Семь раз, когда Харгривзы шокировали своей эрудицией

1. Лютер всегда выглядел квотербеком в старшей школе. Девочки пачками велись на его внешность, а он не хотел предавать Эллисон даже лишней беседой с какой-нибудь незнакомкой. Она для него была единственной. Но иногда всё же случались ситуации, когда он не мог ничего поделать с нежеланным женским вниманием. В один из таких случаев Лютер просто шёл домой из библиотеки. Невесомая блондиночка с прозрачной кожей врезалась в него, рассыпав по земле целую поляну жёлтых нарциссов. Цветы были такими красивыми, весенними. И девушка… тоже. — Я брёл, как облачко весною, один, меж долом и горой. И вдруг увидел пред собою нарциссов жёлтых целый рой, — не сдержался Лютер. — Как красиво, — расцвела девушка. — Это вы придумали? Лютер смутился. Зачем он вообще процитировал эти дурацкие стихи? Вечно с ним так. — Я? О нет, это Вордсворт. Девушка засмеялась. Её смех был похож на звон маленьких хрустальных колокольчиков. Эллисон смеялась не так — громко, со всей душой. — Вы не похожи на того, кто разбирается в поэзии, — сказала незнакомка. — Это не я, это всё отец. Он старается дать нам разностороннее образование. — Наверное, он хороший человек. Да, наверное… Хороший. 2. Юдора прогоняла Диего с места преступления уже, наверное, раз в третий. Убийство в чайнатауне было совершенно среднестатистическим, но Диего, естественно, притащился, услышав по рации про ночное преступление. Убийство-то было среднестатистическое, а вот объясниться со свидетелями никто из участка не мог. Китайский в школе обычно не учат. Хорошо, если учат испанский. Ну, или французский на худой конец. Не китайский. — Диего, сколько раз… — устало сказала Юдора. Ей жизненно был необходим кофе. — Да подожди ты, Пэтч, кто-нибудь из ваших говорит по-китайски? Юдора не хотела признаваться, но выбора особого не было. — Нет. — А я — говорю. У неё не было времени, сил и желания разбираться с очередным маниакальным приступом Диего. — Слушай, хватит врать. Диего сжал зубы и ткнул в Юдору указательным пальцем. — Если помнишь, мой отец — чокнутый миллионер. Он хотел, чтобы его дети получили всестороннее образование. Мы все учили по четыре языка. — Обалдеть. — Такого она не ожидала. — Ну ладно, иди к свидетелям, только переводи слово в слово. — Слушаюсь, детектив. 3. — Ваша последняя роль наделала много шума. Эллисон хотелось тяжело вздохнуть и потереть виски, но нельзя — её снимали. Иногда необходимость постоянно быть красивой раздражала, но она сама выбрала этот путь, сама его себе нашептала. — Не совсем понимаю этой тенденции. Да, в фильме показана не обычная, как это сейчас принято говорить, «ванильная» любовь, но и такие чувства иногда вспыхивают между людьми. — А как же «в правильную любовь нельзя привносить неистовство»? Тут уж Эллисон тяжело вздохнула. Сколько раз в интервью её пытались поймать на необразованности, даже смешно. Неужели сложно прогуглить, как у неё детство прошло? — Не ожидала, что в интервью про голливудский фильм кто-то процитирует «Государство» Платона, но я даже рада. — Вы читали Платона? — А вы считаете, что актриса ничего сложнее «Пятидесяти оттенков серого» не может читать? Интервьюер смутился. — Нет, что вы. — Я думаю, что Платон говорил именно о правильной любви. Мы же показываем любовь неправильную. А это — тема для искусства со времен античности. Спасибо папочке за то, что отбривать таких умников было легче лёгкого. 4. Весь отряд ушёл танцевать с вьетнамочками. Остались они вдвоем. Вдали от чужих глаз они могли обняться, нацеловаться вдоволь, вылюбить друг друга без стеснения. После первого раза Клауса разморило и потянуло на истории. — Познакомился я, значит, с одним парнем. Он мне всё впаривал про свои бабки, якобы их жопой жуй. Ну, я спрашиваю — на что тратишь? И он давай мне про картины втирать. Я тогда спрашиваю — кого покупаешь? И он мне говорит — Мане. Я тогда спрашиваю — может, Моне? Это ж такая попса, только безграмотным богатеям и скупать. А он мне — нет, Мане. Я уж было подумал, что нормальный попался. Прихожу к нему домой — после пятого свидания, всё прилично — а там сраные кувшинки. Позер хренов. Дэйв рассмеялся и прижал его крепче. — Никогда бы не подумал, что ты разбираешься в живописи. — О, это не я, это мой чокнутый папаша, который решил дать нам образование как в частном пансионе. — Всё равно это жутко мило. — Могу зачитать лекцию по византийской иконописи, ты охренеешь, насколько это мило. Дэйв поцеловал его глубоко, жарко. Видимо, византийская иконопись его не слишком интересовала. 5. Его отправили в грёбаный тысяча шестьсот третий. Мало того, что в такую глушь, так ещё и не убивать, а не дать Галилею захлебнуться супом. — Ну как дела? — спросил Пятый у великого ученого. — А вы собственно кто? — Кто я? — Пятый вздохнул. — Ну, допустим, поклонник ваших исследований. Они сели за стол. Галилей пустился в пространные измышления об астрономии. — Земля вертится вокруг Солнца. Да, да, я в курсе. — Постойте, откуда вы знаете? — Понимаете ли, мистер великий астроном, я знаю всё. — Никто не может знать всё. — Никто не может, а я — знаю. Галилей посмотрел на него грустными глазами. — Вас будет преследовать Инквизиция. — А вот тут вы ошиблись, сэ-эр, Инквизиция будет преследовать вас, — сказал Пятый и выбил из рук Галилея тарелку с супом. — Упс, прошу прощения. 6. Мечтой Бена было играть в рок-группе. И это, по вполне очевидным причинам, было невозможно. Об этой мечте не знал никто, кроме Клауса. Клаус же обещал, что будет самой пламенной фанаткой и обязательно будет кидать на сцену трусишки. Иногда Бен сбегал и играл с ребятами на гитаре. Чаще всего ребята не понимали, о чём он говорил, когда пытался объяснить, какого звука пытается добиться. Тогда он приносил пластинки и давал послушать. — Это что, Бетховен или что-то вроде того? — спросил Джордж. — Это Стравинский. — В первый раз слышу. — А ты, Бенни, у нас меломан, оказывается, — издеваясь, сказал Пёс. — У нас дома всегда звучала классика, — ответил Бен, смутившись. — Я бы сдох, — сказал Джордж. — И не говори, — согласился с ним Пёс, заливая в рот пиво из банки. Бен расстроился. Наверное, прав был Клаус, когда говорил, что никто не поймёт того, насколько долбанутая у них жизнь. Может, поэтому они ни с кем особо не общались. Никто лучше них не мог понять, каково это… Каково это быть приемным ребёнком сэра Реджинальда Харгривза. 7. Ваня хорошо помнила свою первую работу — официантка в закусочной на другом конце города. Чтобы ненароком не столкнуться с братьями или Эллисон. Работа была тяжёлая, но ей нравилась. Ситуации бывали разные. Один мужик, например, уснул и стал лунатить — пытался протереть тряпочкой витрину, потому что его воспалённому мозгу показалось, что он устроился сюда работать уборщиком. Сильнее всего ей нравились постоянные посетители: та милая женщина, которая писала книгу, влюблённая парочка, студенты-математики. Один из последних — худющий парень с копной рыжих волос — сидел над своей тетрадкой весь вечер. Ваня подливала ему кофе и не смогла не заглянуть в нестройные ряды уравнений. — П-прошу прощения, — сказала она. — Извините, что вмешиваюсь. Но вот тут у вас ошибка — должна быть не третья степень, а четвёртая. Парень посмотрел на неё с глубоким сомнением во взгляде, взбивая рыжие кудри. Ваня подождала, пока он пересчитает. — И правда! Да вы математический гений. Что вы делаете в этой дыре? — У меня всего лишь разностороннее образование, — грустно сказала Ваня. — Это, увы, не даёт автоматически престижного места работы. — Вы мне нереально помогли. Спасибо, даже не знаю, как вас отблагодарить. — Купите эклер с лимонным кремом, нам за него бонусы начисляются, — сказала Ваня в шутку. Парень просиял. — Давайте два. Она смутилась, не зная, куда себя деть. Вечно так — скажет что-то, а потом не знает, куда себя деть. — Да что вы, я пошутила. — Ни в коем случае, прекрасная повелительница математики, я беру два лимонных эклера. Ваня не смогла сдержать улыбку. Хоть чем-то воспитание сэра Реджинальда помогло.