Скрипка

Я беру в ладонь свой блестящий смычок и крепко сжимаю побуревшее дерево. Всё началось так давно, что память бы и рада избавиться от этих воспоминаний, да вот только они живут где-то гораздо глубже обычных прожитых дней. Где-то в моём маленьком аду на донышке души, откуда ходу нет, да путь сторонним не проторен. Спуск туда – мой удел, и каждый раз, что собираюсь сыграть на скрипке, я спускаюсь в темнейшее подземелье моих кошмаров, чтобы посмотреть на ту бесконечно плотную, не отражающую ни единой капли света точку, после которой от моей жизни остались лишь изорванные клочья истерзанной кожи. В тринадцать лет я внезапно испортилась, да так, что родители поначалу лишь качали головой, потом хмуро переглядывались, потом пытались со мной поговорить, последней же их попыткой выстроить преграды была попытка наорать. Не сработало, не сработало, не сработало, не сработало. Между мной и улицей с такими же ненужными, брошенными и испорченными детьми не стояло ничего и я ринулась в этот дивный новый мир без оглядки на крики «Юхён!» в спину. А через несколько месяцев тихих попоек, громких хулиганств и молчаливых ночёвок дома и столь же молчаливых уроков в школе я повстречала худую до боли, до скрипа, до безотчётного желания провести пальцами вдоль туго обтянутых кожей рёбер Минджи. Минджи была старше на три года, и все эти годы разницы предпочитала прозвище Джию своему имени. Розовая принцесса, как её звали в своих кругах за дикий цвет волос, была с надрывом, до вывернутых костей, до вырванных волос, эпатажной, и с тем же надрывом – ранимой. Сама экспрессия, вихрь эмоций и демонстративности, она нуждалась только в одном – шоу. И у Джию всегда была сцена и благодарная публика. Она звала нас подругами, но едва ли это было чем-то кроме болезненной моей зависимости от её надрыва, чем-то кроме болезненной же демонстративности Джию. Она притащила меня в свою компанию, которая таскала меня на стадион на городской окраине, где мы все пили, не всегда дружно и не всегда мирно. Но шоу должно было продолжаться, шоу должно было жить. И главным номером, непрестанным магнум опус, была моя с Минджи ежевечерняя драка. Изрядно надравшиеся дешёвой соджу, мы вставали друг напротив друга и долго, протяжно смотрели друг другу в глаза, пока нас не одолевало нервное, злое хихиканье откуда-то изнутри, тяжёлыми, грубыми голосами призывавшее нас к действию. И первым актом всегда был удар Минджи, широкий, наотмашь, по моему лицу, от которого я никогда не уворачивалась, порой даже охотнее подставлялась под него, потому что боль физическая – это то, что контролируешь ты. А мы, две потерянные девушки, были ранимы настолько, что только физическая боль казалась точкой контроля над болью душевной – от непонимания кем-то, непризнания, расставаний или бог весть чего ещё. Бог, впрочем, даже если и знал что-то, всё равно ничего не говорил. Хотя, может, его голос тонул в улюлюканье группы наших собутыльников, таких же пропащих и глупых. Я всегда отвечала Минджи сполна, а потом мы катились по проросшей траве заброшенного стадиона, разбивая друг другу губы, ставя синяки и разрывая одежду. Каждый удар заслонял собой что-то – неважно, невысказанное одобрение родителей или предательство кого-то якобы близкого. Никого ближе Минджи у меня не было, даже я и отражение в зеркале вели себя как два незнакомца, пугаясь при столкновении. И эта болезненность отравляла нас обеих. Отравляла настолько, что легче от драк становилось совсем ненадолго. Поэтому, когда мне в очередной раз было до тошноты омерзительно наедине с собой, я попросила её погулять со мной около моего дома. Джию велела мне вынести с собой нож. Я взяла самый маленький, спрятав его в рукав тайком от родителей, которым, кажется, уже всё равно было наплевать Мы ходили по спальному району, смотрели на налитое чем-то отвратительным иссиня-серое небо, готовое прорваться нам на головы как огромный фурункул, разговаривали, делились болью. А потом Джию завела меня в заброшенный по виду двор с разбитыми лавками и опустошённой детской площадкой, внимательно посмотрела глаза в глаза и спросила: – Ты когда-нибудь играла на скрипке? – Я… Да, конечно. Мне нравится, пару дней назад была у одноклассницы дома… – Я совсем о другой игре, – перебивает меня Минджи. – Ты принесла нож? Протягиваю левую руку и демонстративно закатываю рукав, обнажая тёплое от кожи лезвие и рукоятку. Минджи берёт нож, крепко хватает за запястье и говорит: – А теперь мы сыграем на этой скрипке. И наотмашь проводит по моей коже ножом, а я успею заметить, как медленно расходится кожа, выступают бусины крови, мгновенно набухающие в капли, начавшие собираться у края пореза. Минджи перехватывает нож на манер смычка, а у меня перехватывает дыхание, я не могу и не хочу отдёргивать запястье и она проводит чуть выше лезвием по коже в обратную сторону. Второй порез – совсем неглубокий, кровь выступает бусинками, обрамляющими уже текущие вниз тягучие капли первого. Третий – ниже предшественников и столь же глубокий, как первый, четвёртый – рядом, пятый – почти без крови, шестой – лишь красная нить. Я легко мирилась с болью, наши постоянные драки научили этому, но боль порезов – совсем другая. Огонь и лёд, кожу жгло и леденило, будто под лоскуты кожи прямо в плоть задувал осенний ветерок. – Игра на скрипке помогает. Боль в душе ведёт тебя, а физическую ведёшь ты. Кровь стекает по вытянутой руке, но Минджи больше не держит моё запястье, она протягивает мне нож. Тёплый и грязный моей кровью – на ладони остаются красные отпечатки. Я закатываю рукав выше, прижимаю лезвие к коже, образуя ложбинку, и оттягиваю его. Магически притягательно кожа расходится, а белый разрыв наполняется алой кровью и медленно проливается вниз, пытаясь затечь в рукав. Кажется, в этот самый момент, эту точку в пространстве и времени, не существует ничего, кроме меня и алого цвета. Ни тревожных мыслей, ни боли, только я и отчаянный цвет, поглощающий обрывки сознания. Движение ножа снизу вверх, прижимая по пути кожу, словно смена струны. Движение, соскребающее с моей жизни всё, что было раньше. Я – живая. Я – сейчас! Только я управляю своей болью и своей жизнью. Меня отпускает и руку начинает саднить, кровь уже едва капает, но боль, несильная, но яркая, вся здесь, перетягивая на себя одеяло внимания. – Когда тебе в следующий раз будет больно, просто набери горячую ванну и снова сыграй на скрипке, – говорит Минджи. Мне 23. Кажется, я готова сыграть свой последний концерт. Я беру в ладонь свой блестящий смычок и крепко сжимаю побуревшее дерево.