Осенний ветер

      Скука похожа на воплощение бессмысленности всего. Можно бы было сказать, что она похожа на вакуум, если бы оный не имел свойства разрывать живое тело на куски. Нет, моя скука другая. Она безболезненная и совершенно унылая, бесцветная — застоявшийся осадок на дне моей жизни.              Безветренная пустота.              Пробираясь через вязкость этой липкой, знойной жары июля, я долго подымался по, казалось бы, бесконечным ступенькам этого огромного пышного здания с выбеленными колоннами и прочей разнообразной европейской лепниной. Каждый неторопливый шаг отдавался звонким одиноким эхом. Мне не было смысла торопиться. Я и так знал, что меня ждёт. Из раза в раз один и тот же разговор со стеной.              Стеной людских предрассудков, ограниченности мышления, страхов. Вначале я с удовольствием вёл эту борьбу, меня обуревал гордый нигилистический азарт в стремлении сокрушить эту систему, но прошёл уже год, и эта борьба вызывает во мне одну лишь апатию либо гнев. Ибо она не приносит никаких плодов.              Нельзя за короткий срок одарить ограниченных людей разумом. Боюсь, моей жизни на это не хватит. Но я продолжаю приходить сюда снова и снова.              По лбу течет пот, туловище кажется куском чугуна на ватных ногах. Неужели в мои сорок пять бродить по бесконечным лестницам этого огромного выбеленного дочиста государственного здания уже поздно? Нет, скорее, всё дело в моём настроении. Болотно-мерзком, отчаянном, почти что уже безумном.              Наконец, я увидел эту чертову заветную табличку, которую я ненавижу всей душой — такую красивую, с изящными строгими серыми буквами на белом фоне. Я ненавижу это место, ненавижу людей, которые там сидят. Я мечтаю стереть всё это однажды с лица земли, уничтожить эти оковы, это олицетворение человеческой глупости, но пока что это мне не под силу.              «Комитет по биоэтике при Федеральной Комиссии по делам ЮНЕСКО».              Вязкая жижа, которая забивается в систему развития всюду и тормозит её, как может.              — Орочимару, — пожилой профессор обратился ко мне своим старческим недовольным голосом, глядя на меня с презренной грозностью. Бросьте. Я же ваш любимый ученик, Сарутоби-сенсей. — Это снова ты.              — Это снова я, — чуть кивнул я в гадком оскале, не скрывая ни капли ответной ненависти. В руках сжата синяя папка. Новые аргументы, новые орудия. Но вряд ли что-то поможет. — День добрый.              — Ты всё ещё не оставляешь свои попытки, — вздохнул он, как и его коллеги, сидящие с ним за одним столом.              — И не оставлю. Вам проще сдаться, — серьезно ответил ему я, и в этот раз в моем голосе не было и тени ухмылки. Папка была аккуратно положена перед носом Хирузена, возглавляющего комиссию. Из кармана темных брюк я достал флешку и вставил в компьютер, подключенный к проектору. — Итак, уважаемые члены комиссии, позвольте мне дополнить мои предыдущие выступления для пересмотра дела прошлого года о «Клонировании человека»…              Сорок минут распинаюсь об очевидных вещах. Сорок минут под этими презрительными тяжелыми взглядами, которые с самого начала из какого-то животного принципа родили в своем рту привычное слово «нет» и просто держали его, слушая мою речь, тщательно перекатывая его от языка к нёбу и удерживая, в ожидании, пока я закончу. Вот я встаю, говорю спасибо. Слышу всё то же самое.              — Даже если опыты на животных дали положительные результаты в плане генетики, — заговорил Сарутоби, глядя исподлобья, — остаётся тьма моральных аспектов, которые наше общество ещё не может преодолеть, Орочимару. Ты предлагаешь людям выращивать себе запасные тела в инкубаторах. Ты понимаешь, насколько дикая это идея? Все рожденные люди автоматически получают право на жизнь и свободу, в том числе и клоны. Забрав это право у клонов, пусть и бессознательно живущих в коме, мы можем вернуться к тому, чтобы начать забирать это право и у бедных или других неугодных. Поэтому наш ответ всё ещё отрицательный.              — Абы да кабы… какие слабые аргументы… — не сдержался я.              — Орочимару, — твердо обратился ко мне бывший преподаватель. — Мне, честное слово, обидно, что ты растрачиваешь свой потенциал зря. Топчешься на месте, пытаясь в эпоху телег построить самолёт. Лучше займись действительно перспективной отраслью. У тебя ещё есть шанс заявить о себе.              Сарутоби был прав. Рано или поздно человека всё равно клонируют, но просто не сейчас. И то, что я каждые три месяца хожу сюда биться за это право, ни разу не поможет мне остаться в истории, хотя бы в роли передового мыслителя, которого сожгли на костре отчуждения. Нет, никто не оценит моих стараний. Они просто однажды сделают это — совершат прорыв — и порадуются, забыв про тех, кто бился за это прежде. Вот и всё.              На выходе из кабинета стоял Джирайя с запросом на разрешение производства какого-то нового силикона для грудных имплантатов, и он, безусловно, его получит, в отличие от меня.              По пути к университетскому корпусу обдумываю новые варианты. Духота душит, но это отчаяние душит ещё больше. Я не собираюсь сдаваться. Ни за что. Я обязательно придумаю, как мне добиться своего — рано или поздно. Я не могу прийти на кафедру и заявить, глядя Кабуто в его насмешливые и высокомерные глаза, что я, мол, сдаюсь и ухожу синтезировать коллаген для корейской косметики. Никогда.              Солнце палит нещадно в ясном голубом небе, горячо дыша на мой темный костюм, пока зеленые насаждения в университетском парке — каждое подписано по латыни — купаются в его желтых лучах с удовольствием. Это всё очень красиво, но ни капли не скрашивает моего уныния. Асфальтированная дорожка повела меня к небольшой площади с фонтаном и лавочками, где во время учебного года студенты обычно собираются большими толпами, но сейчас июль, всё довольно тихо. Я неожиданно наткнулся взглядом на знакомый силуэт на скамье.              Один из самых особенных людей в нашем университете.              Если бы мне дали наконец-то право клонировать, точнее, когда я, наконец, получу право клонировать людей, именно этот юноша станет первым человеком, к которому я приду за биоматериалом, можете быть уверены.              Юный гений в прекрасном теле, создание без единого изъяна. В свои семнадцать — когда, казалось бы, все птенцы только-только начинают проявлять зачатки разума, который и тот — весь в чужих трусах — он уже возглавляет кафедру биоинженерии. Этот мальчик пошёл на службу правительству для разработок биологического оружия нашей прекрасной родине, которая, конечно, в жизни никогда и не подумает о том, чтобы вдруг вспомнить о нравственности, когда дело касается государственной обороны. Тут вам, пожалуйста — придумывайте вирусы, экспериментируйте над кем хотите и как хотите, только пусть другие страны нас боятся. В принципе, логично. А главное, этим ледяным черным глазам на всё плевать. Учиха Итачи — тот редкий случай среди ученых, кто не волнуется о том, что создал ядерную бомбу, и кого не преследуют во снах слова из Бхагавадгиты: «Если сияние тысячи солнц вспыхнуло бы в небе, это было бы подобно блеску Всемогущего — Я стал Смертью, уничтожителем Миров». В чём кроется причина такого самоотверженного, буквально искусственного, словно сошедшего с обложек социальной рекламы, патриотизма, мне до сих пор не понять. Всё время мне кажется, что в разгадке обычная посредственная глупость, вроде заложенного ещё в детстве чувства долга перед родиной. Скукота и уныние. А иногда мне думается, что в этом есть действительно глубокий скрытый смысл.              Как бы то ни было, мне сотрудничать с Итачи не вышло. Мы разные, а с не похожими на себя людьми он ядовито кусается, да так, что и не прикопаться.              Он сидел, орошённый желтыми бликами бурлящего университетского фонтана, безразлично читая книгу. Естественно, я пытался просто пройти мимо него, думая лишь о предстоящих разговорах с коллегами, и, казалось бы, всё было как обычно: я — зол на мир, погода — в ужасной желтизне зноя, дорожка к университету всё прежняя, как и эти скамейки, и этот фонтан — но в этот момент произошло нечто совершенно неожиданное, совершенно бесподобное, останавливающее мой поток времени и раскрашивающее всё в совершенно противоположные цвета.              Тогда я увидел его впервые.              Он выбежал из-за фонтана, весь влажный от пота в этой жаре. Мои глаза безотрывно вцепились в серую майку и темные шорты, прилипшие к юному, изящно угловатому телу, и я встретил пронзительный взгляд в ответ.              Мальчик лет двенадцати. С не по-детски красивым лицом, отражающим уверенность в себе и неуверенность в окружающем мире. Он запыхался, угрюмо глотая воздух, и теперь, быстро потеряв ко мне интерес, глядел в сторону Итачи, словно знал его.              Следующее, что я увидел, заставило забыть, как дышать, уже меня.       Мальчишка рванул к Учихе Итачи, крича на весь парк «Нии-сан!», после чего бухнулся рядом с ним на скамью и сунул ему в лицо какую-то тетрадь, пропуская мимо ушей недовольства парня о таком поведении. Этот его, судя по всему, младший брат, прижался к старшему вплотную, поставив подбородок ему на плечо и бурча что-то про то, что уж теперь-то Итачи точно что-то «должен».              Я бы мог узнать, что произошло дальше, но сразу, как остановился, поймал на себе черный, опасный взгляд. Я не знаю, что говорили эти глаза, глаза безжалостного ученого гения. Как минимум: «проваливай», «что уставился?» и… «этот мальчишка мой».              Вместо того чтобы почувствовать здоровый страх, я ощутил лишь усилившуюся злобу. Уставился на него в ответ, выпуская смешок.              Юнец. Можешь зыркать так на своих аспирантов.              В общем-то, какие-то невнятные и бесполезные, но забитые под корку моего сознания общественные нормы всё же заставили меня оставить эту безумно любопытную сцену и пойти дальше.              Пойти дальше по нашему прекрасному ухоженному парку, цветущему сочной зеленью самых разных деревьев под нежно греющим ненавязчивым солнцем на чистом голубом небе. В бесконечных мыслях о затерявшихся среди влажных черных волос золотых лучиках солнца. О стекающих по вискам и ключицам капельках влаги, исчезающих за глубоким вырезом серой майки.              Вот бы увидеть его ещё раз. Узнать этого мальчонку получше… Младший брат Учихи Итачи. Невероятно любопытно.              И какой же он красивый. А какой пронзительный у него взгляд. Не такой, как у Итачи. У Итачи взгляд тяжелый, гнетущий, а у этого парнишки именно резкий, остро колющий, впивающийся в самую душу. И эта боль, с которой его глаза впиваются в тебя, до дрожи живительная, приносящая какую-то извращенную эйфорию — пробирающая током все внутренности.              Стоит признать, я прежде имел к детям весьма нездоровую тягу, пускай и подавлял её в себе, как мог, но сейчас мне кажется, словно все эти прошлые вспышки хаотичных симпатий, вроде той моей школьницы-ученицы Анко или вроде Кимимаро, на самом деле просто вели меня к этому дню и родились тогда только ради этого момента, момента, когда я встречу этого мальчишку. Я видел его всего десять минут назад и лишь мельком, а он уже запал в мою душу.              Я из тех, кого подобное не пугает.              Когда мне что-то нужно — я беру.              И я понял, что мне нужен этот ребёнок.              Хотя бы его, но я заполучу точно. И никак иначе.              Я не имел представления, как мог бы подобраться к нему, даже зная о нём то, что он младший брат Итачи. Я думал об этом весь день. Даже не жаловался особо коллегам на неудачные переговоры с комитетом, думая лишь о нём. О том ребёнке.              Я просто хотел ощутить на себе этот приятно укалывающий резкий взгляд снова. Это детское пренебрежение на его прекрасном лице. В мыслях об этом, проигрывая эти чувства внутри снова и снова, вся прежняя муть внутри меня, состоящая из вязкого депрессивного варева, растворялась и забывалась. Я чувствовал лишь прилив сил. Возбуждение. Я чувствовал себя живым. Я хотел, я нуждался, мне было необходимо хоть разок, хоть немного, но увидеть его, услышать, узнать его имя.              Пока я блуждал по зданию университета, ноги сами привели меня к корпусу, в котором обитал Итачи. Хотя в итоге я лишь зря потратил время, не встретив там никого. Июль.              Казалось бы, не стоит мечтать о несбыточном. Это как бы просто… глупо. Я шёл среди коридоров с плакатами о стволовых клетках и думал о том, что шансов нет. Нет шанса ему понравиться, нет шанса взять его насильно без каких-либо последствий. Предложить ему что-то, что его заинтересует, что-то, стоящее того, чтобы терпеть меня. Обычно детишки вешались на меня запросто, но то были одинокие, потерянные в этом мире сироты, и даже их я в итоге пальцем не касался, а тут — младший брат самого Учихи Итачи.              Хотя, что скрывать, этот факт лишь подогревал мой интерес, потому что на Итачи у меня в некотором смысле был зуб.              Пребывая в этих думах, я вышел из здания университетского корпуса и замер, широко раскрывая глаза.              Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой.              В общем-то, первое, что я понял: Итачи, конечно, гений, но идиот. Кем ещё нужно быть, чтобы оставить своего очаровательнейшего младшего братишку одного, ещё и, кажется, злого на весь мир, в моей зоне досягаемости?              Да, мальчишка сидел на скамейке, злобно въедаясь взглядом в свою тетрадь, и я даже особо не колебался, сразу же направляясь к нему. Обиженными детьми манипулировать проще всего, и моё тело, казалось, двигалось само, летело к этому юноше.              — Добрый вечер, — поздоровался я, присаживаясь рядом с ним. Я был нетороплив в своей манере, уже ощущая, что ситуация в моих руках. — Ты, конечно, извини, что я вдруг так к тебе вторгаюсь, но мне жутко любопытно, что в твоей тетради. Ты так на неё смотришь.              Мальчик опасливо и угрюмо уставился на меня, а я от этого лишь больше раззадорился. Господи, его злое личико заводит до жути. Сколько раз за этот день я сказал себе, что хочу его? Я тогда не имел понятия о том, что говорил. Сейчас же, сидя с ним рядом, видя его совсем близко, чувствуя на себе его требовательный колкий взгляд черных глаз — вот сейчас я действительно, в самом деле хочу его.              — Ты ещё кто такой? — услышал я его грубоватый, довольно мужественный голос. Несмотря на всю его нахальность и даже некоторый бас, уверен, в правильных руках он превращается в нежное мяуканье.              — Я Орочимару, заведую кафедрой генетики и биотехнологии, а ты?              Он угрюмо уставился в свои коленки.              — Учиха Саске.              «Саске», вот оно как. Прекрасное имя. Так и хочется выдыхать его ему же на ушко.              — Саске, значит. Приятно познакомиться. Ты хочешь здесь учиться?              — Я… — он задумался и открыл тетрадь, потом захлопнул и открыл снова, будто играясь. — Да, хочу. Но… вот, — последнее слово он проговорил с нажимом, меняя тон на более энергичный и суя мне в руки тетрадь, — я решил несколько задач на пределы. А Нии-сан всё равно говорит, что это не для меня, не моё, и так далее. Говорит, чтобы я в школе учился и не лез. А сам в моём возрасте уже учился здесь.              — П-пределы? — выдохнул я в шоке. Высшая математика. А чем этот малыш занимается в школе, интересно? Я смотрел в тетрадь и понимал, что распознаю написанное с трудом. Да, я когда-то был хорош в «пределах», но то было как бы 20 лет назад, и я просто всё забыл, забивая голову биологией. — Это просто… невероятно. Саске-кун, насколько же велик твой потенциал…              — Хмф, — он самодовольно вздёрнул свой аккуратный тонкий носик, и губы его едко скривились в дьявольском удовлетворении, что пробрало меня до глубины души. Честно слово, я прежде никогда не видел таких детей. — Всё-таки я Учиха, — пожал он плечами.              — Интересно, почему, — в умело наигранном ненавязчивом удивлении начал я, — Итачи так настойчиво пытается помешать твоему развитию?..              Мальчишка насупился, опуская голову, и я не мог не задержать взгляд на изящных лопатках, открывшихся в широком разрезе майки, когда он ссутулился.              — Он просто меня ни во что не ставит… я должен ему доказать… должен…              Ничего не могу с собой поделать, не могу себя сдержать — ощущаю, как хищно сощуриваются мои глаза, и даже язык облизнул верхнюю губу в предвкушении: такой простой мальчик. Они оба, эти Учишки, такие глупые птенцы.              Сам дьявол — змей-искуситель — пробудился тогда во мне, хитро шелестя чешуёй и скользя по закоулкам моей гнилой души.              — Да, это правда. Для него ты всего лишь маленький мальчик. Потому что задач на пределы недостаточно, чтобы впечатлить такого гения, как Итачи. Ты ещё слишком слаб.              Кажется, даже ёжик черных волос на его голове ещё больше вздыбился, стоило мне сказать это. Что поделать, это один из методов педагогики — поддевать побольнее, чтобы эффективно мотивировать ученика стать лучше. Главное, я считаю, этим не злоупотреблять.              — А что я могу сделать? — зло процедил он.              — Удивить его чем-то неожиданным, — улыбнулся я. — Чем-то вне общеобразовательных рамок. Например… биохимией, квантовой физикой — чем-то подобным.              Главная задача педагога — умело заинтересовать своего слушателя, и с ней я всегда справлялся безупречно, без труда угадывая, куда давить в том или ином индивидуальном случае. Комплекс неполноценности этого мальчика лежал на поверхности, и объёмы его переполняли допустимые значения многократно. Распространённая подростковая проблема.              Я обещал ему весь мир у его прекрасных по-птичьи тонких лодыжек. И я ни разу не врал. Я верил в каждое своё слово, и все мои восхищенные взгляды были пропитаны самой настоящей любовью — странной и девиантной, неприемлемой, мерзкой, такой, на какую только был способен человек вроде меня.              Как будто маленький цыплёнок в глазах хладнокровной рептилии — тёплый и пушистый кусочек солнца, который так и хочется схватить, обвить каждую конечность и медленно-медленно трапезничать этим живительным прекрасным существом — таким видели его холодные золотые глаза, мои глаза монстра, затаившегося в тени.              Насколько же голоден я стал к своим годам? Откуда этой неутолимой жажде было взяться? Я об этом не думал. Все мысли мои заполонило вожделение его — Учихи Саске.              Будто это меня бы спасло.              Как глупо…              Я сказал ему, что однажды он сам найдёт меня, и дал ему свою визитку. Я знал, что такой ненавязчивый способ гораздо эффективнее, нежели хватать его за руку и тащить в свою машину, после чего везти в лес — так поступит только неразумный… Добыча должна прийти сама.              Дни ожидания были мучением. Я не утаивал своей новой одержимости от Кабуто — разве от него что-нибудь скроешь? Кабуто, как обычно, был безразличен. За это я и ценю его. Не ревнует, не судит, не пристаёт с советами — он просто исполнительный молодой человек, который развивается сам по себе и занимается сам своими исследованиями. Образцовый аспирант.              А я уже готов был смеяться с самого себя. Сам Орочимару — доктор наук — сидит в смартфоне, изучая социальные сети, сохраняя одну за другой фотографии своей очаровательной жертвы, с упоением разглядывая каждую, будто с трудом найденные магические артефакты. Ни одного селфи, ни одного фото с братом не было на его страничках. Только отмеченные в чужих профилях фотографии, где он то с каким-то развеселым и шумным светловолосым бездарем стоит недовольный; а где-то розововолосая девчушка, наигранно флиртуя с камерой, которую держит в руках, лезет к нему, моему маленькому Богу, оскверняет его своими руками посредственной касты, и до чего же приятно мне видеть в этот момент на его лице неприязнь.              Чувствую, как падаю в пропасть на огромной скорости, и мне даже не страшно: моя самоуверенность — моё кредо. Я взлечу и насмерть не разобьюсь. Никогда.              Когда я чего-то хочу — я это получаю.              Моя терпеливость была вознаграждена. Два месяца я, содрогаясь под тёплыми струями душа, шептал во влажный холодный кафель его имя на томительном издыхании — не зря. Сегодня прошепчу его ему же на ушко.              С-са-аске…              Нет смысла размусоливать, как он мне позвонил, и я просто забрал его на своей машине из какого-то парка. Я счел машину идеальным местом для своего преступления — в ней я чувствую себя уверенно, это моя территория.              Он был как всегда прекрасен. Теплый сентябрь вновь позволил ему облачиться в легкие светлые шорты и темно-синюю футболку, большего мне для счастья и не нужно было.              Я отвез его в нелюдимое место, какой-то пустырь около пролеска за гаражами, выслушивая, что так не может больше продолжаться, что брат всё больше вытесняет его в глазах отца, что никто не воспринимает его всерьёз и он обязан добиться своей цели всеми правдами и неправдами. Иногда меня больше интересовали его аппетитные обнажённые коленки, нежели его жалобы, но, признаться, было в его недовольствах что-то, что заставляло меня проникаться ими и воспринимать его всерьёз — тот факт, что он готов был к действиям, готов был работать и работать много.              Он был маленьким человеком дела, в котором таилась огромная сила человека большого.              Да, он точно однажды превзойдёт Итачи — я в этом был уверен на все сто процентов.              — Послушай, Орочимару, — сказал он мне вдруг, когда я разными нелепыми отговорками про неудобство общения перетащил нас на задние сидения и уже думал, как бы к нему подступиться, — ты сказал, что хочешь сокрушить комитет Конохи вместе с этим Сарутоби рано или поздно лишь из-за своего каприза, но это ведь неправда, да?              Что? О чём он говорит? Я думал только о том, как бы уже предложить ему выгодную сделку, а он тут вдруг — впервые! — заговорил обо мне…              — Сначала я поверил, — продолжил он, бесцеремонно ставя одну ногу в грязном кроссовке прямо на кожаное сидение и вальяжно закидывая руку на колено, — но сейчас понял, что это не так.              — Саске… — я не узнал собственный хриплый голос.              — Так почему же ты хочешь этого всего на самом деле? — настойчиво вопросил он, сощуривая свои прежде требовательные глаза в какой-то непривычной мягкой эмоции. После чего он как-то напряженно насупился и вздохнул. — Я разузнал о тебе хорошенько, прежде чем всё-таки связаться с тобой, — непринуждённо достал он вдруг козыри из рукава, и я сглотнул, не понимая, к чему ведёт этот мальчишка. — Ещё до того, как даже мой брат попал в отдел военных разработок, ты работал там вместе с его начальником — Шимурой Данзо, — с нажимом процедил он, подавляя своим черным взглядом мою способность дышать. Почему этот ребёнок способен вызывать во мне такой трепет, ломать меня снова и снова? Я не понимаю. — Если бы ты остался там… смог бы продолжать свои исследования по клонированию, не оглядываясь ни на какие комитеты, верно? И, если честно, я даже уверен, что под грифом «секретно» вы уже опробовали клонирование на всех уровнях там, просто не можете вынести это в свет, пока этот самый комитет давит подобное на корню. Так почему же ты ушёл?              В полной растерянности, прострации, заполонившей белым цветом моё сознание, я хмуро сжал в кулак потную ладонь.              — Ты ведь ненавидишь отдел военных разработок, не так ли? — сухо сглотнув, продолжил свою речь Саске. — Ты ушёл сразу после третьей мировой войны… Ты видел её своими глазами. Так почему?.. зачем было уходить, терять все наработки и связи?..              Этот ребёнок…              Я откинулся на мягкую спинку сидения, чувствуя, как силы покидают меня. Он как наркотик… Саске… протаскивает тебя по американским горкам чувств, а после ты остаёшься обессиленный, неживой — и в то же время именно в этот момент ты по-настоящему ощущаешь жизнь. Смогу ли я вообще однажды жить без него? Смогу ли когда-нибудь слезть с этой иглы болезненного наслаждения? Наслаждения тем, что хоть кто-то в этом мире видит меня насквозь.              Ты особенный, Саске.              Я чувствую в тебе ветер, который однажды точно сметёт всё на своём пути. Лишь бы только он никогда не затих.              Высунув ногу в черной туфле наружу, я увидел, как потихоньку начала желтеть осенняя трава. Сильный ветер вдруг всколыхнул тонкие берёзы, жадно срывая с них золотой поток листьев и беспечно кидая их после на ту же траву да под мои ноги.              Естественный процесс — старые озолотившиеся растения сгниют, давая жизнь новой пышной зелени весной. Так было испокон веков и будет всегда…              — Я подброшу тебя до дома, — коротко бросил я, захлопывая дверь. Саске, пожимая плечами, так и остался на заднем сидении.              Саске… Саске…              Может, твой ветер однажды унесёт нас отсюда? Я буду верить в него до конца. Я буду помогать ему расти — давать ему всё, что он попросит.              И ни за что не прикоснусь своими грязными руками, с которых никогда не смоется запах смерти.               Спасибо, Саске. Просто за то, что ты такой, какой ты есть.        За то, что ты пришёл.