Дона Ширли не то, чтобы не устраивала его жизнь. Обделенным он себя точно не чувствовал. У него были образование, музыка и номер президента Соединенных Штатов в записной книжке.
Но когда его лицо
снова размазали по столу бара
для белых он почувствовал, что это не кончится никогда. Смывшийся партнер по музыкальному трио мог бы показаться дурным знаком, если бы все уже не было плохо настолько, что хуже могло быть только…
Тони сказал бы про эту ситуацию «док, однако, вы в заднице». Разбитая скула сильно пульсировала и наливалась кровью. Во рту чувствовался металлический вкус. Иногда Ширли хотелось, чтобы тупые, необразованные люди однажды растерзали его до конца. Оскорбления лились грязным потоком изо ртов компании, прижимающей его к барной стойке. Прежде чем оказаться в таком положении, Ширли успел выпить несколько стопок. Тони бы назвал это «налакался». Несколько ударов не выбили алкоголь, а только вбили его глубже в измученный мозг.
Пахнущий перегаром и потом мужчина держал его за лацканы пиджака, когда голос Валлелонга прозвучал не в голове Ширли, с громкостью разорвавшейся бомбы и таким же эффектом прервал его. Этих невежд. Ублюдков. Дон подумал, что ему уже все равно. Избитое тело болело больше, чем много раз покалеченное достоинство. Нет, ему не было
все равно, но сейчас ему хотелось только…
Руки Валлелонга слишком большие. Слишком сильные. Вместе с вернувшимся обратно музыкантом они вытаскивают Ширли из бара, и тот понимает, что не может идти. Через несколько минут и пару фраз Тони «Давайте, док, видок у вас, конечно, паршивый, но вы сможете» он действительно возвращает себе контроль над телом.
Осторожно ступая по асфальту, он ощущает, что Валлелонга рядом. Еще он думает, что приглушенный свет фонарей слишком яркий на этой пустой ночной улице южного города. Они слишком на Юге. Слишком не там, где его место.
Тони начинает говорить о чем-то и, как это всегда с ним бывает, уже не может остановиться.
Ширли не думает о нем. Он думает о Валлелонга, когда они не вместе. Больше, чем мог предположить. Больше, чем хотел бы думать. Ему кажется, что это только влечение. Ему кажется, что это один из тех случаев, когда мужчина нужен ему, как нормальному мужчине нужна женщина. Ведь он
никогда не был
нормальным.
Они подходят к мотелю. Вывеска «Только для цветных» дополняет картину этого вечера, расцветающую синим и красным на лице Ширли. Он пытается что-то сказать, но беззаботный тон Валилонга мягко убеждает его, что все будет в порядке.
Нет, снова думает Дон, ничего не будет в порядке в Южных Штатах, не будет в порядке на дорогах, по которым ему нельзя ездить, не будет в порядке в залах, куда ему нельзя заходить. Все в порядке только на сцене. Только там он человек, которому аплодируют. Только там он человек, на которого смотрят с восторгом. Только там он человек.
Ничего не будет в порядке.
Они стоят рядом с их машиной. Зеленоватая блестящая поверхность ненавязчиво напоминает о том, что завтра им снова ехать вдвоем много часов подряд. И снова. А потом — снова одиночество и грубый, громкий голод внутри.
Ширли смотрит на Тони. Тот наконец замолкает, и что-то меняется. Ширли тянется вперед, к нему, и хуже только то, что Тони не отталкивает его. Да, это самое плохое. Хуже этого не может быть ничего.
— Твоя жена… — начинает он, когда тяжелая рука Валлелонга опускается ему на талию.
— Я вернусь к ней, — твердо отвечает Тони.
И тогда Дон наконец понимает, что ему больно. Это чувство полыхает внутри него. Он знает, что потом будет хуже, потому что если пожар не тушить, но и не давать гореть свободно, то в конце концов останется только выжженное пепелище. И ему не плевать на это. По-хорошему стоило бы извиниться и уйти.
Но он не делает этого и не жалеет.
***
За неделю перед Рождеством Ширли читает в машине. На вопрос Валлелонга о том, что за книга уже второй день мелькает в его руках, он кратко и прохладно ответил «Это Пастернак».
— Немец что ли? — Тони снова вполоборота к нему.
Дон фыркнул.
— Русский.
— Этот ваш Олег подсунул?
— Я взял почитать. Я люблю поэзию.
— Шпаришь на русском так же круто, как на итальянском?
— Лучше, — Ширли слегка улыбается и видит улыбку Тони в зеркале заднего вида.
Ему стоило бы перестать улыбаться Валлелонго так. Немного смущенно и одновременно смело. Открыто. Влюбленно.
— И что пишет?
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
Строчки в книге мозолили глаза. Хотелось рассказать обо всем, что он чувствовал, когда читал в первый раз. Еще в Ленинградской консерватории, в далекой и холодной России.
— Про одиночество, — Ширли пожал плечами. Ему действительно хотелось говорить обо всем, что он пережил, но Тони скоро вернется к семье, и все это станет неважным. Дон не хотел, чтобы его жизнь становилась ненужной частью чьей-то еще. Удивительно, но после того, как они стали трахаться, их отношения стали намного лучше. Никакой неловкости. Никаких признаний. Может быть, Тони тоже просто нужно было сбросить напряжение. Дон ни о чем не жалел.
— Как красноречиво, — Валлелонга хмыкнул. — Помнится, однажды ты наехал на меня из-за того, что я про обед в какой-то забегаловке сказал только то, что он соленый. А тебе нужно было расписать, что так и что не так.
— Только ты можешь сравнить обед и стихи, — против воли Дон растянул губы в улыбке.
— Но ситуации же похожие! — Тони экспрессивно взмахнул рукой, оторвав ее от руля.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
— Мне кажется, что автор читает мою душу, — наконец произнес Ширли. Движение автомобиля заставляло строчки скакать перед глазами.
— Ох ты, — отозвался Валлелонга.
Я люблю Твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
— В сущности, мы скоро приедем, — заметил Дон, отвлекаясь от книги на придорожные указатели.
— Не люблю поэзию. Мне больше по душе песни.
Ширли хотел сказать, что это не взаимоисключающие вещи, но не стал. Сейчас ему действительно было все равно.
***
Крупные белые хлопья залепили стекло. Они оседали на них двоих, когда они прощались перед домом Валлелонга. Нью-Йорк. Они позволили себе короткий поцелуй в губы — мягкий, торопливый, рассеянный; никого вокруг. Запорошенные снегом волосы, не вполне проснувшийся взгляд и чемодан в руке. Ширли знал, что этот момент будет сложным, но не знал, как сложно будет видеть Тони таким в последний раз. В машине, в высоком дворце и на троне его ждало только жгучее одиночество. Валлелонга ждала огромная семья. Дон не завидовал ему. Он завидовал всем, кто мог каждый день быть рядом с ним, говорить с ним и прикасаться к нему, шутить и смеяться вместе с ним. Так легко, но не для него.
Они попрощались так глупо и скомкано. Ширли потребовалось три часа, чтобы понять, что это был не конец. Одна бутылка хорошего шампанского и обратная дорога все в той же машине под снегопадом — несравнимо малая цена за то, чтобы хотя бы еще одну ночь быть не одиноким.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить — не поле перейти.
