Утомленное солнце

Утомлённое солнце Нежно с морем прощалось. В этот час ты призналась, Что нет любви.

За стенкой шипит «Утомленное солнце». Его шаги тяжелее свинца и ленинградских туч, натыканных на шпили. Плечи его странно двигаются, словно он в волнении передергивает ими на вопросы невидимого собеседника. Я уже не играю. Он останавливается, кладет ладонь на мое плечо и развязно, немного двусмысленно проводит по нему. — Почему Вы не играете? Подвиньтесь. Сегодня он бесстыдно раскован, расхлябан. Присаживается на небольшую, низенькую скамейку, которую Нина поставила вместо сломавшейся табуретки и туманно смотрит на клавиши. Он все еще словно не остыл с дороги: сидит весь нервный, скованный, взвинченный Москвой. — Устал. Хотите, пойдем чай попьем? Нина все сделала. Вопрос ужасно наивен. С Михаилом Николаевичем я словно вечный мальчик, жмущийся, неуверенный, робко и преданно смотрящий из-под толстых детских очков. — Сыграйте же. Чего? — А что Вам? — Что хочешь. Он переходит на «ты». Я робко поднимаю уставшие глаза. Он улыбается моей скромности и кивает, мол, все ничего, играй. Я выпрямляюсь от гордости, встряхиваю замерзшими в нетопленой гостиной пальцами и касаюсь клавиш. Наигрываю все то же бормочущее за стенкой «Утомленное солнце». Солнце и правда было утомленным. Болезненное, белесое — оно устало светило сквозь сомкнутые шторы. Он опять встает, вышагивает. У меня внутри все дрожит от его грозных шагов. Он сегодня не в духе. Можно было бы, конечно, спросить: «Что случилось, Михаил Николаевич?». Но я не смогу. Мне всегда отчего-то страшно называть его по имени или фамилии, прибавляя это серое безвкусное «товарищ». Ведь мы не говорим Богу «товарищ Бог»? Нет, Михаила Николаевича я не идеализировал, просто было в его образе что-то дьявольски божественное, светлое и сильное. Что с ним сегодня? Даже в прихожей был каким-то бледным. Я так и не решился его обнять. А так хотелось, так «ждалось» его: бывало, ерзаешь от нетерпения между нот, смотришь в окно, думаешь об этой страшной серой Москве… — Грустно, — шаг. — И пошло. Что за ресторанная мелодия? Пальцы начинают предательски путаться. — Вы сами говорили не подходить к оценке искусства легкомысленно и поверхностно. — А это не искусство. Свинец его слов бьет о спину. В который раз останавливается рядом. От его беспокойства клавиши, кажется, заиграют сами. Все по-офицерски: руки за спиной, губы сомкнуты. Смотрит как учитель, сонный, но одновременно бдительный, который за малейшую заминку может и по ладоням шлепнуть. — Прекратите. — Вы просили сыграть. Вздох. — Уж Вы хотя бы не спорьте. Прошу. Это надломленное «прошу» меня словно парализует. Останавливаюсь. Он нагибается, тянет мою левую руку. Я попытался вырваться — от неожиданности и счастья. — Не спорьте же. Сухие губы трутся о мою ладонь. Я бы, конечно, вскрикнул, но не смог. Откуда же такая уставшая, навалившаяся нежность? Он опять садится, придвигается ближе, тычется лбом в мою ладонь. — Что же Вы, Михаил Николаевич? Вы… «Пьяны» я проглотил от страха. Конечно, мы дружили, горячо, тепло, искренне, но были словно вечно скованы смущённостью, какой-то неловкостью нашей дружбы. — А, признайтесь-ка, любви нет? — Что, Ми… Поднимает темные уставшие глаза. Темнота в них с годами сгустилась, стала тяжелее. Улыбается. — В песенке этой Вашей так поется. Под силой его улыбки улыбаюсь в ответ. — Почему? Есть, конечно. Невольно сжимаю его ладонь, теплую, надежную, сильную. Этим ладоням не страшно доверить страну. Эти ладони, если надо… Он вновь наклоняется и целует мои пальцы: все пять поочередно. Качает растрепанной, седой на висках головой и отчаянно бормочет что-то. — Господи, да за что же? Что же с Вами такое? Ладони горят, обжигаются от этих поцелуев. Он подхватывает вторую и мнет уже обе. Но вот отпускает и робко прикладывает к своей шее, прикрывает глаза. Утомленное солнце скользит по его лицу, отчего-то кажется совсем бледным, выбеленным, еще более мраморным. Оно мне иногда напоминало лицо статуи: воинственное, с изящными узкими губами, какой-то горделивой красотой. Шея у него горячая, пульсирующая. Я, кажется, даже чувствую, как красной конницей бежит по венам его беспокойная кровь. — Все это ничего. Странно встряхивает, встает. Я от обиды встаю вместе с ним. Всего лишь? Он сдержан. Может, конечно, сдержан, но я… Опускает глаза — лицо его вновь холодеет. За стенкой поставили что-то новое. Кажется, Дунаевского. Вся тихая утомленная нежность словно рассеялась. Он оправил китель, отвернулся. — Простите. Поддаюсь вперед, спотыкаясь о собственное волнение, протягиваю руку. Он отдергивается. — Пойдемте на кухню и правда. Железный стук уже слышится в коридоре. Сердцу вдруг стало ужасно обидно. Словно резко сменили тональность, и оно вновь забилось в привычном миноре. Апрель 1936