***
Надеюсь, дорогой читатель позволит немного отмотать время назад, чтобы полностью проникнуться той историей, что я хочу поведать. Не думай, друг мой, что то, что ты прочтешь ниже, окажется бесполезным для тебя — наоборот, знать о том, что за личностью был человек, о котором мы будем говорить далее, невероятно важно для понимания моего повествования. Не обижайся, пожалуйста, на мои резкие слова. Пожалуй, я начну. Дадзай Осаму с детства считал себя отщепенцем. Когда всё кругом было таким обыденным, похожим друг на друга, он чувствовал, что жизнь на самом деле состоит вовсе не из череды одинаковых и схожих между собой событий. Он чувствовал настоящее течение жизни, но не понимал до конца, каким, в действительности, великим даром обладает. Единственный полностью зрячий, он наивно полагал, что обладает каким-то дефектом, не позволяющим ему в полной мере ощутить ту жизнь, которую ощущают другие люди, не дающим ему жить по установленным правилам и законам. Мальчик с ранних лет чувствовал неудобство, когда кто-то пытался вогнать его в общепринятые рамки, навязать свои нормы и устои, но не смел произнести и слова в ответ, потому как чувствовал, что этим только покажет свою неполноценность другим. И это виделось ему сильнейшим позором из всех. Пытаясь хоть как-то усмирить мир, что не принимал его такого, видящего жизнь в другом свете, Осаму впервые примерил на себя маску. Он умело скрывал за ней все свои страхи и переживания, не давая миру заглянуть под нее и увидеть совершенно слабую, истощенную человеческую душонку. В какой-то момент одной маски стало недоставать, и пришлось сделать новые. По мере взросления количество масок всё росло, а непринятие себя гложило изнутри всё сильнее. Это скверное, мерзкое чувство шло откуда-то из глубины его маленькой хрупкой душонки, буквально высасывало и грызло всего его целиком, начиная с сердца. И от этого не было спасения. В конце концов, Осаму настолько смирился со своей участью паяца, что перестал даже из последних сил противиться ноющей боли в груди, той пустоте, что царила сейчас на месте некогда бьющегося сильно-сильно сердца. Юноша стал забывать, где же теперь он настоящий. Существует ли вообще в природе Осаму Дадзай, тот, который не пытался в отчаянии подстроиться под людей всеми способами, лишь бы не чувствовать себя более потерянным, неполноценным. Как давно он перестал существовать? Откуда вообще взялся этот Осаму-чудак? Так много вопросов, и ни единой возможности дать однозначный ответ. Да его, наверное, никто и не спросит. Что уж говорить, люди вряд ли замечали, насколько хрупкая у вечного весельчака улыбка, готовая вот-вот треснуть по швам и уступить место слезливой истерике и непрекращающемуся потоку извинений. «Вы хвалите не меня. Меня не за что хвалить. Я трус. Трус и притвора. Перестаньте же! Молю! Просто простите меня за мою гнусную ложь!» Этих слов не услышал — да и вряд ли когда-либо услышит — никто и никогда. Просто потому, что им не было дела до дрожащих уголков губ, прищуреных в попытке удержать соленый поток глаз. Главное, что в общем и целом маска оставалась все такой же свежей и красивой. Что там внутри — да кому интересно? «Что это? Бинты?» — спросил однажды какой-то приживала, когда шестнадцатилетний Дадзай стоял на станции и отпускал шутки в сторону прохожих в больших и широких пальто и широкополых шляпах, из-за которых выглядели действительно весьма комично. «Да, что-то вроде собственного стиля, — не меняя тона отвечал тогда человеку Осаму. — Это придает мне некой индивидуальности.» Разумеется, мужчина подумал, что парнишка наверняка тот ещё чудак, любивший быть в центре всеобщего внимания. И ему уж точно невдомёк было, что под бесконечными, казалось бы, слоями белых полос скрываются самые уродливые шрамы, которые только могут быть у мальчишки-подростка. Каждый из них Дадзай наносил себе сам с особым усердием каждый раз, когда считал, что получил что-то незаслуженно, или когда понимал, что вот сегодня он точно плохо сыграл свою роль. Это было ещё одним напоминанием о собственной неполноценности. Поначалу. Позднее нанесение увечий превратилось в привычку, ещё позже — в страстное желание. Не было ни дня, когда Осаму бы не пытался изуродовать себя ещё больше. Словно все душевные раны он хотел перенести на свое тело, оглядеть каждую и разочарованно цыкнуть — в его душе все эти шрамы наверняка выглядят красивее, чем на теле. Ещё позднее постоянные попытки искалечить себя как можно сильнее превратились в идею. Кто-то видел себя по жизни политиком, решающим судьбы народа. Кто-то — великим революционером, готовым перевернуть мир, доказать свою значимость не словом, а делом, но в то же время подмять этот мир под себя. Дадзай тоже был в какой-то степени революционером. Он вел борьбу с собственным существованием. Он страстно хотел изменить хоть что-нибудь, на мгновение снять с себя вечный, уже преследующий его даже в собственной постели, костюм шута и стать собой. Настоящим собой, который заливался бы краской при любом слове, сказанном в свой адрес, и не важно, с каким посылом — с одобрением, или наоборот же — укором. Вскоре постоянные раны от ножей и лезвий приелись, стали казаться серыми и обыденными, как тот мир, в котором Дадзай теперь жил и к которому так отчаянно когда-то стремился в попытке забыть самого себя. Хотелось чего-то нового, неизвестного, но того, чтобы принесло ни с чем не сравнимое удовольствие. Хотелось умереть. Смерть для Осаму казалась теперь единственной возможностью вернуться к самому себе, абстрагироваться от людей и никогда более не возвращаться в опостылевший мир, такой до скрежета в зубах обыденный. Иной дороги не было. Он не мог больше вернуться к истокам при жизни, но и оставаться в ненавистном обществе не хотел. Он отныне был несвободен в своем праве, не мог жить. Он стал поистенне неполноценным человеком. И понял, наконец, как ошибался раньше. Свою кончину восемнадцатилетний Осаму запланировал на конец лета. Когда листья потихоньку начинают желтеть, опадать на сухую, ещё не остывшую землю и шуршать под ногами. Но неужели это был действительно конец? Уйти вот так просто, ни с кем не попрощавшись, шагнуть в пустоту отрешённости и безразличия. Это было бы слишком не в духе нынешнего Дадзая. В голову внезапно пришла мысль о том, чтобы изложить свои мысли на бумаге. Когда-то давно, когда ему было лет, быть может, четырнадцать или пятнадцать, Осаму пытался вести дневник. Конечно, позже, в безудержном порыве эмоций, юноша без раздумий порвал тетрадь с записями, что могли выдать его слабость в любой момент. Но в то время, когда Дадзай брал в руку перо и садился за бумагу, все мысли словно улетучивались — оставалось лишь то самое чувство лёгкости, свободы и одухотворенности, которое не давалось ему теперь. Оттого, наверное, и казалось необходимым высказать перед смертью все свои мысли. «Мой дорогой друг, я пишу тебе и искренне извиняюсь за это. Возможно, ты подумаешь, что какой-то сумасшедший человек просто ищет смысл жизни и пытается донимать этим других, и не уйдешь далеко от правды. Но поверь мне — о, умоляю, поверь! — я не желаю навязываться. Смысл жизни, этого жалкого вынужденного влачения собственного существования, давно ускользнул от меня, словно песок сквозь пальцы, не задерживаясь ни на секунду. Мне уже более не кажется, я уверен, абсолютно уверен в том, что окончательно потерян для этого общества. Я вынужден просить тебя прочитать то, о чем я напишу. Мне некому довериться в своей неправедной жизни, кроме как случайному, незнакомому со мной человеку. Все люди, с которыми мне когда-либо доводилось общаться, наверняка подняли бы меня на смех, стоило хотя бы начать мне говорить о том, о чем я собираюсь поведать в этом письме. Видишь ли, в том окружении я прослыл знатным весельчаком и заводилой, но, сдается мне, ты с первых строк осознал, что это далеко не так. Может ли полностью счастливый человек желать себе смерти? Скорее всего да, если его счастье столь велико, что уже и целого мира, целой жизни становится мало. И если его счастье столь же велико, сколь огромна моя печаль. Видишь ли, мне всегда казалось, что этот мир не принимает меня. Эта отчужденность от людей заставляла меня испытывать острое чувство скорби и отчаяния, я сам себя вводил этими мыслями в глубочайшую депрессию. Наилучшим решением в тот момент мне казалось ношение масок. Я мог быть злым, весёлым, наигранно-грустным, ленивым. Шут. Паяц. Вроде, с виду посмотришь — я, и одновременно с этим какой-то совершенно незнакомый, чуждый мне человек. В этой бесконечной игре с миром и людским признанием я потерял самого себя и, так или иначе, все равно проигрывал по всем фронтам. Сейчас, обдумывая все в голове, я роняю немые слезы на стол, за которым пишу — мне было бы слишком стыдно пачкать лист бумаги, что вскоре попадет в твои руки, мой друг, извини меня за это. Реальность не принимает меня, она слишком жестока. Я устал. Все люди одинаковы. Что за нелепые слова? Какой дурак превратил столь нелепое высказывание в идею? Почему его позже подхватил простой народ? Почему нельзя сказать, к примеру, «каждый хорош по-своему»? Мне кажется, дорогой друг, что слова те ведут к неотвратимому отвержению счастья, ниспровержению чести и достоинства людей. От одного ничтожного и отвратительного высказывания и происходят, как мне кажется, все так называемые беды нашего века. Эх, насколько же глупы люди, следуя заповедям какого-то глупца, наверняка разрасившегося громкими словами в момент пьянства. Надеюсь, я не отнимаю у тебя много времени? Было бы обидно, если бы ты оказался безумно занят в этот момент, а я влезаю со своими проблемами. Хотя, знаешь, если вдруг у тебя тоже есть похожие проблемы, не дающие спокойно жить днём и спать по ночам, то дай обязательно знать. Последнее время меня привлекает идея двойного самоубийства. Умереть одному тоже неплохо, но разве не чудесно сделать это с тем, кто разделяет твои взгляды? В очередной раз вынужден извиниться перед тобой, дорогой друг. Искренне твой, О.Дадзай»***
Вот мы и пришли, дорогой читатель, к моменту, с которого начался этот рассказ. Маленький двухэтажный домишко освещался лишь розоватым светом заходящего за горизонт солнца. Каждый день оно под одним и тем же углом оглаживало своими нежными лучами покатую крышу, опускало их ниже, к окнам. Тоненькие дорожки света проникали в темную, неосвещенную комнату сквозь льняные занавески и падали прямиком на нераскрытый белоснежный конверт с тремя токийскими марками. Вообще, именно сегодня Дадзай Осаму планировал наконец свести счёты с опостылевшей ему, несправедливой в своей жестокости жизнью. Однако в почтовом ящике оказалось письмо, адресованное не кому-нибудь, а ему — О.Дадзаю. «Дорогой друг, здравствуй. Я, надо сказать, хорошо понимаю твое отчаяние и неудовлетворённость миром, в котором ты живёшь. Но разве нет ничего, абсолютно ничего, что бы могло хотя бы на секунду, всего на одно мгновение задержать тебя здесь, среди живых? Да, возможно, люди порой бывают слишком глупы и жестоки, но такими нас создали, мы — дети, что сбились с пути истинного, и просто не нашлось ещё того, кто смог бы заменить Бога и стать для нас новым «учителем». Разве ты готов взять на себя эту роль? Позволь мне, случайный мой друг по переписке, снять с себя вуаль анонимности и неизвестности, и немного приоткрыть тебе душу того, которому ты написал по какому-то странному стечению обстоятельств. Мое имя — Сакуноскэ Ода. Ты, наверное, можешь подумать, что я какой-то определенно особенный человек, раз решил написать тебе ответ. Но нет, отнюдь. Я самый обыкновенный, без каких-либо способностей, дара провидения или чего-то ещё в этом духе. Я всего лишь младший редактор одного из множества известных журналов, которыми так любят зачитываться окружающие. Ничего особенного в моей профессии, как и во мне самом, нет. Но почему-то я проникся твоими словами. Мне кажется, я стал чуточку лучше понимать, что такое истина, благодаря тебе. Действительно ли все люди так одинаковы, как мы привыкли думать? Действительно ли стоит жить ради чужих идей, навязанных народу? Вопросы, на которые я однажды непременно найду ответы благодаря тебе. Дорогой друг, задумайся. Стоит ли уходить сейчас? Разве смерть от отчаяния — не повод просто убежать от реальности? К сожалению, я вынужден бежать. Мне удалось выкроить немного времени, чтобы написать тебе ответ, но его оказалось не так много, как хотелось бы. Надеюсь увидеть от тебя ответ. Твой случайный адресант, Одасаку» Разве ожидает душа человека отчаявшегося, полностью готового окончательно проститься с этим миром, понимания? Разве может она ожидать того, что кто-то взглянет на ее труды и скажет: «О, я благодарен тебе за твою искренность!» Дорогой мой читатель наверняка сейчас задумался о том, что, наверное, письмо случайного человека непременно задело все струны внутри Осаму Дадзая, заставляя его разом избавиться от всех своих уничтожающих, убийственных мыслей. И я даже не смогу полностью это опровергнуть. Действительно, человек, назвавшийся Одой Сакуноскэ, своим ответом смог потянуть за пару тонких ниточек, что почти уже разорвались, исчезли вместе с крохотным неполноценным человеком. Мягко, аккуратно, своими словами он смог заставить горе-юношу, неожидавшего увидеть ответ на свое «послание в один конец», отложить свои планы о самоубийстве ещё на пару месяцев. Разве это не значит, что случайный человек, абсолютно никак не связанный с героем чьего-либо повествования, может запросто разгадать все маски, понять всю глубину чужого отчаяния? Нет. Это значит, что перед незнакомцем можно не скрываться. Зачем прикидываться кем-то другим, надевать сто и одну маску на себя, лишний раз напрягаться ради того, кто живёт за сотни километров от тебя и даже не думает о том, что где-то в мире мучается очередной псевдо-паяц? Разреши же теперь, дорогой мой друг, забежать немного вперёд. Давай оставим теперь Дадзая Осаму наедине с его размышлениями. Любому человеку время от времени стоит подумать в тишине и одиночестве, тем более, когда меняются его взгляды на жизнь. Было бы некрасиво продолжать подглядывать в ту самую щёлочку между занавесками за чужими стенаниями, не находишь? Даже солнечные лучи уже опустились ниже, давая несчастному юноше отдохнуть от своего присутствия.***
Это произошло спустя то ли два, то ли три месяца. Время иногда имеет свойство течь незаметно, многие люди не раз могли в этом убедиться. Поэтому, не зная точных дат, я не возьмусь сказать наверняка, сколько же минуло времени. Ох, и вот я снова отступаю от своего рассказа. Прости меня за это. Возвращаясь к повествованию, обращу твое внимание на то, как тяжело бывает пережить смерть близкого человека. Для Осаму близкий человек, его отец, был кем-то вроде примера для подражания и в то же время недостижимого идола, до которого не дотянуться просто встав на носки. Он был всем, обладал теми качествами, которыми никогда не обладал сам Дадзай. Сильный, властный, могущественный — таким видел своего отца юноша. Но его идеалы с треском разбитого стекла обрушились, когда глава семьи сгорел в собственном офисе. Смелый, бесстрашный в собственном безрассудстве отец Осаму бросился вытаскивать людей из огня, что охватил все кругом, и погиб сам. Даже столь сильный человек оказался не в состоянии бороться с сокрушительной стихией. Жизнь для Дадзая в тот момент показалась такой же, как тот огонь — разрушающей все кругом. И было не возможно спасти свою душу, вытащить ее из этой ловушки, окружившей со всех сторон. «Дорогой мой друг, Сейчас, когда я пишу это письмо, мне хочется только одного — умереть. Это не будет смертью от отчаяния, которое ты столь порицаешь, нет. То будет смерть от окончательной потери самого смысла жизни. Разве, теряя ту неуловимую нить, связывающую мир и человека, последний заслуживает право существовать? Мне ясно видится, что нет. В последнем письме ты рассказал мне о своей заветной мечте — стать писателем, а не штатным сотрудником. Надеюсь, однажды твоя мечта исполнится и жаль, что я не увижу в скором времени ее осуществление. Знаешь, дорогой друг, у меня тоже есть мечта. Была, вернее, до сего момента, поскольку все, чего я страстно желал до этого, буквально кануло в лету. Я всегда мечтал о том, чтобы мир принял меня. Такого, какой я есть на самом деле, без всех этих масок и костюмов, без лжи и притворства. Но я понимаю, что это невозможно, потому как сам я являюсь человеком настолько чрезмерно слабым духовно, что готов расплакаться даже сейчас, когда пишу эти строки. (Пара капель все же упала на бумагу, я не сумел совладать со своими эмоциями.) Я абсолютно точно уверен, что люди, узрев мою истинную суть, непременно стали бы порицать все мое существо. Они бы тыкали пальцем в мою сторону и шептали друг другу: «Вот он — самый слабый и морально низкий человек!» О, друг мой, как же мне тяжело становится от этих мыслей! Они гложут меня каждый день, каждый час, не отпуская ни на миг! Боюсь, что даже после смерти они не оставят меня, будут преследовать даже в огненной геене. Знаешь, как сжимается теперь мое сердце? Потеряв свой единственный пример того, как надо жить, как держаться в этом жестоком, сжирающем всю суть человека обществе, я, наконец, прозрел, увидел истинное положение дел. Я понял теперь — мне не стать тем полноценным человеком, к образу которого я так стремился. Раньше мне казалось, что только оказавшись в центре этого безумного механизма я смогу почувствовать себя счастливым и живым. Но теперь же — как мне больно от этого! — мне претит сама мысль о том, чтобы выйти в люди. Неужели так легко можно лишиться цели? Я всегда думал, что, имея перед глазами идеал, смогу измениться сам, понять наконец, чего не хватает мне, что есть у других. Сказать по правде, я думаю так до сих пор, и меня уничтожает изнутри то, что больше не на кого равняться, не с кого брать пример. (Хотя я и так этого не делал, но почему-то сейчас эта мысль вводит меня в глубочайшую депрессию.) Помятуя о моей слабости духа, не упрекай же, дорогой Ода, в моих стенаниях. Я пишу тебе, чтобы попрощаться. Ты действительно замечательный человек, первый и единственный, которому я смог довериться в этом мире. Я — ты можешь мне и не верить — искренне благодарен тебе за это. Тяжело влачить собственное одиночество. А так, я хотя бы знаю, что есть тот, кто разделяет со мной эту тайну — тайну о том, что скрывается под маской вечного шута. Не вынесу этого. Расплачусь. Опять. Уместны ли извинения? Благодарность. Сожаления. Золотая рыбка, выпущенная на волю, не проживет и месяца. О.Дадзай» Письмо потерянного человека. Послание, переполненное болью, что идёт прямо из сердца. Оставалась неделя до дня, отмеченного красным в календаре Осаму. Неделя до самого знаменательного и светлого события в жизни юноши. «Дорогой друг..? Отнюдь. Разве могу я назвать дорогим другом человека, погрязшего в абсолютной слепой жалости к себе, утонувшего в собственном эгоизме? Нет уж, увольте. Ты пишешь о том, что потерял идеал. Но неужели существует настолько незрячий человек, что не может увидеть сотни других примеров? Жизнь продолжается несмотря ни на что! Как можно утверждать с такой уверенностью столь жестокие и ужасные слова?! Я выдыхаю. Первые эмоции от твоего письма остывают, и я вижу немного больше. Но, черт возьми, какой же ты идиот! Самый большой из всех, кого я встречал на своем пути! Ты пишешь мне о своем желании умереть. Но ты не думаешь, как горько мне может быть от твоих мыслей? Милейший эгоизм, я сейчас заплачу. Мир, несомненно, очень жесток. Но жизнь — разве это не то священное, что даётся лишь раз? Ты готов вот так просто распрощаться со всем, что есть вокруг? — Не с людьми, но с природой. Я бы мог часами расписывать красоту всего того, что вижу вокруг себя, но для тебя это, верно, уже не имеет никакого значения. Быть может, ты уже исполнил свою последнюю мечту. Если это так, хочу, чтобы ты утопился. Тогда есть шанс, что тебя не найдут. И я не узнаю об этом — громкие случаи обычно часто крутят по новостям. Или ты хочешь стать очередной темой для рассуждений простых людей? Жаждешь, чтобы тебе перемывали косточки после смерти? Аж противно. Мне нечего тебе сказать более. Я ещё не определился, как относиться к твоим изречениям, но вряд ли буду в состоянии понять тебя сейчас. Кто знает, может, и я однажды всё-таки прозрею по твоему примеру? Ох, навряд ли. На этом прощаюсь. Возможно, все же увижу твой ответ. Надеюсь, ты ещё жив.