chat

xxxtentacion - fuck love (ft. trippie redd)

По правде, Чангюн заранее прекрасно знал, что всё этим и закончится. Привычка — вещь не то чтобы совсем уж дерьмовая, но часто — мешающая, ненужная и даже вредная при некоторых внешних условиях. Это не про сигареты, потому что для Има они — лучшие и единственные настоящие друзья, которых не кинешь даже при угрозе собственной жизни. Те самые, с которыми хочется навсегда и чуть дольше, даже если иногда случаются неурядицы в виде их отсутствия в самый нужный момент. Впрочем, так или иначе, но это всё равно больше похоже на правду, чем пресловутое словосочетание про вред. Сигареты помогают пережить холодные ночи под акустические версии любимых песен, промозглые рассветы с кофейным ободком по стенкам кружки и подмораживающие закаты, когда бесформенным мешком он падает лицом вниз на скрипучую кровать и нет сил даже на то, чтобы перевернуться. Сигареты помогают переварить воспоминания в виде старых фотографий или случайно записанных трёхсекундных видео, которые на самом деле очень хочется стереть с карты памяти телефона, тусклые перерывы между парами, когда после трёх лексикологий подряд отчётливо кажется, будто мозги протёртой кашей заменили, и просто-напросто заставляют жить день за днём, потому что не зря же покупал, промёрзнув до костей под первым весенним дождём. Чангюн многого не говорит вслух, надеясь, что сам справится с мыслями, утрамбовывающими под асфальтоукладчик в самые неудобные, неподходящие моменты. Надеется, что является достаточно сильным человеком, чтобы решать большую часть появляющихся проблем по мере их поступления. Он не открывает то бесформенное и бессмысленное, но важное и личное даже по пьяни, контролируя словесный поток на чужой кухне в четыре утра, и следит за языком, потому что достаточно рано усвоил: не стоит делиться сокровенным с кем-то кроме себя. Чангюн спокойно рассказывает про опыты с лёгкими наркотиками, про вписки со случайным сексом, безразлично относится к мнению окружающих о его специфическом чувстве юмора, основанном часто на аморальности, и не переживает о собственной принадлежности к определённой социальной группе. Чангюн не расскажет про попытки суицида даже под дулом пистолета, потому что это довольно иронично и незачем, или про эмоциональную неспособность, даже если очень попросят, потому что это скучно и не спрашивают. Он понимает: у каждого своя драма, свои внутриличностные проблемы и психологические травмы из глубокого детства, поэтому вытирание собственных соплей об чужую рубашку является не то чтобы лучшим решением. Большинству достаточно и своей хронической усталости. Он не считает драматично дни, часы или ночи, проведённые в одиночку, не отсчитывает пропущенные рассветы, купленные пачки сигарет, несостоявшиеся звонки и отключенные будильники. Чангюн точно знает, что с тех самых пор прошло четырнадцать чужих плейлистов, двенадцать серий «Токийского гуля», один приступ гастрита и одна разбитая по невнимательности кружка. Знает, что за всё это время потерял три красных зажигалки, выпил четыре блистера антидепрессантов, порвал пару шнурков, пережил дождь и семь солнечных дней. Знает, что прошли пятьдесят восемь часов в Blade and Soul, тринадцать бесцельных залипаний в потолок в полной тишине, четыре попытки установить привередливую прогу, две исписанные ручки и сорок девять листов конспектов. Десять новых публикаций в инстаграме, два похода в кино, одна покраска волос, несостоявшаяся авария, семнадцать банок энергетика, четырнадцать коробок молока, шестьдесят пересадок в метро, восемь часов в дороге и ни одного похмелья. А ещё пять упаковок сухого корма для Картмана, сорок семь свежих порезов, два новых знакомства, трижды сгоревшая еда, пятьдесят восемь лайков в твиттере, купленный зачем-то скейт, двести восемьдесят сигарет, одна перегоревшая лампочка, семь кошмаров, три новых сериала, полтора стёртых гигабайта, десять промотанных фильмов, около тысячи неотправленных слов, семнадцать прочитанных надписей на стенах, две с половиной плитки шоколада и триста сорок грамм мармелада. Чангюн всё ещё не считает — просто знает. Он открывает окно, выдыхая куда-то на улицу своё неясное состояние, а там, снаружи, моросит противно и доносится еле заметный гул засыпающего города. Он закуривает, не удосужившись выйти на общий балкон, и думает, что на самом деле всё ещё живой, потому что мелкие капли оседают на тут же замёрзших пальцах, это чувствуется, холодный ветер вызывает неприятные мурашки на шее, а телефон тихо пищит оповещением о новом сообщении. Чангюн подозревает, что это Минхёк, с которым они неплохо общаются на протяжении уже двух недель. Минхёк всё ещё веселый, много шутит (чувство юмора на грани издевательства) и не умеет плавать. Он часто скидывает глупые песни, кидает мемы и разрешает ныть Чангюну о предстоящей сессии. Пару дней назад Им узнал, что Минхёк по великой случайности в начале лета планирует переехать в Сеул то ли по распределению с универа, то ли просто так — он не узнавал, но искренне радовался, одновременно с этим и опасаясь, что при возможности встречи всё их общение сойдёт на нет, ибо считает себя не то чтобы чмом, но не самым интересным собеседником. В час ночи Минхёк, правда, спит, потому что в универ ходит исправно, но мало ли. Чангюн ставит на повтор непонятную песню из подборки даунтемпо, докуривая, выбрасывает окурок с неиспользованной кнопкой куда-то на потемневший от дождя асфальт, пытаясь запомнить момент, когда огонёк рассыпается на мириады искр, но зрение подводит, а еле различимая фраза, вокруг которой крутится всё звучание, небольно бьёт по диафрагме, вместе с тем выковыривая из-под рёбер будто бы только что освежеванное мясо. Закрыть окно, поправить наушник, прибавить громкости на пару единиц (Чангюн хочет хоть что-нибудь почувствовать кроме бесконечной пустоты по этому поводу), разблокировать телефон, улыбнуться с аватарки Минхёка, потому что там всё ещё стоит кривой мем из пэйнта, ответить и залипнуть во второй сезон «Токийского гуля» — всё выучено и автоматически воспроизводимо. Чангюн вводит графический ключ, щёлкая по оповещению, и немного дольше положенного пялит на сообщение. Пишет Чжухон. jooheon 12:58 pm я зайду? Это не укол и не тяжесть, не радость и не уж тем более не странное облегчение — только сердце начинает чуть быстрее биться. Неловко. Чангюн думает минут пять, потому что неожиданно, внезапно как-то и от того смятение тупое по внутренностям. Они пусть и общались после, но не так часто, как было, и не так, как, наверное, хотелось бы. Он сам себе плечами пожимает, мол, окей, почему нет, и пишет то же самое в ответ. Им вроде как с самого начала прошлогоднего декабря ничего не чувствует, и хорошо, что он вроде как нихрена не чувствует сейчас. Чжухон на пороге чангюновой конуры появляется пару минут спустя и с полным рюкзаком пива. У него совершенно обычный вид, еле заметно промокшие волосы, слишком ранняя для середины марта косуха и новая цветная татуировка посреди предплечья (нечто среднее между знаком мира и ловцом снов). Чангюн на автомате предлагает кофе и говорит, что молоко при этом у него закончилось, пока Картман, почуяв знакомый запах, об ноги трётся, оставляя незаметные длинные шерстинки на чужих джинсах, но Чжухон отказывается, стягивая промокшие кроссовки, улыбается еле заметно и чешет легко за кошачьим ушком. — Я видел, как ты курил, — Чангюн мычит в ответ, мол, информацию принял, и поздравляю, что можешь рассмотреть человека в полной темноте, потому что я нет. — Погоди. Чжухон ставит возле кровати рюкзак, присаживаясь, копается недолго в нём, достаёт коробку молока, протягивая её Чангюну, и вот так вот бы запомнить это, притормозить время совсем не надолго, запечатлеть где-то в подкорках мозга, остановить на секунду буквально, сохранить фотографией, удержать момент, чтобы смотреть потом и как будто бы ничего не было. Чангюн щёлкает электрическим чайником, даже не пытаясь найти более-менее чистую кружку, потому что Чжухон видел и знает достаточно много — не перед кем стесняться своего равнодушия по отношению к домашней чистоте. Он благодарит и спрашивает, случилось ли что-нибудь или это просто так Чжухон в час ночи пришёл с молоком и пивом, хотя живут они в двадцати минутах на метро друг от друга. Тот пожимает плечами неопределённо, вытаскивая пару бутылок, и предлагает Чангюну одну из. Довольно забавно осознавать, что Чжухон притащил то самое единственное пиво, которое может пить Чангюн. Пьянеть не то чтобы хочется или не хочется — плевать, в общем-то. Он соглашается и садится на свой крутящийся стул возле стола, подгибая одну ногу под себя, смотрит на Чжухона и не знает, что спросить ради прекращения неудобной тишины. Взгляд цепляется за плакаты возле кровати, которые притащил полгода назад сам Чжухон, и он улыбается еле заметно, а потом спрашивает про новую татуировку. Про чайник, конечно, впоследствии Чангюн совершенно забывает, а вот про наполовину полную бутылку Bells'а, который так рекомендовал Минхёк, наоборот вспоминается почти сразу. Ну, или наполовину пустую — тут уж как посмотреть. За пару часов алкоголь не слишком отчётливо, но достаточно, чтобы почувствовать развязанный внутри узел, бьёт по мозгам, а разговор как-то хорошо течёт сам собой: искренне так и легко, без напрягов и поиска наводящих вопросов, лишь бы не молчать. Чжухон рассказывает, что познакомился с какой-то девушкой на работе по имени Ынхё и теперь спит с ней. Чангюн не знает, зачем ему этот факт, но кивает и снова отпивает пару глотков из бутылки, отрывая взгляд от еле заметных ямочек на чужом лице. Из ноутбука негромко играет лично собранный Чжухоном плейлист и теперь за всё прошедшее время их пятнадцать — Чангюн улыбается сам себе по этому поводу, потому что единственное, что может вызвать хоть какой-то отголосок внутри — нечто, связанное с совместным прошлым. Это всё ещё ни разу не болит, не тянет, не ломает и не ноет — скорее, просто как дополнительное сокращение сердца, которое пусть и чувствуется, но ничего не меняет особо. Он предлагает перекурить, потому что два часа без сигарет — это слишком долго, если не спишь, а Чжухон соглашается, и это тоже немного забавно, потому что к никотину пристрастил Ли именно Чангюн. Чжухон выглядит расслабленным и спокойным, умиротворённым даже, пока бесконечно красиво курит, глядя куда-то совсем далеко и стоя запредельно близко для канонного бывшего. И, скорее всего, конечно, это просто самому Чангюну так кажется под еле заметным градусом, но от этого по-странному тепло и вроде как... спасибо? Спустя ещё три бутылки на двоих и полтора часа общения Чжухон невпопад спрашивает, можно ли у Чангюна переночевать. Говорит, сосед по квартире ненавязчиво попросил его погулять до утра. Чангюну, в общем-то, плевать и да, без проблем, почему нет. Его полторашка, конечно, не особо подходит для двух более-менее взрослых людей, но почти сотня ночей проведены на этой постели вдвоём, и, по правде, до сих пор неуютно одному — слишком просторно. Вариант предложить Чжухону пол не кажется даже просто способным на жизнь. Вопроса, почему он не пошёл к своей новой девушке, не возникает тоже. Чангюн точно так же, как и сам Чжухон, к пяти часам утра вроде как трезвый, сонный и уставший, а накрывать начинает ровно в тот момент, когда вместо плюшевого бока Картмана рядом с собой чувствует тепло другого человека. Хотя нет, не другого. Когда чувствует тепло Чжухона. Он не то чтобы стесняется и думает, что предложенным самой судьбой нужно пользоваться по полной, поэтому привычно кладёт голову рядом с плечом парня, чувствуя, как тот всё так же до боли привычно приобнимает, и перекидывает руку через него. Чангюн думает, что несмотря на отсутствие сна вот уже часов сорок уснуть всё-таки не сможет: тот самый чжухоновский запах, который почти домашний, настоящее человеческое тепло, ощущение ладони на собственном плече, которого, как оказывается, катастрофически не хватало, тактил, без которого сложно вообще что-то нормально воспринимать — при таком раскладе, даже захочешь — не уснёшь. Чжухон не двигается, не ворочается и не болтает, но Им точно знает, что он ещё и не спит, потому что слишком громко дышит для себя обычного. Это грустно как-то, что заученные мелочи, определяемая на слух громкость и частота нормального дыхания человека всё равно ничего не значат. За секунду до того, как уже собирается спросить, в чём дело, Чжухон переворачивается к нему лицом, смотрит долго, непонятно, стрёмно, говорит: — Я хочу сдохнуть. Чангюн не находит ничего умнее, чем прямо спросить причину данного желания, потому что подобное — обычно привилегия самого Има. Чжухон в ответ только целует. У Чангюна обрывается что-то внутри и, кажется, всё-таки становится больно. Наконец-то. На поцелуй отвечает, потому что слишком долго скучал по ним, и всё-таки признаёт это сознательно. Признаёт, что вспоминал бесконечно и всё прошедшее время кажется один длинным днём сурка, наполненным глубоко запрятанной болью, что всего этого не хватало жутко, а новость про Ынхё дала с ноги по почкам и резанула сорок восьмым по внутренностям. Чжухон медленно ведёт горячей рукой по плечу, переходит на шею, вызывая чёртову армию мурашек по всему телу, и, поднимаясь ещё чуть выше, пропускает между пальцев пару дней назад перекрашенные волосы Чангюна. Он целует, чуть оттягивая нижнюю губу, кое-как нависает сверху, прижимая к себе совсем близко, гладит вдоль ребёр, скрытых за безрамерной домашней футболкой, забирается под неё пальцами, обнажая и обжигая серной кислотой каждый миллиметр, пока сам Им путается пальцами в чужих-родных волосах, сильно жмурится от внезапно нахлынувшего, но, чувствуя кончики пальцев возле края своих спортивных штанов, против собственного желания упирается руками в грудь, отодвигая осторожно, шепчет почти неслышно: — У тебя девушка есть, — не то чтобы Чангюн дофига моралист и самый святой чувак, но на свете ненавидит всего лишь две вещи и одна из них — блядство. — То, что я ее трахаю, не значит, что мы встречаемся, — Чжухон отвечает таким же еле слышным шёпотом, не задумываясь и тем самым подтверждая свои собственные слова. Звучит довольно цинично, жестоко даже, но никто не замечает, потому что в эпоху существования тиндера подобное — норма. Ко всему прочему, Ли Чжухон — не из тех, кто будет врать, и данный факт Чангюн три недели назад прочувствовал на себе лично. Он мнётся пару секунд, взвешивая все за и против, смотрит в темноте Чжухону в глаза и ни черта не видит, правда, но теперь целует уже сам, притягивая как можно ближе, потому что предложенным самой судьбой всё ещё нужно пользоваться по полной. Прикосновения плавят кожу, оставляя после себя ожоги второй степени, и тело отзывается на них, словно не три недели прошло, а года полтора минимум. Быть зависимым от тактила — это действительно паршиво, потому что возбуждается Чангюн слишком быстро даже для себя самого. Он накрывает ладонью член, подтверждая собственную догадку, почему Чжухон так громко и глубоко дышал несколько минут назад. Под руками Ли хочется выгибаться и стонать, воском плавиться и, возможно, даже бросить курить. Чжухон кусает губы, целуя глубоко и до покраснения, переходит на шею, отправляя по всему телу крупные мурашки, когда совсем легко дует на влажную кожу, и снова к губам возвращается, попутно пытаясь стянуть одной рукой мягкие спортивные штаны. В этот момент Им радуется, что Чжухон заранее кинул свои драные джинсы на мягкий крутящийся стул, поэтому быстро стягивает нижнее бельё, обхватывая рукой возбуждённый член и размазывая смазку по свей длине. Чжухон прикусывает ощутимо нижнюю губу, и, чёрт, Чангюн в собственных глазах — последний извращенец, потому что любит как можно жёстче. Чжухон как никто другой осведомлён об этом. Он освобождается кое-как от штанов сразу вместе с нижним бельём, а Чангюн еле слышно всё-таки стонет в поцелуй и чувствует, как Ли оттягивает сжатые в кулаке волосы, возбуждаясь ещё сильнее и прогибаясь в спине. Чжухон знает слабые места и чувствительные точки, пользуется этим по полной, потому что и сам Им в свою очередь выучил многое из крашей своего бывшего парня. Кожа к коже, Чжухон дрочит, спотыкаясь иногда об руку Чангюна на собственном члене, то сдавливая чуть сильнее, то наоборот ослабляя и почти невесомо касаясь головки, и дышит ещё глубже, чем прежде, еле сдерживаясь, чтобы и самому не застонать. Он проникает пальцами в Чангюна, растягивая медленно, и на самом деле даже семь месяцев практики не помогают особо, потому что это всё ещё дофига неприятно и больно. Чангюн хмурится, пытаясь расслабиться, не зажиматься, и по первости выходит довольно хреново, но рука на члене делает своё дело, поэтому спустя пару минут Чжухон давит на плечо, намекая, чтобы Чангюн перевернулся, а тот подчиняется и сжимает губы в тонкую полоску в момент резкого проникновения, мычит, чувствуя, как по спине скатывается капелька пота. Чжухон выцеловывает чужие плечи, дышит в шею и сильно сжимает бока, начиная медленно двигаться, запуская новую волну мурашек каждый раз, как почти выходит из Чангюна, но быстро срывается, потому что не наделён от природы терпеливостью, а наполненный больным удовольствием полустон-полувздох парня под ним явно не добавляет адекватности. Он грубо натягивает на всю длину, то и дело возвращаясь к члену и ритмично лаская рукой, поэтому вскоре Чангюн и сам начинает двигаться навстречу, приподнимаясь немного, дышит глубоко, ловя некий кайф мазохиста, что вперемешку со всё нарастающим возбуждением, когда часть ощутимой боли на каждом движении не даёт позорно кончить настолько быстро, но и желание не теряется на ее фоне, медленно и верно нарастая до критической точки. Чжухон прекрасно знает, что несмотря на всё внешнее равнодушие в Чангюне тысяча и один чёрт живет, и прёт его не только с боли, грубых толчков, выбивающих воздух из лёгких, или поцелуев в шею, не только с оттягивания волос, заставляющей прогнуться ладони на спине или коленно-локтевой, но и с удушения. Он влажной ладонью ведёт вверх, по пути царапая короткими ногтями и оставляя незаметные красные полосы, накрывает шею Има, сдавливая ощутимо, и слышит самый громкий стон наслаждения за сегодняшнюю ночь. Чангюн затылком чувствует чужую ухмылку, ртом глубоко дышит и очень хочет потерять сознание, а Чжухон пытается добраться хриплым возбужденным шепотом до самой подкорки чангюнового мозга, выгравировать каждую букву, чтобы никогда не забылось, чуть сильнее сдавливая и чуть грубее толкаясь, шепчет: — Ни одна тёлка с тобой не сравнится, — и кончает, накрытый волной яркого удовольствия, где-то совсем далеко внутри сожалея, что всё так быстро произошло. Он дрочит размашисто, всё ещё продолжая двигаться и выбивая остатки воздуха из прокуренных лёгких, и, вообще-то, Чангюну для оргазма тоже многого не надо: он выдерживает меньше трёх минут, закусывая губу от концентрирующегося напряжения в мышцах, и кончает в руку, мелко содрогаясь всем телом, сжимая в кулаках подушку и выдыхая отчётливо слышное «блядь». Чжухон падает на кровать со сбившимся дыханием и крупной испариной на лбу, пытаясь ничего не испачкать спермой, а Чангюн переворачивается на спину с еле заметной блаженной улыбкой полной удовлетворённости, прекрасно понимая, что трахаться с бывшими — не очень-то классная идея, но вот прямо сейчас плевать и даст он себе по лицу в какую-нибудь из следующих одиноких ночей. Они лежат в полной тишине, прерываемой только проезжающими под окнами автомобилями, еле заметной дымкой ещё несостоявшегося рассвета и неразборчивого бормотания утра, каждый думает о чём-то своём, восстанавливая дыхание, и спустя минут пятнадцать Чангюн поднимается вопреки усталости, натягивает штаны на голое тело, ищет в предрассветных сумерках пачку сигарет на столе, откапывая ее между стопками книг и горой фантиков, спрашивает, будет ли курить Чжухон, на что тот только головой мотает и мычит, отказываясь. Он снова открывает окно, впуская в жар комнаты холодный утренне-ночной воздух, очищенный дождём от загазованности вечерней, опирается об стол, сминая какие-то старые распечатки и затягиваясь с потрясающим удовольствием. — Теперь сдохнуть хочется ещё больше, — говорит Чжухон, когда всё-таки встает, скрипнув пружиной в кровати, и ищет в карманах джинс свою пачку с отвратительными апельсиновыми кнопками. Он выглядит помятым и даже несчастным каким-то, покорёженным или, быть может, просто усталым. Чангюна без всякого сожаления или сочувствия подмывает спросить, хочет ли Чжухон сдохнуть из-за того, что по жизни думает не головой, а членом, но только молчит, краем глаза наблюдая за парнем. Он пялит невидяще в еле различиную дорогу, мелкие лужи и почерневшие ломаные ветки дерева напротив. Хрен разберёшь, чувствует ли что-нибудь на самом деле или это просто что-то непонятное было, потому что снова полное безразличие по нутру расползается, замораживая будто. Чжухон скомкано уходит часа в два дня, когда просыпается от щелчка электрического чайника и снова долго-долго смотрит в уставшие и сонные глаза Чангюна. Он честно пытался уснуть, но проспал всего лишь часа полтора, всё остальное время залипая в мерно дышащего и иногда хмурящегося спящего Чжухона. Глупо, конечно, но Чангюн представляет на пару секунд, будто они и не расставались, а в итоге чувствует, что несмотря ни на что это уже совсем не тот Чжухон, с которым с июля по февраль - кто-то очень похожий, но незнакомый. Когда Ли уходит, попрощавшись, Чангюн наливает себе кофе, потому что должен к завтрашнему утру сдать два чужих реферата, прислушивается к себе, пытаясь понять, что вообще за дерьмо происходит внутри, но там, кажется, снова эмоциональная неспособность, ледяная корка в полном равнодушии. Чангюн всё ещё далеко не моралист и уж тем более не святой, поэтому не чувствует себя использованным или там ещё как-то унижающе, потому что и правда интуитивно заранее прекрасно знал, что всё примерно этим и закончится. Грустно только одно: теперь снова с самого начала привыкать к ночам в одиночку на неуютной кровати и с пушистым кошачьим боком рядом, потому что привычка — это вещь, часто мешающая, ненужная и даже вредная при некоторых внешних условиях.