Звезда в огне

      — И что Вам сказала эта ведьма?       — А что она скажет? — неопределенно ответил судья. — Клянется-божится в своей невиновности.       Впрочем, ничего нового. Так было, есть и будет.       — В таком случае, самое время для исповеди, — задумчиво сказал священник и направился в сторону камер.       Мсье Эго, человек с большим опытом и глубокими познаниями, о чем, казалось, так и кричало старческое, испещренное морщинами лицо и таивший в себе некую опасность взгляд, никогда не занимался допросами лично. Да и не входило это в его обязанности. Его задача — выбивать признания во время судебного процесса, если жертва отнекивается — пустить в ход пытки. К счастью, такой метод ни разу не давал сбой.       Он лучше всех знал, допрос, пусть еще и до суда, равносилен исповеди на смертном одре. В любом случае, ведьм и колдунов никогда не оправдывали, все они заканчивали свои дни либо в петле, либо на костре. Некоторые могли отойти в мир иной в процессе выбивания признания, таких не было жаль. Самыми везучими были те, кто не доживал даже до суда — время, стража и страх делали свое дело в разы лучше любого палача. Может, оно и к лучшему? И жертвы не мучились особо, и место занимать не будут.       К большому сожалению, именно из-за таких вот людей служители Бога вынуждены были наведываться к заключенным как можно раньше и «отпускать грехи».       Одного из таких отцов церкви мсье Эго провожал сейчас немного опасливым взглядом.       Отец Локи, непонятно почему, всегда вызывал у окружающих какое-то двоякое чувство. С одной стороны, он был образцовым священником — образованный, скромный, исполнительный, всегда следующий догматам, не ставящий их под сомнения. С другой же, он не внушал доверия. Просто проходя по улице, его лицо и походка давали понять, что стоит держаться от него подальше. Что и делали люди. И что вполне устраивало святого отца.       Вот и сейчас, даже в его отсутствие, судье казалось, что в комнате слишком холодно. Может быть, это все от нервов или возраста. Только почему казалось, что вокруг отца Локи все замерзает?       Спросите у горожан, и они в один голос скажут: «Отца Локи принесла метель».       Действительно, он был найден в корзинке для подкидышей возле храма зимним утром. В тот год каждую ночь шли сильные снега, а метели грозились снести следом за собой целые дома. Ни один мало-мальски соображающий человек даже собаку не выгнал бы из дома на такой мороз. Так какой же скотиной надо быть, чтобы оставить грудного младенца? Некоторые говорили, что перед этим по городу ошивался какой-то бродяга со свертком в руках и просил ночлега, но судьба отвернулась от него. В ту же ночь он исчез также тихо, как и пришел. Вместо него появился Локи, с посиневшей от холода кожей. Все слезы, что мог, он выплакал в ту ночь до покрасневших глаз. Все крики, что ребенок мог издать, он издал в ту ночь. Когда епископ Один все же услышал его сквозь метель и принес в свою келью, не было шансов, что Локи выживет. Но он смог. Медленно, день за днем он прорывался, пытаясь отстоять свое право на жизнь.       Говорят, из-за этого он так угрюм, редко говорит и почти не испытывает эмоции.       Сам святой отец считал, что бросивший его родитель был колдуном, заморозившим его сердце в ту ночь. Поэтому к подобным обвинениям он всегда относился со всей суровостью. Печальный жизненный опыт постоянно твердил ему, что такие люди недостойны ходить по бренной земле. От одной только мысли, что где-то там, на улицах, бродят ведьмы и колдуны, все внутри отца Локи скручивалось в узел, настолько тугой, что хотелось блевать от ненависти и презрения к этим отбросам. Именно поэтому исповеди у еретиков он принимал нехотя, в душе надеясь как можно быстрее покончить со всем этим, вернуться в свою келью и забыться.       Проходя по этим коридорам, священник каждый раз задавался вопросом: почему он? Почему именно он обязан выслушивать этих тварей? Отец Тор был более терпелив, люди доверяли ему и быстрее сознавались во всем. Так почему он обязан был заниматься этим? Впрочем, неважно. Наблюдать за душевными муками этих скотов было даже забавнее, чем за судом, пыткой или казнью.       Каждую подобную исповедь Локи считал чем-то вроде свидания. Задолго до встречи он лично успевал пережить целую гамму эмоций, позлиться на себя за сговорчивость, попытаться угадать, с кем в этот раз придется иметь дело, получить удовольствие от процесса «ковыряния» в чужих грехах и уйти с гордостью и чувством выполненного долга.       И так каждый раз.       О сегодняшней заключенной он, как и обо всех остальных, ничего не знал. Предпочитая выяснять необходимое в процессе исповеди, святой отец никогда не интересовался чужой жизнью. В этот раз мсье Эго был в слишком хорошем настроении и проболтался, что очередная ведьма уже ждет Локи.       «Либо какая-нибудь слишком ворчливая старуха, которая сыпет проклятиями даже на соседских собак, либо цыганка. Хотя, когда в городе были цыгане в последний раз? Нет, вряд ли. Скорее всего, невыразительная и хромая женщина, просившая милостыню не в том месте.»       Камера встретила его могильным холодом и темнотой. В таком месте явно не может быть жизни. Единственным опровержением был еле слышный лязг цепей в самом темном углу и тихие всхлипы. «Они, что, ребенка приволокли?» Приняв свечу из руки стражника, которая больше коптила, чем освещала, Локи вошел в эту каменную гробницу.       С каждым шагом святому отцу казалось, что его засасывает бездна. Та самая, что он видит каждую ночь. Манящая и отталкивающая, прекрасная и ужасная, дающая свободу и делающая рабом. Каждую ночь он слышал ее голос, нежно нашептывающий ему, соблазняющий его сделать шаг навстречу. Еще один шаг вперед — и пути назад не будет.       Поэтому он делал шаг назад.       Он бежал от бездны, бежал от голоса, что не отставал ни на миг. Краем сознания понимал, что бежать некуда, но ноги продолжали нести его дальше. А затем, будто не заметив ступеньку, Локи начинал падать вниз. Падал и просыпался в своей келье посреди ночи, и больше не мог заснуть. Он молился, считал баранов, обращался к врачам, но ничего не помогало. Тьма окружала все сильнее, сжимаясь вокруг него плотным кольцом. Захватив однажды, она не собиралась отпускать.       В камере ощущения были идентичны. Только теперь у Локи была крошечная свеча и ведьма, ожидающая его, как жертва хищника.       Отцу показалось, что он шел целую вечность, а камера не хотела заканчиваться. Ведьма, как назло, не подавала никаких признаков жизни. Уж не померла ли она от страха? Ничтожное пламя огарка выхватило, будто из ниоткуда, копну растрепанных черных волос, закрывавших лицо. Жертва сидела, до невозможности скрючившись в попытке хоть как-то согреться. Отец Локи знал, что в тюрьме никому нет дела до страданий заключенных. Пусть те замерзнут или умрут от голода — всем все равно. О них вспомнят только накануне суда, да и то затем, чтобы отправить на казнь. Фактически Смерть просто перекладывает обреченных из одной руки в другую, наслаждаясь страданиями людей.       Вот и сейчас ведьма выглядела обреченной. Если бы не редкие вздрагивания и всхлипы, мужчина подумал бы, что она действительно умерла. Рядом с ней стояла грязная тарелка с какими-то объедками и стакан с будто набранной из лужи наспех водой. Забрызганная, потертая и местами порванная тюремная роба никак не грела, а на заключенной, казалось, висела мешком. Девчонка периодически ее поправляла в надежде сохранить остатки тепла.       Переведя полный отвращения взгляд с пленницы на объедки, а затем обратно, отец спросил:       — Ты ела сегодня?       Ведьма не ответила.       — Ты знаешь, кто я?       Кивок.       — Ты знаешь, почему ты здесь?       Черная грива затряслась из стороны в сторону.       Локи присел рядом с девушкой и все тем же равнодушным тоном сказал:       — Тебя обвиняют в колдовстве и наведении порчи на соседский скот.       Внезапно она рванулась к священнику, хватая того за рясу. В темно-карих глазах плескался неподдельный страх.       — Прошу, святой отец, выслушайте меня, — умоляла она. Видимо, у девушки уже не было сил говорить, поэтому она шептала. Но этот шепот казался Локи громче любого крика. — Я не знаю, в чем меня обвиняют, но, клянусь Вам, я ничего не сделала. Мы с моей младшей сестрой Небулой чинили одежду дома и ждали отца. Вдруг резко ворвались солдаты, перевернули всю мебель, будто что-то искали, распугали птицу. Потом они спросили, кто из нас двоих Гамора. Ну, я и сказала, что это я. Тогда они просто выволокли меня наружу и потащили через весь город в тюрьму. Сказали, что меня в чем-то обвиняют, но, когда я спросила, в чем, они лишь смеялись мне в лицо. Сказали, что я и сама должна знать. Но, клянусь, святой отец, я правда ничего не знаю.       На последних словах нервы у Гаморы сдали. По-прежнему сжимая в ладонях грубую ткань рясы, она продолжала плакать. Впалые щеки на бледном лице еще хранили следы от не высохших до сих пор соленых дорожек, губы потрескались от жажды (вряд ли она притронулась к тому стакану), руки были исцарапаны об камень, а из-под ногтей местами сочилась кровь. Было очевидно, девушка пыталась хоть как-то освободиться, прилагала к этому все усилия, но, в итоге, сдалась. По ее виду было заметно, что Гамора провела в камере довольно долгое время. Глупо было бы спрашивать у той, как долго, ведь в этом затхлом склепе времени не существовало.       Локи пытался высвободить одежду, но девушка крепко вцепилась в него. Священник был ее последней надеждой на спасение. Знала ли Гамора, что тот вовсе не собирался ее спасать? Разумеется, нет.       — Прошу Вас, — взмолилась пленница через какое-то время, — вытащите меня отсюда. Я чувствую… нет, я знаю, что Вы мне верите. Пожалуйста, помогите мне. Я обязана вернуться домой. Мой отец страшный пьяница, тратит все деньги на вино. А еще он иногда бьет нас с сестрой. Она слишком мала, чтобы усмирить его. Прошу, выпустите меня. Если я не вернусь домой, отец убьет Небулу и глазом не моргнет.       И вновь Гамора заплакала.       «Интересно, — подумал Локи, — она сейчас пытается меня разжалобить жуткой сказкой или действительно говорит правду? Впрочем, она же ведьма, ответ очевиден.»       — Ты не хочешь исповедаться, дочь моя? — спросил мужчина все тем же бесчувственным голосом.       Ведьма посмотрела ему в глаза и резко прекратила всхлипывать. Свеча горела возле ее лица, освещая каждую слезинку, каждую морщинку вокруг глаз. А в глубине этих карих омутов отец увидел проблеск надежды. Воистину, она безоговорочно верила ему.       — Если это вернет меня домой, то да.       — Святотатство, — возмутился Локи. — Ты должна думать сейчас о спасении своей грешной души, а не о доме. Забудь про дом, забудь про сестру и отца. Теперь тебе, как и всем остальным ведьмам, одна дорога — виселица. Если ты и покинешь эти застенки, то только чтобы умереть. Либо ты покаешься сейчас во всем, либо твоя душа попадет в ад.       Этим он отнял надежду.       — Ведьма? Кто? Я? — возмутилась девушка. — Я ничего не сделала. С чего Вы…       Она резко замолчала, будто кто-то перебил ее. Шестеренки, спустя столько времени отрешенности от реальности, безжалостно завертелись.       — Я поняла, это все Мантис, бестолковая девчонка. У нее недавно околела корова. Их семья торгует рыбой. Дракс, ее муж, ловит, а Мантис чистит и продает. Они часто отдают помои корове. Видимо, в воде была рыбья кость. Я предупреждала, если рыбья кость ненароком застрянет в горле у коровы, то та издохнет. Так и случилось. Выходит, это из-за нее я здесь?       Локи было настолько все равно, почему Гамора сейчас рассказывает ему все это, что уже в самом начале он попытался думать о чем-то ином. Только вот получалось это плохо. Отец по-прежнему видел взгляд, испускающий надежду, а затем надежда сменяется ужасом за какую-то долю секунды, и девушка вновь не в состоянии сдержать слезы.       — Я повторю свой вопрос, — давил на ведьму вновь безучастный голос, — ты хочешь покаяться в грехах?       — Нет.       Все они одинаковые. В начале свято верят в свою правоту и отказываются. Что ж, он еще придет. Завтра будет видно, что она скажет.       — В таком случае, я не имею права настаивать, — Локи поднялся на ноги, и уже развернулся к выходу, как девушка схватила его за подол рясы.       — Пожалуйста, не уносите свечу, — ее полные мольбы глаза в надежде смотрели на еле коптивший огарок, грозящий в любую минуту погаснуть. — Я боюсь.       — Крыс? — поинтересовался мужчина.       — Темноты.       Поставив свечу недалеко от заключенной и ориентируясь исключительно по памяти, священник дошел-таки до двери и постучал в нее. Стража среагировала моментально.       Возвращаясь в собор, отец Локи никак не мог забыть ее просьбу.       «Я боюсь», — сказала она. Что ж, темнота — вполне очевидный страх для молодой девушки, особенно в подобном месте, только почему-то ему казалось, что Гамора что-то знает. Что-то такое, отчего священника передергивало, как от холода. Тор всегда шутил, что Локи одним взглядом может заморозить сердце человека, но тот никогда не воспринимал слова брата всерьез. А вот от взгляда этой девчонки хотелось уйти подальше. Не уйти, убежать. Что она скрывает в глубине этих карих глаз?       Нет, эта ведьма во всем признается. Не сегодня, так завтра. Все они быстро ломаются. Локи выбьет из нее покаяние во всем и самолично проводит к виселице.       Он действительно вернулся к пленнице на следующий день. На этот раз, заранее взяв свечу побольше и подготовившись к долгой исповеди, мужчина сел рядом с ней ровно там же, где и вчера.       — Готова ли ты покаяться в своих грехах, дочь моя? — все тот же безразличный голос.       Все тот же плач вместо ответа.       Так продолжалось несколько дней. Отец Локи их не считал потому, что не хотел, а Гамора — ввиду обстоятельств. Каждая исповедь начиналась одинаково, и каждый раз она ни к чему не приводила. Заключенная только плакала и оправдывалась, пыталась разобраться в себе, а священник делал вид, что ему интересен ее скулеж и бред. Он решил для себя — если ведьма сама не сознается, он заставит ее это сделать. Мужчина будет давить на нее психологически, задавая один и тот же вопрос, вынуждая признаться. Для нее это будет похуже любой пытки, и девчонка скажет, что угодно, лишь агония прекратилась.       И каждый раз, покидая этот склеп, Локи оставлял ей свечу.       — Почему Вы такой жестокий? — вопрошала пленница. К сожалению, Гамора не собиралась признаваться. Вместо этого она решила порыться в его душе. — Я всю жизнь думала, что служители Бога должны быть добры к остальным. И так оно и есть, но почему Вы — нет? Как будто Вам все равно.       — Ты сама ответила на свой вопрос, мне действительно плевать на тебя.       И опять Гамора смотрит Локи в глаза так пристально, что хочется провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть этой немой мольбы. Словно просит: «Отпустите меня. Снимите цепь. Уведите меня отсюда». Священник иногда ловил себя на мысли, что этот взгляд почти что подчинял, давя на жалость, и против воли он уже думал отпустить ей самый страшный грех, который знал, но вовремя себя одергивал. Нет, нельзя поддаваться этой ведьме.       — Мы служим Богу, несем Его слово в мир, трактуем Библию для прихожан, чтобы они понимали и принимали Его слово и волю. К сожалению, есть те, кто решил обратить свой взор к Дьяволу. Поселив зло в своем сердце, совершив зло единожды, ты никогда не сможешь вернуться в лоно церкви, ибо твою душу ничто уже не спасет. Еретики извращают Слово Божие всеми мыслимыми и немыслимыми способами, переманивают людей на свою сторону, обращают в ложную веру. Ведьмы и колдуны же совращают людские души с помощью черной магии. Они насылают порчу на людей, урожай и скот, тем самым принося смерть. Наша задача — как оберегать мирян от греховных помыслов и деяний, так и искоренять зло в самом его зародыше. Именно поэтому ведьм и колдунов убивают. Эти создания не заслужили ничего, кроме вечных мук в аду.       — И Вы считаете, что я одна из них?       — Я ничего не считаю. Я всего лишь священник, судопроизводством занимается мсье Эго. Расправа над еретиками — его прерогатива, моя — очищение душ.       — Если все, что Вы сказали — правда, тогда зачем исповеди? — продолжала она задавать вопросы. — Ведь именно поэтому их и придумали — спасение. А если это не спасет, тогда зачем оно нужно?       Отец Локи не привык ставить под сомнение святость церкви и правильность проводимых обрядов. Никогда прежде он не задавался вопросом, к чему исповеди нужны колдунам, ведь они действительно никогда не увидят райских кущ. Почему девчонка одним вопросом так запросто разбивает религиозные догматы, которым люди следовали веками?       — Пусть даже я и вынужден выслушивать их мольбы об отпущении всех грехов, думаешь, эти просьбы идут от сердца? Думаешь, они действительно надеются на лучшее? О, нет, — с ухмылкой говорил мужчина, — каждый из их шабаша — лжец. Вся их жизнь — одна большая ложь. Семьи, соседи, друзья, родственники… Каждый страдает от них. Отвернувшись от Бога в надежде найти себя во тьме, они лгут, в первую очередь, сами себе, тем самым перечеркивая все, что было и будет в их жизни. Ложь открывает доступ тьме в сердце, равно как и любой другой грех.       И вновь, не оставив даже малейшей надежды на свободу, Локи ушел, оставив ей только одну свечу.       Уже пребывая в своей келье, святой отец, меряя комнатушку широкими шагами, раздумывал над тем, как бы избавиться от необходимости приходить к Гаморе каждый день. Его никто не заставлял, так почему он согласился? Почему до сих пор не оставил попыток заставить ее исповедаться? Почему каждый раз пытается спасти душу девчонки?       И почему так часто в голове проносится имя?       Шаги ускорялись, казалось, в такт сердца. Еще немного, и келья просто не выдержит. Как и сам Локи. Все больше мужчина начинал ощущать нечто странное во всем теле, будто какая-то неведомая сила давила на него изнутри, заставляла покинуть собор и бежать. Бежать как можно дальше. Туда, где ты будешь для всех чужим, но в то же время никто не станет плевать тебе в спину. Туда, где живет надежда на лучшее. Туда, где нет одиночества. Где есть место всем и каждому.       Если бы такое место действительно существовало, он был бы уже давно в пути.       Будучи уже не в силах находиться в четырех стенах, священник решил подняться на верхнюю галерею. Именно это место больше всего притягивало его. Раньше, блуждая под ее сводами и взирая на людей, он чувствовал себя выше всего остального мира, ощущал близость к Богу.       Теперь же крошечные силуэты прохожих, неразборчивые разговоры и беззаботные дети будто кричали о том, в какую западню он попал. Не просто в западню — самую настоящую тюрьму, из которой ему никогда не выбраться.       Если он и покинет храм, то только мертвым.       У него, как и у Гаморы, не было иного исхода.       — Тебя не было на службе, сын мой, — выхватил его из раздумий отец Один. — Не припомню, чтобы ты так халатно относился к своим обязанностям.       — Прошу меня простить, Ваша Светлость, такого больше не повторится.       — И вновь этот безучастный голос, — по-отцовски сказал епископ.       Они стояли рядом на галерее и смотрели в сумеречное небо. Ни один не произносил ни звука, не отрывал взгляд от сиреневой дымки, что виднелась далеко за городом, словно бы в другом мире. Лишь изредка мужчины переглядывались, пытаясь прочитать мысли друг друга по глазам, и этого немого диалога им вполне хватало. За все те годы, что Один заботился о Локи, а тот, в свою очередь, старался идти по стопам приемного родителя, подражая во всем, они научились общаться без слов. Вот и сейчас, старик-отец читал мысли своего приемного сына по одним только глазам, и результат его далеко не радовал.       В такие моменты епископ невольно начинал сравнивать Локи с Тором, который, по настоянию матери, пошел по стопам дяди. Им обоим досталась нелегкая, но благословенная Господом судьба — нести Его слово людям, делать мир лучше в Его честь. Тору было семь лет, когда Фригга привела своего младшего отпрыска за руку, и судьба мальчика была предрешена. Примерно через пару месяцев был найден Локи, и тоже оказался под опекой уже тогда немолодого Одина.       Хоть мальчики и росли и обучались вместе, все равно они были разными, как ночь и день. Старший, несмотря на все старания, по-прежнему оставался ребенком в душе, вспыльчивым и неугомонным, часто следовал вопреки здравому смыслу, но, в то же время, был открыт для других, умел слушать и слышать. А Локи ходил за ним хвостиком — всегда мрачнее тучи, пытался хоть как-то приструнить старшего брата, хоть и получалось плохо. Тор всегда был огнем — послушный только до тех пор, пока ты следишь за ним, не спуская глаз; Локи же был водой — единственной силой, способной хоть что-то противопоставить огню. И как бы эти две стихии не боролись друг с другом, обе прекрасно понимают, что не могут существовать поодиночке. Без своего лучшего друга, без своего заклятого врага.       — Что-то случилось? — тихо спросил Один, но ответа не последовало. — Можешь не скрывать это, сын мой, я все вижу. Сегодня ты мрачнее обычного.       — Ничего серьезного, — отмахнулся тот. — Просто одна ведьма никак не хочет исповедаться. Каждый день посещаю ее, но толку от этого никакого. Только и делает, что плачет и отнекивается, мол, не ведьма она.       На это старик лишь усмехнулся.       — Что по этому поводу говорит закон?       — Закон гласит, что она должна быть казнена.       — А что говорит твое сердце? — все также продолжал спрашивать Один тоном, будто говорил о погоде.       Локи давно не видел Одина таким заинтересованным в своей судьбе, и это настораживало. Епископ не проявлял подобной заботы уже… Да никогда. По крайней мере, к Локи уж точно. Будучи еще ребенком, каждый считал своим долгом напомнить ему лишний раз, что тот всего лишь несчастный сирота, подброшенный отцом-бродягой. А ведь ему приходилось слушать все это, терпеть и как-то жить дальше. Что до приемного отца, то он в свою очередь всегда больше заботился о Торе, что никого не удивляло — племянник все-таки. Он видел, как тяжело было подкидышу, но пытался ли он понять его чувства и принять их? Конечно же, нет. Так неужели старик рассчитывает, что теперь, когда тот подкидыш уже давно вырос и стал взрослым мужчиной, будет плакать ему в плечо о своих несчастьях, как маленький ребенок? Ну уж нет, увольте.       А Один все не уходил, выжидая ответа. Надеялся услышать от Локи правду.       — К моему глубочайшему сожалению, — злобно начал исповедь Локи, — Вы мне не родной отец и никогда им не были. И не пытайтесь оправдаться, — перебил он, — Вы и не пытались им стать. Тридцать лет держали меня на расстоянии, а потом решили разыграть сочувствующего родителя и ждете, что я поверю. Почему же теперь, когда все стало настолько очевидно, в Вас вдруг проснулась забота? На самом ли деле Вы так дорожите мной, святой отец, или же Вами движет какая-то цель? Впрочем, не утруждайте себя ответом, ибо мне все равно. Все, что происходит у Вас в голове, там и должно остаться. Но, если уж Вам так интересно, о чем я думаю, то пожалуйста — не надо лезть туда, куда не надо лезть. И да, Вас это касается в полной мере.       К концу дня Локи был изрядно уставшим. Захотелось вновь закрыться в своей келье, в своем каменном гробу, чтобы никто его не трогал и не пытался заговорить. Не хотелось никого видеть. Хотелось только тишины и одиночества. И темноты. Впервые в жизни мужчина ее искал.       Локи, как и прежде, пытался найти выход, шаря вокруг руками, но что-то в глубине души подсказывало ему, что теперь ему нельзя отступать. Даже если тьма начнет его преследовать, нельзя бежать. Перед глазами вновь и вновь всплывала копна растрепанных черных волос и карие вишни-глаза, полные слез, надежды и чего-то такого, что мужчина продолжал упорно отрицать как сейчас, так и наяву.       Когда тьма в очередной раз выпустила свои когти, грозясь разорвать жертву, мужчина не повернул, а, лишь сглотнув тяжелый ком, двинулся вперед, навстречу страху, не оглядываясь. Вечный его враг, будто ждал встречи уже довольно давно, запустил в мужчину эфемерные когти, причиняющие боль тысячи ножей, но это была приятная боль. Локи живучий, он вытерпит. Ради нее он пойдет и не на такое.       Когда же боль отступила, раздался знакомый до грусти голос. Голос, полный мольбы.       Гамора стояла, казалось, всего в нескольких метрах от него, и звала, протягивая руку.       — Отец, — молила она, — Вы же поможете мне, правда? Прошу, спасите.       Каждый шаг отдавался выбивающей слезы болью, но Локи продолжал идти, протискиваясь через щупальца тьмы, что не хотели упускать свою любимую жертву.       Чем ближе мужчина подбирался к призраку заключенной, тем больше ему казалось, что Гамора недосягаема для него в любом ее воплощении. Будь она сном или реальностью, священник никогда не познает ее природу, не сможет подняться на одну с ней высоту, не сможет смотреть ей в глаза и продолжать убивать морально, как он того хотел. Как человек, не доверявший никому и не познавший доверия со стороны окружающих, он пытался проникнуться этим незнакомым ощущением сейчас. Хотелось как можно быстрее добраться до нее, взять за руку и обнять, прижать к себе, поглаживая по волосам в попытке успокоить, ибо не было больше сил видеть ее слезы, но та лишь оглядывалась в немом отдалении, будто говоря: «Ты мог иметь все, но потерял еще больше».       Ты можешь сдаться, оставить эти жалкие потуги и зажить обычной жизнью, как жил до этого. Можешь отвернуться от этой ничтожной грешницы, можешь забыть о ней. Можешь поступить с ней так же, как и с остальными до нее. Разве к ним ты испытывал жалость? Разве за их души ты беспокоился? Разве тебя волновал исход суда? Ты и сам прекрасно знаешь ответ на все вопросы, так почему продолжаешь удивляться? Почему пытаешься окунуться в вихрь незнакомых ранее ощущений? Неужели тебе так претит повседневная жизнь, наполненная духовным смыслом и общением с Богом?       Да, прежняя жизнь осточертела священнику. Мимолетный эмоциональный всплеск вмиг сделал его грешником.       И все-таки, почему ты так отчаянно тянешься к ней? Потому, что никого не будет в той мрачной камере, когда Гамора умрет. Взамен приведут вора или убийцу, заполнив пространство, но в темноте все равно будет пусто.       Резкий, сбивающий с ног порыв ветра принес за собой вмиг ослепивший мужчину свет тысячи солнц, скопившийся в сияющий сгусток в нескольких метрах от него. Хоть этот свет и был своеобразным напоминанием фундаментализма природы, что-то в нем продолжало бурлить, пульсировать, меняться и издавать звуки, намекая на девушку в самом естестве жизнь. Выбивающиеся из общей массы, в попытке разогнать тьму, лучи и щупальца, будто зазывали к себе Локи, заманивали как мотылька. Да и сам мужчина, чем дольше смотрел на свет, тем больше ощущал копошения в его центре, все больше хотел приблизиться к сгустку, коснуться его хотя бы пальцем, раствориться в нем без остатка, подчиниться неугомонной энергии. Среди ползущих во все стороны лучей священник едва сумел рассмотреть силуэт, знакомый до щемящей в сердце боли. Иссиня-черные волосы, карие, искрящиеся надеждой глаза и смуглая кожа, в контрасте с белоснежными одеждами кажущаяся еще более темной. Дополняла весь этот образ теплая, но в то же время печальная улыбка.       Локи не верил в то, что видел. Образ Гаморы настолько въелся в подкорку, что мужчина мог разглядеть даже самые мелкие детали. Длинные густые ресницы, мелкая сеточка морщинок в уголках глаз, уродливый шрам от кандалов на левой ноге, следы слез на щеках, — увы, он слишком хорошо все запомнил.       В тот момент девушка была похожа на ангела. Не на тех созданий, которые иногда посланниками Его воли на земле спускаются к людям, но на ангела падшего. Кто-то посчитал ее прекрасной даже для рая и, обрезав крылья, сослал в мир смертных, дабы чистая душа сполна познала все превратности судьбы. Но, пав ниже всех, она излучала свет надежды вкупе с печальным осознанием будущего, все равно продолжая оставаться прекраснейшим творением Бога. Будто плывя над черной бездной, Гамора медленно сокращала расстояние между ними, по-прежнему продолжая улыбаться той печальной улыбкой, какая бывает после принятия неизбежной трагедии, когда душа уже смирилась.       Эта ночь, возможно, стала самой тяжелой в жизни Локи. Сотни мыслей и образов посетили мужчину во сне, тем самым не принеся покой в его душу, а, наоборот, разбередив еще больше раны. Ворочаясь в постели до рассвета, он, скорее по привычке, нежели по собственному желанию покинул келью и… так и не смог отслужить утреннюю мессу, на которой обязан был присутствовать, тем самым вызвав недоумение, как прихожан, так и собратьев. Точнее, он просто не явился.       Несколько недель продолжались его бессмысленные душевные метания. Все это время он приходил к Гаморе в надежде, что она скажет хоть слово в попытке облегчить свою участь. Одно ее слово, а уж он бы сделал все остальное. Больше не нужно было бы плакать и страдать, не нужно было бы молить о пощаде и бояться. Локи сделал бы так, что это создание никогда не познало бы горя. Все чаще во время коротких и бессвязных диалогов их взгляды встречались, и разговор шел дальше, но шел без слов, в немой тишине камеры, прерываемый лишь глухими голосами извне и их собственным дыханием. Этого было достаточно, чтобы оба поняли, насколько страшны терзающие их демоны, и насколько по-другому все могло бы сложиться, будь все иначе. К сожалению, священник слишком долго тянул с очищением души. Мсье Эго посчитал, что, если отец Локи не может добиться признания, то он сам это сделает, о чем он и заявил.       Локи не помнил, как дошел до нужной двери, как принял свечу у стражи, как сел на колени рядом с Гаморой. Он не помнил ничего, охваченный паникой и внезапно захлестнувшей душевной пустотой.       — Не хочешь ли ты исповедоваться, дочь моя? — спросил он севшим голосом.       — Меня казнят, верно? — тихо, почти неслышно, спросила Гамора.       — Увы, да, — так же тихо прозвучал ответ. — Через два дня состоится суд, на котором тебя признают виновной.       Нужно было смотреть обреченной на смерть в глаза, но это было выше его сил. Куда делся тот огонь? Огонь надежды, который вспыхивал так же быстро, как и затухал. Даже в минуты самого большого отчаяния она старалась верить в лучшее, но сейчас карие вишни смотрели в душу мужчины безучастно. Лучше бы она плакала, кричала, молила о пощаде и спасении, произнесла хоть что-то, только бы не молчала. Раньше тишина не была им двоим в тягость, теперь же она давила на мозг. Первым не выдержал Локи.       — Не молчи, — повысил он голос, вскочив на ноги, — скажи хоть слово, но, умоляю, не молчи.       — А то я еще могу сказать? — едва шевеля губами, ответила девушка. — Только то, что не хочу умирать, но разве это спасет меня? Впереди лишь боль и мрак, из которых не выбраться. Больше смерти я боюсь темноты; в смерти можно найти хоть какой-то покой, в темноте же его нет. В ней постоянно кто-то рядом, напоминает о твоих ошибках… Это как один бесконечный кошмар — ты хочешь проснуться, но не можешь, осознаешь эту невозможность, но по какой-то причине продолжаешь сопротивляться ей. Я знаю, — продолжила она после тяжелого вздоха, — что всех ведьм казнят еще до рассвета, и от этого мне страшно. Я не хочу провести последние минуты своей жизни в темноте.       У Гаморы не осталось сил на слезы, их не осталось ни на что. Подобрав ноги в попытке согреться, она лишь сидела у стены жалким комочком и смотрела на мужчину. В отблесках свечи девушка заметила в серо-голубых глазах слезы невысказанной боли и всего того, что он так бережно защищал за стеной безразличия уже много лет. В тот момент сложно было сказать, кто из них несчастней — Гамора, терявшая все, или Локи, так ничего и не получивший?       Заключенная прижалась к священнику, сжимая в ладонях его рясу, будто в страхе потеряться. Тот, в свою очередь, поддавшись порыву, обнял ее в ответ, осторожно проводя рукой по спутанным волосам. О, глупец, ты не знаешь, через какие муки ты заставил ее пройти. Каждый ваш разговор для нее был подобен танцу на осколках стекла, где каждый шаг оставляет раны на ее юном сердце. Ты ждал от нее правды, принимая все сказанное за ложь. Ты заставлял ее лить слезы, когда она надеялась, и вселял надежду, когда та иссякала. Каждый день ты заставлял ее засыпать с верой в твое возвращение, как и в то, что придет день, и твоя маска безразличия наконец-то спадет, обнажив истинное твое лицо. Также она знала, что, сгорев, она сумеет проронить в твое ледяное сердце уголек, который незаметно будет греть тебя даже в самый страшный мороз. Она выведет тебя из тьмы.       — Знаешь, Гамора, — попытался утешить девушку Локи, — на небе есть одна очень интересная звезда. Она загорается раньше остальных звезд, но и гаснет самой последней. Астрономы назвали ее Венерой, древнеримской богиней красоты. Знаешь, в чем ее главная особенность? Остальные звезды имеют свойство умирать. Рано или поздно, истратив весь свой свет, они гаснут, и люди забывают о них. Но Венера не такая. Она освещает небо в ночи уже много веков, и умирать не собирается. Когда мне становится страшно, я всегда вспоминаю о ней. Об этом маленьком светлячке, что дольше всех несет службу. Без сомнений, ей тяжело, но она продолжает светить вопреки всему. Запомни, дитя, до тех пор, пока жив наш мир, Венера будет освещать твой путь, даже если ты окажешься во тьме.       Сейчас, впервые за многие годы, он не жалел о своих слабостях, не стыдился их. Наоборот, эта готовность обнажить всему миру свою душу, кричать о своих желаниях и лить слезы по каждому обездоленному придавала сил больше чем любая известная доселе молитва. Впервые за многие годы Локи не только познал любовь, но и готов был делиться ей, но делиться не с первым встречным, как учила церковь, а именно с Гаморой. С этой несносной девчонкой, заставившей его сердце страдать от переполнявшего его счастья. На мгновение закрыв глаза и уткнувшись носом в ее макушку, показалось, что где-то совсем рядом, даря покой, пронесся запах сухой травы, цветов и свежего хлеба. Девушка продолжала обнимать его и плакать, спрятав лицо у него на груди, и если бы не так отвратительно сложившиеся обстоятельства, то все могло бы быть иначе.       Он знал, что несчастная Гамора умрет на костре, как и знал, что этого явно не хватит, чтобы стереть эту девушку из его памяти. О, ведьма, ты даже не представляешь, какие муки испытывает сейчас этот священник. Сгорев на костре, ты загоришься на небе новой звездой. Ты стала его Венерой, что вывела несчастного из тьмы и помогла прозреть. В благодарность он всегда будет хранить тебя в своем сердце, там, где отныне не властен даже сам Создатель.       Связки хвороста появлялись вокруг Гаморы с поразительной скоростью, но еще быстрее на площадь прибывали горожане. Эти жестокие, алчные, грубые существа, будто стервятники в предвкушении пира, слетались к помосту и кружили вокруг него, выкрикивая проклятья. Каждый из них считал девушку монстром, не достойным жить, и, к сожалению, сама Гамора была того же мнения. Она не забыла его последний визит, не забыла эти холодные глаза, гревшие ее душу сильнее любого огня, не забыла те слезы горечи, что навсегда осели на ее волосах.       Как и Локи не мог (и не хотел) забыть почти неосязаемое прикосновение ее губ за пару минут до того, как стража увела ее на суд.       Скрючившись, священник спал неспокойным сном за столом, положив голову на руки. Возле него дымилась догоревшая свеча, а в небе светила одинокая звезда, провожая мужчину в царство Морфея.