Не одинок

Человек нуждался в человеке, иначе быть не могло. Маленькие муравьи, названные высшими существами, разумные, но чрезвычайно чувствительные, держались друг за друга, как тонущий держится за обломок судна. Дауд слабо представлял себя хватающимся за кого-то. Он никогда не боялся одиночества. Он не думал о том, какой будет его бездетная старость, не опасался сурового будущего, в котором никто не подаст ему стакан воды, не бредил идеей держать при себе старых друзей и новых врагов, не бредил идеей семьи, не пытался полагаться на тех, кто его окружал, не искал в людях то, что сам когда-то потерял, просто чтобы чувствовать себя незаменимым учителем, способным вывести заблудшую душу на верную тропу. Нет, ему незачем было бояться одиночества. Одиночество боялось его само. Жизнь на корабле изматывала его чуть больше, чем жизнь на суше. Отчасти потому, что соленый морской воздух наносил непоправимый вред его пересохшим костям, отчасти — потому, что его неспокойный разум, оставленный наедине с самим собой во время отсутствия Билли, метался от угла к углу, словно не мог решить, чего на самом деле хотел его владелец. Дауд уже давно не был капризным маленьким мальчиком, дураком — не был никогда, но что-то неизменно заставляло его чувствовать себя некомфортно, едва уставшие от темноты глаза улавливали плавные движения тонких пальцев рядом с висками. Ему было неловко чувствовать, как тот, чью смерть он мнил единственным избавлением мира от хаоса, накрывает прохладными ладонями его веки, протяжно целует в седой затылок и невыразимо нежно, вкладывая в каждое слово пуд той любви, которой никто из них не заслуживал, шепчет, что не злится. Что все будет хорошо. Что все всегда было хорошо. В глубине души Дауд хотел, чтобы Чужой его ненавидел, чтобы его бледные обветренные губы со все той же надменной улыбкой шептали проклятия вместо признаний, чтобы пальцы не гладили, не ласкали, а рвали и царапали, чтобы податливость и доверие сменились яростным отрицанием. Во-первых, на то были объективные причины, но, судя по всему, игнорировать их божество научилось задолго до появления Дауда. Во-вторых, ненависть была многим лучше любви, обожания, доверия и прочих светлых чувств, потому что срока износа она не имела. Друзья друг друга предавали. Любовники были склонны к изменам. Идеалы рассыпались, как песчаные замки, стоило только взглянуть на них под другим углом. Враги оставались врагами. Один раз возненавидев человека, ты проживаешь жизнь, одержимый этим чувством, и, если судьба распорядится твоим сердцем без жестокости, эта ненависть найдет взаимность, способную породить пламя, объемлющее своими языками измотанную душу и вылизывающее ими воспаленные фибры. Рано или поздно пламень иссушит душу, превратит тело в пепел, а ненависть останется. Так Дауд тянул за собой свои обиды, недомолвки, тайны, водрузив на плечи огромный соляной столб, надеялся воспылать отвращением, найти силы перебороть желание смотреть и смотреть в бездонные черные глаза, вырвать из себя нежность, с которой его руки оборачивались вокруг чужой талии, ласковость, с которой его щека ложилась на впалый живот, доверие, с которым он закрывал глаза, прекрасно зная, что бог ему не навредит. Но за долгие годы даже зародыша ненависти не образовалось. Дауд мог ненавидеть кого угодно, даже самого себя, но, раз за разом переживая все то, что на самом деле сулила ему их взаимная привязанность, он оставался бессилен перед чувством, что было гораздо выше ненависти и куда сложнее любви. Оно не вписывалось в рамки человеческой природы и шло наперекор инстинктам. Каждый раз он ловил своими губами губы Чужого, ерошил иссиня-черные волосы, прижимал к себе худосочное тело так сильно, так крепко, что, будь Чужой человеком, его скелет тотчас рассыпался бы в костную муку, и время вокруг застывало. Приходилось забыть и о том, как крепко хулил он своего старого товарища у него за спиной, и о том, сколько лет они были знакомы, и о том, что давно покинувшая его молодость звала отправиться вслед за ней в долгое путешествие к Бездне. — Ты меня мучаешь, — признавался Дауд, не в силах выпустить Чужого из рук. — Ты меня тоже, — отвечал ему бог, объяв ладонями сухое лицо Дауда. — Поэтому я до сих пор с тобой. Билли приходила — Чужой испарялся. Билли отправлялась в город — Чужой был тут как тут. Его не нужно было звать. Ему не нужны были намеки. Он всегда был рядом, стоял ангелом по правое плечо, свешивал ноги с левого, как дьяволенок, рылся в голове, рассказывал то, что было скрыто от смертных и, казалось, совсем не боялся ни смерти, ни забытья. Чужой действительно не был напуган. Скромно потупив взгляд, он говорил, что не хотел останавливать Билли, потому что ему был интересен исход. Каждая история, как он считал, должна была заканчиваться точкой, и манускрипт его существования никогда не был исключением, — в нем слишком много было запятых и многоточий. — Мне лишь жалко, что эту точку не поставишь ты. Море гнало их куда-то. Волны ложились внахлест друг на друга, поднимались выше головы, лизали палубу, бились о дерево, как еретики, в отчаяние разбивающие лбы о свои алтари. Надвигалась буря. Корабль скулил на ветру. Близилась ночь. Дауд думал, что одна из ближайших ночей станет его последней, но, как бы тяжело ему не было подготовить себя к тому, что мир его скоро отторгнет, все тревоги обходили его стороной, как только поверх его тяжело вздымающейся груди ложилась чернявая голова. Голова смотрела на него внимательно и вдохновленно, шевелила губами, шептала что-то на своем, мертвом, языке, и Дауд чувствовал себя шестнадцатилетним мальчиком, попавшим под влияние Бездны, крохотной рыбкой, запутавшейся в рыбацкой сети, он чувствовал себя вдохновленным, счастливым, спокойным, но никогда не одиноким. Потому что он никогда не был одинок.