инцидент исчерпан

Мама говорит: «Артур, пора бросить курить». Мама говорит: «Все эти смолы в твоих легких однажды тебя убьют». Мама говорит: «Ты ведь неглупый мальчик, есть ведь другие способы справиться со стрессом». Артур молчит. Однозначно молчит, срываясь в молчание почти отчаянное, очки поправляет с тяжелым вздохом, и вдруг делается словно взаправдашний философ, с лицом полным фарса и платоновщины — из материалистов заделаться на пять минут в идеалисты это особое удовольствие, как стряхнуть на отполированный стол пепел с сигареты, и покачать головой. Артур говорит: «Это, мама, моя защита». Артур говорит: «Это, мама, мой единственный щит от гипертрофированных чувств, с которыми я не справляюсь самостоятельно. И стресс тут, мама, не при чем, нечего инкриминировать ему то преступление, которое он априорно не совершал». Артур говорит: «Я, мама, могу бросить это в любой момент. Все могу бросить, мама, в любой момент, а выбросить из себя эту дурость, мама, не могу. Она и есть мой главный бич и антагонист. Я так с ним, мама, борюсь. У меня свои методы». Мама качает головой. Такие ответы для нее не в новинку, но привычка не сформирована, слушать их с каждым разом все гаже и гаже, потому что ее чадо меняет раковые палочки хлеще, чем ловеласы девиц, и так уютно пристроился в своей философской романтизированной интерпретации депрессии, и не желает выпутываться из этого, как иной не желает выпутываться из теплого махрового пледа в студеную погоду, когда за окном завывает метель, а в руках паром лицо опаляет чашка горячего шоколада, и по ногам трется пушистый кот. Его романтизированная депрессия стала для него и пледом, и горячим шоколадом, и котом подле ног, но он пока (и впредь) отрицает это с невероятным рвением, в манере урожденного философа с атрофией душевного покоя. А причины вполне очевидны, и понятны совсем даже без слов, по одному только виду, но старательно замалчиваются, ввиду какого-то наивного детского страха, быть то ли не понятым, то ли осмеянным. Мама говорит: «Надо проветрить комнату». Мама говорит: «А тебе не помешает проветрить голову». И Артур удивительно легко соглашается, выплывая на улицу, утренним холодным туманом, сплошь окутанный сигаретным дымом. Дурной привычкой на изнеженный солнцем городской пейзаж, что плывет и стекается в картину гогеновской стилистики. И, быть может, хотелось бы видеть что-нибудь ван гоговское, чтобы отражало внутреннее состояние — прерывистые линии, грубые мазки краски по холсту. Также, как и внутри — прерывисто, в коротких быстрых мазках, не смазано, но совершенно не плавно, с буйством красок — гипертрофированности не только чувств, но и скопившихся эмоций. Москва в августовской жаре не располагает к одиночеству, но к Патриаршим, абрикосовой воде и хорошей компании с лихвой. Набраться смелости. Набрать номер. И вперед. Голос в трубке говорит: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». Артур придирчиво разглядывает номер, будто обвиняет набор цифр в том, что с того конца трубки говорят не тем голосом, и многозначительно убирает телефон в задний карман без опаски его потерять. У него же тут заняла свое место его персональная внутренняя немая война. И маме бы не учить жизни, а вызванивать «03», потому что давление скачет, и руки трясутся то ли от всей этой психологической свистопляске, с пробивающей сердце насквозь, то ли оттого, что он заделался в Маяковские, и вот-вот приблизится к своему Рубикону, имя которому «умереть из-за Лилички», потому что сердечные лейтмотивы из монотонного и беззначного «тук-тук» сменились на трехсимвольное «SOS». Скорее бы сентябрь. А еще лучше, октябрь, потому что Билли Джо ведь явно со знанием дела просил разбудить его, когда сентябрь закончится. И там, может, сойдет накатившая раньше времени осенняя августовская хандра. Кондуктор в автобусе говорит: «Молодой человек, с Вами все в порядке?». Кондуктор в автобусе говорит: «Молодой человек, можно Ваш билет?». Артур протягивает билет. Артур многозначительно мычит, пробуя собственный голос на вкус. Артур говорит: «А Вы бы поехали со мной на Патриаршие?». А кондуктор смотрит на него, как на умалишенного, будто бы только что впервые в жизни в своей увидел кого-то настолько сумасшедшего, что можно отшатнуться и билет отдать, словно прокаженному, иной раз из другого конца автобуса бросая опасливый взгляд. Да, скорей бы октябрь, чтобы уже спрятать нос в безразмерном шарфе, и думать о Петербурге, тыквенном кофе, о желтых листьях и разноцветных лужах, сияющих радужными разводами — последствиями дурной экологической обстановки, и чтобы под одним зонтом на двоих, слушать Сплин. И наушники чтобы тоже одни на двоих, потому что провода иногда вовсе не разделяют, но объединяют так легко и непринужденно, что становится даже страшно. И мама ведь не права. Убьют однажды не смолы, скопившиеся в легких от сигарет, а апноэ, в котором заходится сердце, когда персональная меланхолия иной раз невзначай касается своей рукой его руки. Тогда и глаза персеидами рассыпаются, и по пальцам разряд не меньше, чем в двести двадцать вольт, а то, может, и больше, потому что жжет как настоящий ожог. Только сознаться во всем совершенно невмочь. У них же все полярно. Восток и запад и в сравнение не идут, хотя по всем законам физики полярные заряды должны притягиваться. Но помнится, мир чувственный законам физики не подчиняется. Охотнее придается апофении, подкидывая скрытые смыслы там, где их нет. Водитель автобуса говорит: «Молодой человек, конечная». Артур словно в беспамятстве. А в трубке «аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». Люди вслед с осуждением глядят, в их глазах одно только всезнающее «легкомысленный», а Артур спешным шагом в сторону Патриарших, и по пути не оставляет попыток услышать из динамика телефона что-то новое. Не записанное автоматическое оповещение. Артур падает на скамейку. Прикуривает внеочередную, старательно пряча глаза от солнца, и молча смотрит в потемневший экран телефона. Какая-то женщина говорит: «Тут курить нельзя». Артур говорит: «А я разве курю?», переводит взгляд с женщины на сигарету в своих руках и обратно на женщину, будто бы она давно умом тронулась, будто бы она его обманывает, как обманывает и всех вокруг. И что с нее с обманщицы, тогда взять. Разве что возмущенный вид. Женщина говорит: «Да что Вы себе позволяете?». Артур говорит: «Все, что хочу». Женщина от досады топает ногой, и уходит. Наверное, за кем-нибудь в погонах. Наверное, просто от вредности. Да и черт с ней. На экране телефона сообщение: «абонент снова в сети». Экран телефона пестрит совместной фотографией. Телефон заходится в трели звонка. Артур на мгновение теряет дар речи, и, кажется, даже забывает, как нужно дышать. Голос в трубке говорит: «Прости, телефон вырубился. Села зарядка». Артур безоговорочно верит. Потому что на фоне шумит автобус, а в автобусах давненько стоят эти чертовы порты USB для подзарядки телефонов, и Артур благодарен и Собянину за новые автобусы, и автобусу, за то, что он пришел, и телефонам, за то что они вообще существуют. Голос в трубке взволнованно одергивает. У Артура по груди разливается истома, он снова забывает, как нужно дышать. Голос в трубке говорит: «Артур, все нормально?». Артур говорит: «Все нормально». Артур говорит: «Приезжай на Патриаршие. Погода благоволит, а у меня есть портативный аккумулятор». Голос на том конце отпускает шутку о Берлиозе, но соглашается, обещает прибыть по возможности. Артур ждет не меньше часа. Он выглядывает в горизонте миражи, без оглядки на то, что отражения в воде неприятно слепят глаза, и курит одну за одной, будто в бреду, забывая порой, что фильтр никто в здравом уме не курит. Задумываясь, а в здравом ли он уме, и насколько трезва его память, если по ощущениям вся минувшая часть дня, все равно что исписанные черным акрилом стихотворного бреда бинты, на которые смолы — от табака — кляксами, и солнечный свет — апельсиновый сок — ярко-оранжевой краской. Мама же говорила проветрить голову. А он не послушал. Он загадил голову еще больше, и теперь в ней душные мысли, которые неплохо бы выгнать в раскрытую форточку. Только в головах, помнится, форточки не открываются. Но время за душными мыслями летит незаметно. На плечи ложатся чужие руки. Артур вздрагивает. Артур смотрит на друга с долей животного страха. Артур говорит: «Женя, имеет место сейчас вызвать скорую, потому что, кажется, у меня только что случился инфаркт». Женя смеется, и Артур готов поклясться, что у него и правда случился инфаркт. Только, пожалуй, совсем не оттого, что руки на плечи легли слишком резко, а он был слишком погружен в собственные мысли. А оттого, что улыбка слишком обезоруживающая, и оттого, что слова в глотке застревают. И особенно оттого, что он примчался по первому зову, и вот он стоит, довольный, улыбается во все тридцать два, и смеется заливисто, демонстрируя телефон. Женя говорит: «Придется выживать без скорой». Женя говорит: «Ты мне обещал зарядку». Артур суетливо ищет зарядку в рюкзаке, пока Женя падает на скамейку рядом, и щурится от жаркого августовского солнца, походя на довольного кота. Артур делает вид, что ему это вовсе не нравится. Артур притворяется, будто по спине от этого вида у него мурашки не бегают. Артур убеждает себя, что это не вызывает у него детского (вернее сказать, щенячьего) восторга. Но больше верит, что он бездарный актер в бездарной актерской труппе из погорелого театра. Возможно, самый бесталанный среди всех, хотя вся труппа неизменно по-сникетовски плоха: смешна, лишена самоиронии, самокритики и какого-либо мнения. Артур в этой труппе едва ли Граф Олаф. Женя говорит: «Ты сам не свой». Артур говорит: «Это все урбанистика и усталость». Артур говорит: «Сам замечаю, и сделать ничего не могу. Чувствую себя заколоченным в этом гробу, и выбраться не получается. Потому что это не «Убить Билла», а я не Ума Турман. Вот и все». Женя многозначительно и понимающе кивает. Он, наверное, и сам от этого порядком устал, и только силился делать вид, что все происходящее не опостылело, и вполне имеет место быть. Артур протягивает блок со шнуром. Женя кивает в благодарность. Артур закуривает. Очередную. Женя отбирает сигарету. Артур хочет сказать все то, что говорил своей матери, но не говорит. Женя говорит: «Прекращай так много курить». Женя говорит: «Быть пепельницей не круто». Женя говорит: «Рак легких не самая лучшая смерть». Артур хочет возразить и кивает. Артур говорит: «А какая разница?». Артур говорит: «Я не за крутостью гонюсь. У меня в голове бедлам, я так систематизирую, выкуриваю из головы душные мысли». Женя говорит: «Я тебя пепельницей любить не буду». Женя говорит: «Правда, сложно угрожать тем, чего точно выполнить не смогу». Женя говорит: «Но ты мне это простишь?». Артур усмехается. Артур говорит: «Я тебе все прощу. Заранее все прощаю». Женя выбрасывает сигарету, ставя финальную точку в альтернативности методов борьбы с гипертрофированными чувствами. Артур гонит дурость. Правда, к ночи дурость возвращается. К ночи Артур провожает маму. Он обещает не курить так много, обещает найти другие методы борьбы со стрессом, потому что он неглупый мальчик. И к ночи мысли становятся еще душнее, и в комнате дышать совсем нечем. От табачного дыма конечно же. Артур открывает форточку. Артур цитирует Маяковского — инцидент исчерпан. Артур цитирует Есенина — живите так, как вас ведет звезда. Артур зажмуривает глаза и открывает форточку в своей голове, и ветер, выстрелом пистолета, свинцовой пулей в висок, выгоняет из головы всю духоту. «Мама, сестра и товарищи — это не метод. Но у меня других методов нет».