Рeccata capitalia: греховными путями я достигну твоего сердца

      Им Чангюн выглядит безупречно в чёрном костюме и рубашке под цвет, его великолепие проявляется во всех отточенных движениях, почти лисьих глазах и глубоком голосе, с которым каждое слово звучит как приказ. Приказ, которому Кихён не может не подчиниться, сглатывая вязнущую на языке зависть и огибая плод работы, сделанной в одно движение Чангюном.       — Пойдём, хён, — повторяет Им уже более настойчиво, чем в предыдущий раз, и подталкивает старшего к выходу. — Он успел нажать кнопку тревоги, и через семь минут наряд уже будет здесь.       Кихён кивает, в последний раз осматривая кабинет на наличие улик, и с горькой досадой отмечает про себя, что Чангюн, как и всегда, сработал отлично. А Кихён, как и всегда, просто смотрел и уже даже не делал попыток достать хоть какое-то оружие.       — Может, тебя подвезти?       — Ты на своей машине прибыл на убийство владельца игорных домов? — Кихён присаживается на кожаное сидение и произносит это почти без удивления, а, скорее, с обидой на то, что это неправильно. И на то, что сам Ю не смог бы так сделать.       — Я считаю, в нашей работе важна наглость, — тихо и с насмешкой говорит Чангюн, легко лавируя по ночной дороге Сеула. И каждое движение младшего выглядело вымеренным, плавным и продуманным. До тех пор, пока одна рука не соскользнула с руля и не опустилась на колено к старшему, пробираясь пальцами в прорезь джинсов. — А ты?       — А я считаю, что все порывы, не относящиеся к работе, должны оставаться вне её, — практически шипя от негодования, произносит Кихён и убирает чужую ладонь, обжигая её своим холодом.       — Тогда тебе придётся умерить свою ненависть ко мне. Или её умерю я.       С тех пор, как Хёну после побега Чангюна от американской мафии поставил их напарниками, всё пошло по наклонной для них обоих. Только для Кихёна этот наклон знаменовал падение вниз, а для Чангюна — подъём вверх. Старший незаметно для всех и для самого себя стал использовать любимый Walther* лишь для практики в зале, на картонных людях, на месте которых зачастую представлял младшего, а про танто*, пылящийся в ножнах, практически забыл. Всю работу делал Чангюн: запугивал, пытал, наносил увечья, доставлял тела Хёну, убирал ненужных людей. Кихёна это не то чтобы злило — он чувствовал себя слабым рядом с младшим. Непроизвольно раздражался, когда видел, как нравится Им всем окружающим; как тот работает без осечек и лишних разговоров, как всегда, несмотря на периодически стервозные упрёки Кихёна, настаивает на том, чтобы подвезти его до дома; и как улыбается, будто не видит состояния Ю. Кихён так не может. Не может идеально вписываться в такой сомнительный, но коллектив, не может сдерживать эмоции большую часть времени и не может терпеть такого идеального Чангюна. Чангюна, у которого на уме то, о чём Кихён не может даже догадываться. Чангюна, который играл с ним, словно охотник с добычей, и вёл двойную игру. Чангюна, который подливал масло в огонь тем, что, изначально утверждая о необходимости практики, стал заменой названному Убийце самураев. — Хён, почему «Убийца самураев»? Это из-за танто? — обращение от Има звучало так, будто старший тут именно он. И смотрел Чангюн так, что челюсть сводило от того, насколько тот был уверен в своей внутренней силе и насколько был прав. Это выводило из себя, заставляло желваки под острыми скулами опасно шевелиться, а зубы скрипеть. Руки подрагивали от желания схватиться за оружие, но непонятное чувство сковывало все движения, а горящая алым пламенем аура Чангюна заставляла старшего сжигать всю агрессию внутри, разрушаясь. Но вслух Кихён лишь выдавал:       — Не знаю, просто прижилось.       Кихён чувствовал всё большую зависимость от Чангюна, а потому, практически стреляя молниями из глаз, уверял Хёну разделить их. Любым способом. Поставить ему в напарники обратно Минхёка, который третьим лишним ходил с Хёнвоном и Хосоком; отправить Чангюна обратно в американскую мафию, а Кихёна к якудза; убить, наконец, одного из них, потому что иначе это сделает Ю. Приставит пистолет в приступе неконтролируемого гнева ко лбу Чангюна и всадит пулю самоуверенному лису в мозг. А тот даже и не успеет среагировать, ведь ни разу не дал шанса Кихёну, как он думал сам, продемонстрировать свои возможности. Или совершит обряд сеппуку* в качестве дани памяти своей чести и достоинству, потерянному во время существования в его жизни Чангюна.       — Нет, Кихён, — глядя с доброй усмешкой на взбешённого Кихёна, отрезает Хёну и закидывает ноги на крепкий дубовый стол. — У меня нет оснований: все задания выполнены без происшествий, в назначенный срок и со всей документацией.       Ах да, документация. Её тоже оформляет Чангюн, говоря о том, что совершенно не устал, а Кихён может пойти отдохнуть. И даже в такие моменты Ю готов плеваться ядом, потому что действительно чувствует утомление, в отличие от младшего, который, судя по состоянию, может ещё всю ночь посвятить забегу на сорок километров. Это раздражает Ю, но он старается не показывать этого, потому что видит ликование в тёмных глазах. Кихён начинает утопать в своих грешных мыслях.       — Возможность того, что я выпущу ему кишки после очередного задания, — не веское основание, ты считаешь? — тяжело опускается на кресло Кихён и выдыхает, взъерошивая горящие алым волосы.       — Кихён, посмотри на себя, — спокойно говорит Хёну вместо ответа, и тот нехотя поворачивает голову в сторону панорамного тонированного окна, в котором прекрасно видно отражение парня. — Взгляни на своё клеймо, осознай свою сущность.       «Когда змея погрязнет в зависти, лиса уничтожит её»       — Причём тут Чангюн? — Кихён нервно скребёт ногтями, словно пытаясь содрать с себя всю сущность, по татуировке, которая, обвивая шею на манер петли, спускается вниз по плечу и спине.       — Кицунэ* умеет хитрить и лукавить, пряча при этом себя настоящую. Она точно знает, чего добивается, и змея, как в старой сказке, поддаётся этим играм.        Чангюн сможет умерить ненависть Кихёна, только уничтожив в нём хладнокровное порождение с ядом в клыках. Так гласит история.       Кихён едва ли примет это. Он всегда пытался уйти от предрассудков, которые навязывали ему с самого начала жизни среди криминального мира. Он ушёл от якудза, которые видели в нём сущность змеи и клеймили татуировкой, что не позволяло пристроить себя в Японии. Корейская преступность в лице Сон Хёну оказалась более лояльной к подобного рода проявлениям людской веры, и Кихён примкнул к нему, не зная, что от себя нельзя уйти. И он сам это чувствовал всем своим нутром, сбрасывая раз за разом кожу страха, злобы и зависти. Но все его дороги вели к Чангюну.       — Если это твоя Судьба, то ты не сможешь сбежать от него. Кицунэ умеют выстраивать ловушки.

***

      Кицунэ, как истинная лиса, нападает без предупреждения. Обычно чёрные глаза Чангюна горят пламенем, отливаясь чем-то, что зарождает в Кихёне, помимо других порочных чувств, трепет. Им держит стан, грациозными движениями пробираясь к Хёну, разговаривая с ним в той интонации и с тем доверием, которое Сон не смог проявить к Ю даже спустя семь лет совместной работы. Чангюн кидает почти равнодушные взгляды в сторону старшего, но ухмыляется с осознанием своего превосходства. Не так, как обычно улыбается, подсаживаясь в кафе или предлагая свой зонт в пасмурную погоду. Он двуличен, и он контролирует свою лисью натуру в полной мере, в отличие от Кихёна, который чувствует разрушающую его ревность, рождённую из зависти, и почти потухает, потому что пламя Кицунэ ярче и смертоноснее.       Чангюн толкает Кихёна к стене, когда тот не слышит практически ничего, оглушённый выстрелами. Перестрелка окончилась на семи трупах соперничающих кланов, когда стены окрасились в красный, а Кихён в порыве адреналина не сразу понял, что Хёну велел разойтись. Старенький пистолет летит на бетонный пол, получая дополнительную вмятину на корпусе, а Ю рефлекторно быстро достает танто из ножен, подставляя лезвие к горлу ухмыляющегося Има. Незаметно для него помещение опустело, оставляя в себе лишь двух тяжело дышащих парней, украшенных вражеской кровью, и одно бездыханное тело.       — Какого чёрта? — практически кричит Кихён, всё ещё плохо слыша самого себя. Но потрясывающееся в его руках оружие ни на миллиметр не отодвигается от недрогнувшего кадыка. Чангюн не перестаёт почти маниакально улыбаться, размазывая тыльной стороной ладони кровь по щеке. Это — настоящее лицо, отражающее их греховную душу.       — Расскажи мне свою историю, хён. Расскажи мне про настоящего убийцу самураев, — басит тихо, с нечитаемым выражением лица Чангюн и задевает нежной белой кожей остриё, выпуская тонкие красные струи. В его памяти теплится недавнее воспоминание о том, с какой расчётливостью и холодностью во взгляде старший стрелял в горло — единственное незащищённое место противника; уворачивался от пуль и как сексуально при этом выглядел. Кихён его не слышит, но читает по губам.       — Разве ты не разузнал всё, что тебе нужно, у Хёну, Хосока или Минхёка? — всё ещё глядя с настороженностью, говорит Кихён и смотрит на отражение своих красных волос в чужих глазах. Опороченное танто одним резким движением убирается обратно в ножны на пояснице.       — Ты прав. Давай лучше я расскажу.       Чангюн облизывается, а Кихён в немом трепете вылавливает каждое движение глаз, каждое слово и эмоцию.       — Якудза переняли все худшие черты самураев, — начинает Чангюн, и Кихён практически порывается снова достать танто, полученный им в бою чести, но понимает хитрую провокацию и одёргивает себя. Он ходит по лезвию бритвы, режется снова и снова, но не падает. Ему кажется, что не падает, хотя он давно уже попался в капкан, установленный лисой. — Переняли и мифы. Ты же знаешь, кто убил последнего самурая, Кихён? — взгляд нетерпимый, и Кихён чувствует необратимость. — Змея. В порыве зависти, злости, ревности ко всему миру змей лишил тела и духа прародителей всех якудза. За это они тебя выгнали, правда, хён? Они же боятся этого, — Чангюн заставляет смотреть в глаза и повиноваться. Вытянувшийся зрачок подрагивает, выдавая отвергаемую сущность, но сильные эмоции показывают даже самые глубокие тайны. — Но все же знают, кто после ревностной расправы над самураем уничтожил змею?       — Кицунэ… — почти с придыханием, и Чангюн более чем удовлетворен.       Горячие губы врезаются в чужие, холодные и почти синеватые. Они остервенело кусаются, будто пытаясь убить, сталкиваются зубами и сжимают пальцами тело напротив до синяков. Тяжелое дыхание обоих не мешает продолжать бороться за первенство, и эта игра не на жизнь, а на смерть. Змеиная сущность прорывается наружу, изгибаясь под невероятными углами, охлаждая горячую кожу и выпуская ядовитые клыки. Чангюн готов напарываться на них, резаться и погибать снова и снова. Потому что хитрость лисы не уничтожить ядом — она возродится и будет держать флаг победителя.       Чангюн истязает чужую шею, оставляя багровые синяки от губ на чёрно-белой татуировке, придавая ей цвет и оживляя. Кихён уже погряз в своих эмоциях и в том, как обаятельно преподнесен подарок прикосновений от Има. Его теплые руки скользят по изворотливому холодному телу, а окровавленная рубашка практически стекает вниз незаметно от старшего. Чангюн разворачивает его спиной, оставляя засосы вдоль всей татуировки, заполняя её алым цветом, сочетающимся с влажными от пота волосами.       Прикрытые глаза скрывают вертикальный зрачок, а руки, будто без костей, обтекают чужое тело в тех местах, до которых могут дотянуться, будучи в неудобном положении. Чангюн прижимается всем телом, вдыхает запах адреналина, текущего в венах, а после разомления старшего совершает резкое движение, и в его руках оказывается танто. Кихён реагирует молниеносно: разворачивается всем корпусом и хватает лису за запястье, обезоруживая. Реакция у змея отменная: резкие движения, происходящие за миллисекунды, поражают даже Чангюна, который и надеялся на это. Его игра продуманнее, и Кихён потрясающе поддаётся.       — Хён, ты ведь знаешь, что история пишется победителями? — шепча прямо в ухо, говорит Чангюн и цепляет кольцо в хряще, облизывая, соблазняя и затягивая в своё болото. Старший бездумно кивает, подаваясь вперёд и царапая чужую спину через ткань рубашки. — Но в случае с кицунэ это не работает.       Им отпускает из рук Кихёна, который, выбравшись из чужих пленительных оков, сразу приобретает разум в глазах и возможность крепко стоять на ногах. Чангюн улыбается обольстительно, расстёгивая мелкие пуговицы, и заставляет внутренний голос кричать так, что уши закладывает, а пульс учащается. Он позволяет тонкой ткани упасть на пол и так же неторопливо разворачивается, не разрывая зрительный контакт.       Кихён замирает, рассматривая цветную потускневшую татуировку во всю спину, выполненную на манер японской гравюры не очень смыслящим в этом американским мастером.       Чёрная мамба с красными полосами вдоль тонкого тела обвивает шею серебристой лисы, приминая гладкую шерсть и вспарывая кожу остриём ядовитых клыков.       Лицом к лицу, и они, не желая уступать, упиваются болью и страстью, что пожирает их целиком, сжигает и не оставляет шанса на спасение. Кихён горит в своем первобытном желании, родившемся из зависти. Зависть, которая была лишь выдумкой лисы, решившей разрушить змею. Чёрную мамбу, которая, убив кицунэ, стала лишь жертвой её игры и того фарса, с помощью которого он руководил её сознанием. Кихён ощущает себя марионеткой в руках Чангюна, который, ворвавшись в его жизнь, управлял ею. Заставлял думать о себе, испытывать к себе любую сильную эмоцию и никогда не ощущать безразличия.       — Я ненавижу тебя, — горячий выдох в губы.       — Тогда, может, отпустишь? — сжимая в руках хрупкое изворотливое тело, распаляет огонь между ними Чангюн и чувствует, как пальцы на спине оставляют глубокие красные борозды от ногтей.       — Никогда.       Ю не чувствует себя обманутым, когда поддаётся плавным движениям; когда распаляет Чангюна своей резкостью и быстротой; когда, выбираясь из болота Има, затягивает его в своё.       Чангюн намеренно заполонил чужую голову, и это — истинная его цель. Кицунэ в очередной раз одержала победу над змеем, вся сущность которого стремилась к тому, чтобы стать побеждённым лисой.