся теми же. Может, он просто будет чуть более взрослым и усталым, чуть более взвешенным и спокойным. Чуть более смирившимся с тем, что испытывает вину за весь мир. Но любовь к фастфуду не пропадет ни за что. Для Смерти время летит быстро, но у него долгая память. Боже, думает он, по каким же идиотским причинам люди подчас встают на стульчик и суют голову в петлю. Смерть саркастично усмехается с высоты своего бессмертия. Он уже умер, давно, слишком давно даже для своей долгой памяти, и потому живет вечно. А Дин — ну, Дин. Дин никогда не умрет.