Потребности

Тэён подзывает во время перерыва, пытается казаться заботливым и обеспокоенным хёном — и с ролью, сказать справедливо, справляется очень хорошо, но Донхёку, если честно, не до оценки чужих социальных навыков. — Хёк, мы не можем выглядеть хорошей и сплоченной командой, если ты будешь отстраненным буквально все время. Слушай, я понимаю, что у тебя свои проблемы, но смотри, мы все здесь, если тебе нужна помощь. Донхёк фыркает незаметно, легко стряхивает чужую руку с плеча. Он почему-то отчетливо понимает сейчас роль хёна, лидера, под его увесистой ладонью будто умещается то невидимое превосходство в обычной иерархии группы — никак не тот Тэён, что в общежитии лезет обнимать Марка и идёт рыдать над «Дневником памяти» с Джехёном в пятнадцатый раз, а уж тем более не тот, что увлеченно рассказывает о возможности существования динозавров с ушами. Но это всё совершенно, вот абсолютно неважно, потому что Тэён не понимает. Потому что Донхёка так давно не хвалили. Ему так давно никто не говорил, что у него красивая, «поцелованная солнцем» кожа, что родинки можно сложить в созвездия, что он двигается лучше всех, с пластикой и чувством, притягивающе взгляд, что у него длинные и красивые ноги, отличный взгляд на камеру, внутренняя харизма выпрыгивает (не в том смысле, что колкое и обиженное Марково: «Ха-ха, Донхёк, твоя харизма выпрыгивает, как монстр из-под кровати, и сносит всех вокруг, не будь неловким», а в том хорошем, как обычно). Донхёк давно не слышал, что он выглядит замечательно и хорошо, но даже не в этом дело. Донхёка давно не обнимали. Не утыкались носом в шею, приговаривая, что не отпустят, не поддерживали его глупые идеи, не просили помочь со сложной частью в танце, даже не спрашивали о том, позавтракал ли он сегодня. И у Донхёка свербит. Чертовски свербит что-то внутри, потому что ему так нужно внимание. Он хочет быть в центре, впитывать каждый взгляд, запоминать каждое слово в свой адрес: плохое, хорошее, плохо-хорошее — без разницы, плевать, только бы говорили. Ему хочется быть слышным, видным, таким, от которого нельзя оторвать взгляд, и это не детское и наивное, нет: по-кошачьи элегантное, наглое, требовательное. Он ведь не Чону-хён, который просит погладить и готов чесать за ухом в замен; нет, Донхёк определение кошачьей натуры в самом её начальном виде. Он независим и самостоятелен до абсурда, ему не нужен никто, чтобы чувствовать себя хорошо — до поры, пока на него смотрят. Он не даст подойти, узнать его лучше, залезть в душу и поселиться там так же, как кошка не даст зарыться в шерстку, погладить, приласкать, пока не будет остро нуждаться в этом. И он сейчас по-зверски нуждается, если что. Он об этом и говорит: — Суён, иди сюда, Суён, скажи, что я милый. Но нуна только и может, что снисходительно улыбнуться и потрепать его по волосам, вернувшись к макияжу Тэёна — чтоб ему динозавры с ушами во снах приходили. Синие, фиолетовые, страшно-оранжевые, и топтались по его Нинтендо, как топчутся звуки от игрушек хёна ночью на нервах. Потому что нечего заботиться без заботы, Донхёк всё ещё умирает без должных ласк, даже когда вредно прикусывает чужие губы сквозь поцелуй, пытается выцеловать всю обиду из себя, забрать несказанные хорошие слова, не отстраняясь шепчет: «Ну же, похвали меня», и получает какое-то смазанное «красивый» и «я вообще-то нуна тебе». Перед очередной практикой он упорно повторяет в голове: «Всего на год и три дня, всего на год и три-», утыкается в телефон, разве что хвостом не мотает со стороны в сторону, давая всем понять, что да, он недоволен, и показательно запускает в Марка кроссовок когда замечает, что тот слишком мило беседует с Джонни. Вообще-то, Ёнхо был последней пристанью одинокой лодочки, именуемой Ли Донхёк: хён всегда хвалил, шутил, смотрел и подбадривал, один из немногих, к кому Хёк сам ласкался, чувствовал внутреннюю связь, а теперь его лишают и этого, даря на прощание укол ревности и разочарования. Серьезно что ли? И он сидит все десять минут до начала, листая ленту вверх-вниз, создавая видимость того, что вот, он важен, ему просто пишут каждую секунду, а не палец обновляет страницу в надежде на годный мем, желательно не о динозаврах — с какого-то времени, правду говоря, они стали сложной темой для Донхёка — и всё для того, чтобы словить хоть чей-то обеспокоенный взгляд на себе. Смотрит на него только Доён, с приоткрытым ртом и расфокусированность взглядом, пока Юта на фоне не может остановить свой поток речи о «том самом аниме, что ты — хэй, слушаешь? — посоветовал мне на прошлой неделе». Донхёк как-то читал рассказ, где мужчина, устав от всего, собирал пиджак и сменное белье, документы, садился в поезд и уезжал к морю, как только становилось тяжело. А ещё рос под влиянием Тэёна, который рассказывал, как таскал с родительского холодильника пиво, залазил на крышу и жил свою лучшую жизнь, поэтому всё смешивается в кучу, и он хочет что-то среднее между побухать на пляже и напомнить хёну о его нестойкости к алкоголю. Кто знает, помнит ли тот, что именно он рассказывал, или нет. Может, хоть шантаж развеселит Донхёка. Нуна ведёт по щеке, точно соединяя родинки, он знает, но не роняет ни слова. Она лишь мажет грустным взглядом, а секунду спустя скрывает их под слоем тонального крема. Донхёкову кожу не любят. Солнце выбеливают. И от этого тошно, почти трясёт, ведь о Донхёке так, черт возьми, давно не заботились, не говорили, что он замечательный, Марк тусит с Джонни, а Чону удаётся привлекать внимание легко и непринужденно, и так далее, но всё внутри заполняется до краёв простым и лаконичным: — Люблю тебя, — брошенным на ухо прямо перед съёмкой. И Донхёку хочется громко мурлыкать, ласкаясь об чужую руку. Кошки выбирают надолго и редко, придирчиво реагируя на каждое движение, постоянно анализируют рядом с собой находящегося. И, на самом деле, нужен только правильный подход. Донхёк вот любит за ушком.