Порождения Локи

У Сью короткие светлые волосы и растрепанная длинная челка, то и дело падающая на глаза. А глаза серые, серые, как мутное дождливое небо, как обмельчавшая река на окраине города, как… сам город. Сью живет здесь, сколько себя помнит, и каждый вечер ходит на старый маяк. Здесь давно никого нет, если не считать стайки курящей мелкоты и любителей граффити. Или самой Сью. Маяк старый, и с погасшими огнями, и с прогорклым запахом дыма. Сью нравится представлять, что было Раньше. Это Раньше завораживает ее до судорог в пальцах. Она садится на корточки возле маяка и рисует все в подряд: сигареты, дым, тучи, дождь, редкое солнце и реку, синюю и полноводную. В рисунках Сью всегда больше красок, чем в жизни. Жизнь вообще уныла и паршива. Сью сдувает падающую на глаза челку и кутается в черную толстовку, тайком уведенную у брата. Его черные одноцветные тряпки интереснее розовых оборок и бантиков. Сью — пацанка, она знает толк в вещах и в красках, которым самое место на листке бумаги. Почему-то даже наброски простым карандашом выглядят у Сью яркими и цветными. К вечеру она выводит в блокноте старый маяк и огни. А потом, помедлив, подрисовывает выползающее из-за низких мутных туч солнце. Солнце ненормально яркое, похожее на глаз змеи. Похожий глаз смотрит на Сью в упор с бумажного листка, и Сью кажется, что, если как следует зажмуриться, она сможет вспомнить что-то темное и далекое. И бесконечно цветное. Но… Как обычно, ничего не выходит. На серый город опускается черная влажная ночь, и Сью, щурясь, добавляет вокруг маяка звезды, похожие на плевки в лужу. Звезды расползаются в разные стороны, будто смазанные невидимой рукой. И ничего Сью не плачет. Просто от темноты слишком слезятся глаза, и вообще, пора уходить. Сью врубает плеер. Дорога до дома занимает ровно пять песен. Наушники, громкая музыка, беззвучно раззевающая свой огромный рот мать и быстрый рывок к себе наверх, под надежную бумажную защиту из набросков и грохота. Сью все время кажется, что она лишняя. То ли мир не тот, то ли город, то ли она сама… Мать немного жалко, мать… она нормальная. Все окей, просто Сью урод. Извини, мам. Она засыпает, не снимая наушники. Металлические раскаты сливаются с громовыми, а из глубины пещеры наотмашь бьет изумрудной зеленью. В сердце. Пулей. Навылет. Сью откидывает влажные от жара волосы назад и тянет тонкие губы в улыбке. Два изумруда — два выстрела. Он тихо шепчет: «Здравствуй». Сью не отвечает, только склоняется к подножию камня. Времени слишком мало, нельзя растрачивать его впустую. Это началось полгода назад. Налетело, закружило и затянуло так, что не всплыть. Именно тогда мать стала беззвучной рыбиной, а рисунки на маяке смыслом на весь день. Сью ни о чем не жалеет. Пусть все это тянет на отдельную палату в закрытой больнице, но жалеть не о чем. Все неправильно и так, как надо. А у него волосы цвета бронзы, лучистые морщинки возле глаз и ожоги, с мерзкой коркой и вонью паленой плоти. А он каждый раз улыбается, солнечно и светло, когда Сью встает рядом и трясущимися руками удерживает чашу. Сью не задается вопросом, кто стоит вместо нее днем. Она боится услышать любой ответ. Хэй, Сью настолько смешна и нелепа, что довольствуется ролью безликой подставки под гребаную чашу! Не, правда, ей хватает! И она гордится собой. Ей первой приходит в голову мысль сливать стекающий яд на веревки. И пускай пока дыма больше, чем толка, но однажды все получится. Именно благодаря Сью! К черту ту, что стоит вместо нее днем. Лучше бы она правда была. Ведь не может же он оставаться здесь вообще один? С этой змеей? Однажды Сью удается погладить его по лицу. Смелость или наглость, как знать… Он дергается, и Сью едва не отпрыгивает вместе с чашей, как ошпаренная. К счастью, ноги не подводят. Чаша все еще в руках. И он впервые называет ее имя. Ладно, так уж и быть, пускай она будет Сигюн. В конце концов, не намного хуже, чем Сью, обычная невзрачная Сью, у ног которой валяются тлеющие веревки. Скоро все изменится, и Сью пытается спать столько, сколько получится. Пока есть чаша и яд, у нее просто нет другого выхода. Вскоре начинается колледж, а маяк и серый город остаются за спиной. В первый раз Сью засыпает в автобусе и почти захлебывается странной радостью. Пускай дневная жизнь идет своим чередом, но здесь, во сне, все остается по-прежнему. Змей прожигает ее взглядом, а внизу чернеют и обугливаются веревки. Сью все чаще думает о том, какой была Сигюн, и сравнивает ее с собой. Ночью. По утрам на это просто не хватает времени. Свободная почти взрослая жизнь засасывает словно трясина. «Привет-пока», «дай номер», вечеринка, много кофе, жвачка, не вписаться в столб по дороге к знаниям, не заснуть над записями, доползти на сдачу. И на новый круг. Здравствуй, взрослый мир! Дашь пинок под зад? Как многие, Сью идет подрабатывать официанткой в ближайшее кафе. Как немногие, вылетает чуть ли не в первый день, с разворота заехав посетителю туда, куда не заезжают приличные девушки в коротеньких юбочках и на каблучках. Юбке конец, карьере официантки тоже. После скандала Сью остается отработать смену под честное слово, обещая, что больше никого и никогда, только для того, чтобы уволиться на следующий день. Смешная жизнь, смешные проблемы. Сью все еще не в своей тарелке и не в чужой. И ей опять нет места в Здесь и Сейчас. А ТАМ чаша полна до краев, и даже в глазах огромного змея ей чудится Осуждение. Ну да, белка крутит колесо, забывая все на свете. Особенно несбыточное, то, чего нет и быть не может. Сью перестает рисовать. Просто перестает. И становится… Как все? Всем не снятся ядовитые Змеи, и то, что смертоноснее и коварнее любой твари. Персональный ад на букву «Л». В ближайшие выходные Сью срывается с места. Забросив все мелкие и ненужные дела, она оказывается у маяка. Дорога — пустяк, всего-то пара часов на автобусе. Возле знакомой стены с граффити она впервые выдыхает и почти падает на влажную от вечного дождя землю. Из-за низких туч едва выбивается бледное солнце. Сью кажется, что и оно говорит ей «привет». А ночью Змей впервые обнажает клыки и роняет несколько прозрачных капель прямо ей в подставленные руки. Чаша остается лежать в ногах у подножия камня, Сью не успевает ее подобрать. Закусив нижнюю губу до крови, она складывает ладони лодочкой и, стараясь не трястись, собирает тягучее и обжигающее. Ноги подкашиваются и стоять невозможно до тошноты, но она держится. Непонятно, правда, за что. В воздухе запах гари, горелого мяса и кислоты. Еще немного, и Сью рухнет вниз, добавляя в какофонию вони собственную рвоту. Еще немного и… Трясясь и клацая зубами, она сливает тягучую жижу на веревки. Красные, обожженные до мяса пальцы. Красноватый отблеск в изумрудных глазах. Сью с трудом удерживает чашу. Ей кажется, это конец. Как обычно, она ошибается. Впереди целая ночь. На рассвете Сью с трудом удается оторвать голову от подушки. У нее ноют запястья, а пальцы сводит судорогой. Сью долго умывается ледяной водой и испуганно ловит собственное отражение в зеркале. На лице зеркальной Сью почти безумное счастье. У нее тоже красные пальцы. Безумие — как сопли, нет шанса вылечиться до конца. Рано или поздно снова накрывает с головой. На следующие выходные Сью снова едет на маяк. К ней возвращаются рисунки. Новая орбита — повторение предыдущей. Оказывается, можно обмануть всех и просто притвориться взрослой и умной, ничего толком не меняя. И тебе поверят. Сью почти вылетает из колледжа и забывает про вечеринки. Мать пророчит ей жизнь старой любительницы кошек — Сумасшедшей Маргарет. Сью становится любопытно и так тянет спросить, что Маргарет снилось, когда кошек еще не было? Но Сью не умеет мурлыкать и выгибать спину, потому Сумасшедшая Маргарет ее не замечает, хотя Сью торчит у ее дома битый час. Увы, дверь в мяукающий мир не открывается, и Сью приходится уезжать. Черный зеленоглазый кот, прищурившись, следит за ней из окна. Сью машет ему рукой на ходу, запрыгивая в автобус. Ей немного жаль, что кот не рыжий. Но черный тоже хорош, пусть ему повезет. Словно колеса отъезжающего автобуса, время раскручивается с немыслимой быстротой, набирая скорость и слегка притормаживая на маленьких остановках. Колледж почти закончен, впереди ждет работа и почти полноценная «взрослость». А во сне горит одна прожженная веревка. Сью празднует первую победу и ловит одну улыбку, яркую, словно тысяча солнц. В любимом блокноте появляется очередной набросок. Сокровище Сью. В принципе, никому ненужное… Но Сью не готова променять свои рисунки и сны даже на самую крутую вечеринку. Или даже на свидание. Смысл в них? Поцелуи слюнявы, а секс отлично заменяется вибратором. Так что мать ошибается, Сью далеко не старая дева. Просто это сторона взрослой жизни ее не интересует. В конце концов, в мире много детей сирот, если Сью приспичит, она усыновит парочку. Или удочерит. Но «усыновление» звучит лучше. Приблизительно это она озвучивает матери на юбилее и повторяет еще раз через год на свадьбе брата всем озабоченным родственникам. А что такого? В семье уже есть один нормальный, готовый расплодиться на радость бабушкам и дедушкам! Какого черта они цепляются к Сью? Сью совсем молода, ей чуть больше двадцати пяти, и она все еще рисует старый маяк на чем попало. В личной жизни не сказать чтобы полный штиль, но особых бурь не наблюдается. Сью остается верна однажды сделанному выбору. После вибратора не нужен психоаналитик, и Сью не должна производить впечатление на его маму. Просто поменял батарейки и… Сью пробует много разных вариантов, но никто так и не смог сдвинуть вибратор с пьедестала. Огромный плюс — никаких затрат на свадебное дерьмо! Сью много курит, и слово «дерьмо» от нее звучит намного чаще, чем «розы». В мире насекомых Сью — печальная осенняя муха, накрепко завязшая в липкой паутине еще на заре собственной весны. Причем эту паутину совершенно не хочется рвать. Зато во сне обугливается вторая веревка, а губы обжигает первый настоящий поцелуй, соленый, с металлическим привкусом крови. Сью осторожно гладит кончиками пальцев расчерченное шрамами лицо. Ладно, Сигюн так Сигюн… Если стянуть рубашку через голову и, скомкав, запустить ею в морду Змею, можно украсть целую минуту, пока Змей ошалело пялится по сторонам. А минута — это бесконечно много. И до одури мало. Сью думает, что теперь ей нравится целоваться. Просто губы раньше были не те. Рассвет смывает остатки снов мелкими брызгами холодного дождя и горечью крепкого кофе. Сью совсем-пресовсем взрослая. Окончательно. Да, она каждый день падает так низко, что наверх, в мир снов, почти не подняться. Сью работает в офисе и… — Мам, у меня порвался рюкзак… — …поэтому тебя вызывают к директору! Две заспанные мальчишеские физиономии, похожие друг на друга, как половинки одного яблока, выныривают из-за двери, старательно изображая святую невинность. Оба огненно-рыжие, у обоих ярко-зеленые глаза. Вэл и Нил, ее двойное смешливое солнце. Сью до сих пор не понимает, как так вышло без всяких усыновлений. Просто бэмс, слишком много мартини и… ее раздуло, будто она проглотила воздушный шар. А потом, конечно, скандал дома, попытка сделать аборт, еще один скандал и… ну вот. Как только пацаны начинают что-то соображать, она вдохновенно врет им, что папа улетел в космос, потому что был героическим Бэтменом из соседнего отдела статистики. К сожалению, Бэтмен был плотно женат на женщине-кошке, которая чуть не выцарапала раздутой Сью глаза, но это совсем ненужные детали. Бэтмены вечно куда-то улетают, одним больше, одним меньше. Где там любимый вибратор? Вот же, подводит Сью тяга к экспериментам и коктейли. Впрочем, она не в накладе. И плевать на все аборты. Мать до сих пор думает, что Сью чокнулась на почве одиночества и помешалась на религии. Сью ей думать не мешает. Зачем? Реальность все равно нелепей любых предположений. Сью просто трусиха. Накануне солнце, похожее на огромный змеиный глаз, завалилось за серые дряблые тучи, и низкое небо заплевало Сью ливнем. А ночью опять чаша и… Сью знает, что выкрутится. Было бы хуже, если б он перестал ей сниться. Всегда есть худшее. А дальше по накатанной: безденежье, детские болячки, вечные скандалы с матерью. Сью ни о чем не жалеет. Сейчас Сью скачет между работой и домом, периодически отправляя близнецов в ссылку к матери, и вдохновенно врет о Бэтмене. Вэл и Нил врут ей, что верят. Это такая семейная традиция — много врать и нелепо беречь друг друга этим самым враньем. Бэтмен из отдела статистики переехал с семьей в другой город и не мешал выписывать любые сказки. Он вообще обрадовался, что Сью не стала устраивать скандал и на чем-то настаивать. Даже в знак благодарности подкидывал на близнецов деньги. На самые первые Сью накупила воздушных шариков и выпустила их в небо. Она всегда была немного с приветом и имела права на любые проявления стресса. Так сказал модный психоаналитик, и Сью выучила его слова, как священное писание, чтобы отбивать любые материнские подачи. Да, она растет над собой, прорабатывает травмы и прет, как танк, в светлое, чтоб его, будущее, видишь мам? Веришь? Честно сказать, у самой Сью с верой было плоховато. Да и откуда вере взяться, если все силы ушли на фантазии? — Мам, ты опять чуть не залила хлопья апельсиновым соком… — …но нам нравится, можешь заливать! Две пары ярко-зеленых глаз, две веснушчатые физиономии, и три улыбки. Они — ей, а она — им. У них всегда так. Врут эти психоаналитики, что с них взять. Сью ставит две тарелки хлопьев с соком и еще две с молоком. У человека всегда должен быть выбор. На выходные они едут к маяку втроем. Вернее, пацаны к матери, а Сью — как всегда. Жаль, в сон никак нельзя пронести фотографии! А Бэтмен из статистики вообще брюнет… Да и глаза у него карие. Граффити у маяка бледное и выцветшее, еще немного — и не разглядишь, сколько ни вглядывайся. Серый город пожирает яркие краски. Вчерашние подростки теперь с пивными пузиками, с женами и с кредитами. А у самого маяка пусто и мертво. Мать — и та твердит, что хочет переехать. Серый город обмельчал, как та грязная речушка, скоро совсем исчезнет без следа, вместе со вкусом первых сигарет и с первыми рисунками. Нет здесь ничего, только мелкая черточка на карте. Сью ищет матери новый дом, поближе к ним с близнецами. Хотя… скорее, делает вид, что ищет. И даже близнецы не сильно мешают. Пацанам скоро уезжать учиться и взрослеть. Сью даже понемногу присматривается к кошкам, как всякая порядочная старая дева. Должны же у нее быть все нужные атрибуты? Тем более безумие уже давно нервно дышит за плечом и нашептывает всякое. Как старый шпион, Сью не сдается в плен врачам и никому не открывает свои главные секреты. Потому врачи спят спокойно, смотрят свои неинтересные сны, а мать, кажется, до сих пор верит, что Сью убивается по тому своему Бэтмену. Как честный человек, Сью не портит чужие фантазии собственной неуместной правдой. Выбор должен быть. И точка. Во сне осталась всего одна веревка. Взрослость будто трясина: моментально засасывает и тянет на глубину, как скоростной лифт, ускоряясь с каждый пролетающим мимо… годом. Цифры мельтешат на календаре. Сью давно не покупает себе торт со свечами. Во сне у нее всегда поздняя весна. По сути, важно только это. И не важно, какие ужасы по утрам глумливо обнажает зеркало. Дом матери так и не продали. Не успели. Сью остается, когда все уезжают, долго перебирает старые тетрадки и тряпки. Оказывается, мать сохранила все ее детские рисунки. Заперев двери и выключив свет, Сью тяжело опускается на пол и долго плачет прямо в них, размазывая грифельные штрихи солеными каплями. Настойчиво жужжит телефон. Пацаны волнуются. Этой ночью у нее нет снов. У маяка полуразрушенные, вымазанные в старой краске ступеньки. Идти тяжело. Сью, запрокинув голову, смотрит наверх. Ветер почти сбивает ее с ног и, словно насмехаясь, сдувает на глаза выбеленную челку. У Сью в руке старый фонарь. Хорошо, что в городе почти никого нет. У Сью в голове нет ни одного подходящего объяснения. Только боль в пальцах и трясущийся фонарь, купленный в придорожном магазинчике. Батарейки должно хватить на всю ночь. Сумерки опускаются как темное покрывало, скрывая ее в промозглой черноте, и прямо в серые низкие тучи бьет едва заметный свет. А для чего еще нужны маяки? Только чтобы однажды не заблудиться и найти дорогу. Она, кажется, засыпает, потому что еще мгновение, и вот уже небо светлеет под серо-розовой лентой. Солнце медленно ползет навстречу новому дню. Сью, тяжело ступая, двигается к дому. Они вместе с солнцем добираются до порога. Сью лишь немного запаздывает. — Доброе утро? Простите, вы могли бы мне помочь? Высокий мужчина стоит у пыльной дороги и машет Сью рукой. На нем мятая темно-зеленая туника и мягкие светлые брюки. Волосы стянуты на затылке в хвост, только несколько прядей выбилось. Сью давится хриплым кашлем. — Простите, я могу вам помочь? — в голосе мужчины искреннее беспокойство. Ослепительные лучи подсвечивают слишком худую фигуру со спины, и кажется, что волосы у мужчины цвета крови. Жалко, что лицо в тени. Сью хочет разглядеть глаза. — Все в порядке, — отвечает она, нащупывая в кармане юбки ингалятор. Убегая вперед, время оставляет в память о себе горсти цветных таблеток и нелепые трубки, через которые легче дышать. Сейчас Сью дышится тяжело. Тяжелее обычного. И что-то мерзко ноет в груди. Наверное, Вэл и Нил правы, пора задуматься о приличном санатории. Интересно, там можно будет рисовать? Сью опять отвлеклась. Мужчина уже рядом, в двух шагах. Она все равно не может рассмотреть его лицо, мельтешат черные точки, и гулко бьется о ребра изношенное сердце. — Все в порядке, вы кого-то ищете? Не похожи на местного. Хотите чаю? — Да, вы правы, я приехал ранним утром, ищу родных. Извините, если помешал. — Ничего страшно, проходите в дом, мне будет приятно угостить вас. Здесь редко кто бывает. Ненужные фразы вылетают сами собой, пока Сью ставит чайник и выкладывает в старую плетеную вазочку печенье. Мужчину зовут Люк, и он потерял здесь свою семью. У него низкий хрипловатый голос и ожоги на лице. Ожоги все портят. Если бы у Сью был волшебный ластик, она стерла бы изъяны и рытвины одним широким жестом, возвращая первозданную красоту. Но… у нее нет ластика. На самом деле, ничего нет, даже времени. Сью медленно, с трудом сознавая происходящее, идет к столику, где хранятся фотографии. На одной из них — вся семья. Еще неженатый брат, еще живая мать и тощая как щепка девчонка в неизменной черной толстовке с блокнотом подмышкой. Девчонка на снимке, недовольно хмурясь, смотрит в объектив фотоаппарата. Сью помнит, что она никогда не любила фотографироваться. Только рисовала. Скрюченные артритом пальцы разглаживают мятые края и застывшее прошлое. — Они жили по соседству, потом продали дом и уехали. Здесь же никакой жизни, место только для стариков. — Сью бледно улыбается, наблюдая, как мужчина жадно вглядывается в лица на старом снимке. — Они? — Ну да. Не помню, как звали… Бетти? Кажется Бетти, мы общались по-соседски. Сынок женился первым. Билли его зовут. А дочка Мэри-Сьюзен. Дочка потом и забрала Бетти к себе. Говорят, дети у нее, двое мальчишек. И оба рыжие. Точно ваши родственники. Цвет больно яркий, приметный. — Спасибо… Покрытые сетью шрамов ладони сжимают клочок бумаги. Сью снова улыбается. Помедлив, она пишет адрес на обороте. — Вот, я туда посылала открытки. Поезжайте, может, найдете своих… И передавайте от меня привет. Скажите, что от Сью. Просто Сью. Меня здесь все знают. Желтая пыль облаком поднимается над дорогой, скрывая черный джип. Сью долго стоит у окна и смотрит вслед машине. Часы тикают на стене, отсчитывая минуты. А закат над далеким маяком похож на волосы этого Люка. Такие же резкие, выбивающиеся красные пряди-линии. Сью пьет остывший чай и глотает горсть таблеток. Скоро и ей уезжать. У подножия камня лежат обугленные веревки. Змей поднимает огромную морду, обнажая истекающие ядом клыки, и шипит отрывистое: — Дура. Сью с ним соглашается. Какой смысл спорить с очевидным? — Дура! — повторяет змей настойчивее, оплетая ее кольцами, и Сью осторожно касается его морды. Во сне ей навсегда девятнадцать, кажется, вся жизнь впереди, потому ничего не страшно. — Смертной не место рядом с богом, — она быстро моргает, стряхивая с глаз капли. — Понимаешь? Не место. Я всегда это знала. Сколько у него? Вечность? А у той меня? День? — Потому что дура. — Потому что. — Она замолкает и склоняется к камням, тупо разглядывая чернеющие обрывки. Тишина неуютная и склизкая, как веревки, которые так похожи на мертвых червей. Сью не выдерживает первой: — Скажи, ты остался потому, что за тобой никто не пришел? Вместо ответа Змей шипит громче, тягучий яд стекает на пустой камень. И почему-то этот яд больше не обжигает. Сью стояла с чашей почти всю жизни, ей хватит упорства на целую гору вопросов. Потому напоследок самое мучительное, ведь теперь уже... можно? — Скажи, мне интересно, кто здесь был днем, когда я не могла? Есть же другая? Он же не оставался один? Но змей молчит, и несказанное «дура» гулко отдается в ушах. — Он ее найдет, — говорит Сью уверенней. — Ту, дневную, или совсем другую, юную с рисунками. И у них будет целая огромная жизнь. Понимаешь? — У него всегда была ты. — Это не важно. Я же и так есть. И буду. Да и не Сигюн я. Просто… Сью. Змеиные кольца странно-теплые, как одеяло. Сью закрывает глаза, кутаясь. Все получилось. Она даже видела… А это много. Где-то на другой грани реальности старый маяк тускло светит в небо. И солнце, похожее на глаз огромной змеи, смотрит прямо на него, слегка щурясь в сером мареве. Вдалеке воют сирены, клубится дорожная пыль, а здесь, в змеиных кольцах, засыпает вечно юная Сью. Кто-то всегда должен зажигать маяк, чтобы другой нашел дорогу. Кто-то должен верить, насколько хватает сил, пока внизу горят самые крепкие цепи. — Я справилась, — шепчет Сью сонно. И слышит в ответ тихое: — Ты всегда справлялась, Сигюн.